Михаэль Верник: Бабушка, я тебя не люблю

А после полудня сюрприз — внизу под окнами мама. Окна закупорены наглухо. Но я всё же надрываюсь. Кричу: «Мамочка, забери меня, мне тут плохо, хочу домой, хочу в садик». Да куда там. Мама не слышит. Только рукой машет, воздушные поцелуи шлёт и показывает авоську с передачей. Апельсины. Сейчас принесут.

Михаэль Верник

БАБУШКА, Я ТЕБЯ НЕ ЛЮБЛЮ

Моё появление сделало её бабушкой. Она любила меня беззаветно. Я так и не выучил идиш, но с детства врезались в память её благословления и похвалы: «а мазел дир ин коп»[1], «а лихтикер пунэм»[2].

Мне было пять, когда она взяла меня на пару недель в село, погостить у знакомых.

Там, в украинской глубинке, не было ничего, что могло пойти на пользу моему аппетиту, а ведь в этом и заключалась цель отдыха. Попытки соседских детей вовлечь меня в свои игры разбивались моим непониманием украинского языка, и я оставался вяло копаться во дворе, а не выплёскивать энергию на улице в ватаге «хлопцев». Еда, предлагаемая радушной хозяйкой, мне была противна: совершенно свежее, а то и парное молоко, не знакомое с окультуривающим процессом пастеризации, пять минут назад снесенные яйца, желтки которых сияли маленькими оранжевыми солнцами и совсем не напоминали привычную городскую бледно-жёлтую глазунью, куриная ножка — немного уменьшенный вариант свиного окорока в витрине городского магазина — всё было чуждым и непривлекательным. И эта всепроникающая тоска по впервые недосягаемым сутками напролёт родителям.

Её ухищрения повлиять на меня не имели результата. Однажды утром, когда за завтраком крепость моего сомкнутого рта успешно сопротивлялась тарану оловянной ложки, полной ненавистной манной каши на этом ужасном молоке, прозвучало волшебное: «Если ты сейчас съешь всю кашу — приедут папа и мама». Я нанизывал себя на ложку, каждый глоток был подвигом во имя воссоединения с любимыми родителями. Каша была прикончена и выпита чашка не прозвучавшего в первоначальном договоре молока… А потом я стоял на околице и ждал. Ждал долго, тянул руки к каждой проезжавшей машине, но родители так и не появились. Зато во мне произошла метаморфоза — я повзрослел. Неясные детские чувства сменились совершенно конкретными выводами: возвращайся, они не приедут; берегись, взрослые тоже обманывают; плачь, обмануть может и самый родной человек. И ещё:

Бабушка, я тебя не люблю.

05/11/2011

Мой первый карантин

Со взрослыми всегда так: берут за руку, ведут, везут куда-то и вот ты в зверинце или в кукольном театре. Это в лучшем случае. А можешь очутиться у зубного врача или, того хуже, у учительницы музыки. Может иногда родители и объясняли, зачем и куда мы направляемся, но редко и не в тот раз. Помню: зима, я в шубке, в руке «Весёлые картинки», а в другой мама. Но так было недолго. В смысле, журнал остался при мне, а вот мама ушла. Сначала мы прибыли к большому новому зданию, где внутри все люди в белом. Там на меня посмотрели, отвели в закуток, где переодели во что-то чужое и огромное. Мама обняла меня, сказала, чтобы я был умницей и что я тут должен остаться. Объяснила, что у меня воспаление лёгких. Я не знал, что это такое, но понял, что таким я маме не нужен. И папе тоже. Он даже не с нами. А может, не знает, что меня тут оставляют? Слёзы и обещания слушаться не помогли, я был отведён тётей в белом на высокий этаж (вот и первое приключение — поездка в новом сверкающем лифте) и внедрён в большую, светлую комнату, в которой стояло много кроватей. На двух из них сидели несколько мальчиков и играли в какую-то игру. Все они были куда старше меня. Тётя, которая меня привела, громко объявила моё имя, подвела к одной из кроватей, указав на неё и на тумбочку возле, сказала, что тут моё место. И удалилась.

Детство кончилось. В первый же вечер меня приняли в игру. Странную и захватывающую. Играли в суд. Я быстро и навсегда выучил слова «прокурор» и «адвокат» и понял значение всех участников судебного процесса. Но это не очень помогло в игре. Мне постоянно попадалась в жеребьёвке бумажка со словом «преступник» (читать сам я тогда ещё не умел, это слово мне прочитывали мальчишки) и каждый раз я получал от судьи наказание в виде «холодных» или «горячих». Первые — это шлепки двумя пальцами по предплечью. Вторые — то же самое, но пальцы наслюнявленные. Производил экзекуцию мальчик, вытащивший слово «палач» из коробки от печенья. Рука покраснела и жгла, но во мне проснулся азарт и уже не покидал. Я мечтал, что в следующий раз вытащу из коробки бумажку со словом «судья» и все увидят мою справедливость. Ведь я не добавлю «горячих» мальчишке, который только что заядло, с оттяжкой, закатил мне звонкие мокрые щелчки, будучи «палачом», или ограничусь парой холодных бывшему «судье», чей приговор размалевал мне руку в красное. Вытягивая очередной раз «преступника», уже радовался, что не «палач». Не то чтобы у меня было предубеждение к этой «благородной» роли. Нет. Просто, я понимал — шлепки моими пальцами, будь то «холодные» или «горячие», никого не заставят даже поморщиться, кроме, может быть, меня самого.

Как прошла ночь — не помню, но уже утром мальчишки доверили мне тайну. Они отряд космонавтов и каждый новенький, для принятия в отряд, должен пройти испытание. Нет, меня не спрашивали, хочу ли я. Должен. Итак, наволочку с моей подушки мне же на голову — это скафандр. А меня самого в тумбочку — это ракетный отсек. Закрыли и покатили. В тесной тумбочке я перекатывался довольно долго, но вдруг верчение закончилось и чьи-то руки сдёрнули наволочку с моей головы. И вот, стоит мой отсек, и я в нём, посреди огромного коридора, а надо мной опять тётя в белом. Я понял, что она на меня сердится, только не понял за что. Хотел и её торжественно посвятить в тайну космонавтов и призвать в свидетели друзей по отряду, но только их почему-то рядом не оказалось. Тумбочку в свою комнату по приказу и под присмотром этой самой тёти пришлось катить одному. Хорошо, что налегке, а не с каким-нибудь космонавтом внутри.

А после полудня сюрприз — внизу под окнами мама. Окна закупорены наглухо. Но я всё же надрываюсь. Кричу: «Мамочка, забери меня, мне тут плохо, хочу домой, хочу в садик». Да куда там. Мама не слышит. Только рукой машет, воздушные поцелуи шлёт и показывает авоську с передачей. Апельсины. Сейчас принесут.

Вот и ещё один этап взросления: первый раз сам очищаю апельсины. Все сразу. И не себе — отряду. Зато, новое слово выучил и понял. «Карантин». Это означает, что родителей сюда не пускают. Берегут. Чтобы старики от нас болезни не подхватили. А значит, меня опять ждут «холодные» и «горячие». Или вдруг повезёт и не дождутся? Когда-то же должно повезти и мне. Ведь, как я узнал у пацанов во время игры, Бог не фраер.

06/09/2020

Мир мёртвых мальчиков

Сделала она это специально или неосознанно? А если специально, то зачем? Проба оружия? Или его задел её флёр, как хвост не помышляющей о нём, а просто проплывающей рядом кометы? Не может же девушка за двадцать желать влюбить в себя шестилетнего малыша. Но именно это и произошло в тот летний вечер на танцевальной площадке евпаторийского пансионата.

Твист «Наш сосед», покачивание её бёдер, мимолётный взгляд, улыбка, прищур и он задет. Туше! Кивок, и он убит. А потом он, убитый любовью мальчик, всячески искал с ней встреч и оберегал её, как мог. Сломал деревянную сабельку о ногу дерзеца, непочтительно захохотавшего при его королеве. Просил друживших с ней родителей приглашать её в гости, и крутился вокруг, ловя её взгляд. Мечтал о встречах с ней и воспринимал их как самые дорогие подарки. Вдруг она выходит замуж и появляется со своим женихом, вручить приглашения на свадьбу. Как это у киллеров? Контрольный выстрел?

Что она знала о нём? О его чувствах? А если знала, ведь нельзя было не знать, как смела она продолжать появляться у них, дразня мёртвого мальчика? Говорят, у каждого врача своё кладбище за спиной. А у девушки? О, она оставляет за своей спиной целый мир. Мир мёртвых мальчиков.

14/03/2021

Примечания

[1] а мазел дир ин коп — счастье на твою голову (идиш).

[2] а лихтикер пунэм — светлое (светящееся) лицо (идиш).