Когда первый шок уступил место жажде увидеть и запомнить как можно больше, мы пошли вдоль разрушенных домов, рассматривая их и время от времени что-то фотографируя. У меня было чувство, что я делаю нечто неправильное, стыдное — как будто угощаюсь на поминках по совершенно чужому человеку. Я пожилой человек, но никогда в жизни не видел материальных свидетельств такого масштабного несчастья, ни военного, ни стихийного.
ПОЕЗДКА В УКРАИНУ
(Продолжение. Начало)
Очерк 11
В Бородянку мы направились прямо из Макарова. Признаюсь, я не понимал, зачем мы туда едем. В Киеве мы видели несколько домов, в которые попали русские ракеты, только что в Макарове слышали рассказ Кремня — что сможем мы узнать в Бородянке? Но сестра настаивала — и оказалась права.
Ни мы, ни наш Водитель не понимали, куда, собственно, мы едем. Бородянка — городок небольшой, но всё же не точка на карте. Там были большие разрушения, но никто из нас не знал, где именно. Решили просто проехать через Бородянку, как ведёт дорога на Киев: что увидим, то и увидим.
И мы увидели, как раз в центре, рядом с транспортной развязкой на пересечении двух больших дорог — чёрный дом с провалом посредине. Водитель мгновенно сориентировался, развернулся, снова проехал через развязку, завернул в какой-то проезд — и затормозил. Мы все вышли из машины — в нереальность. Она была двойственной, даже тройственной.
Прежде всего — вокруг стояли дома-призраки. Из когда-либо виденного мной — не вживе, а на экране — сразу всплыли две картинки: руины Сталинграда и руины Берлина. Позже, вспомнив, я добавил к ним Алеппо в Сирии. Не только мы с сестрой были поражены, Водитель, который много где ездил и много чего видел в Украине, тоже сказал, что таких разрушений ему ещё видеть не доводилось. Тот, кто помнит советские микрорайоны, легко вспомнит и представит себе кусочек типичной застройки со стандартной планировкой: 6 — 8 длинных многоэтажных жилых зданий по периметру прямоугольника и приземистое здание посредине (в приземистом зданиях размещался обычно магазин, или почта, или прачечная, или ещё что-то). В Бородянке вместо прямоугольника дома располагались неправильным четырёхугольником (я потом посмотрел по карте — это связано с рекой Здвиж, протекающей совсем близко), от этого планировка казалась более свободной. И были они не очень высокими — пятиэтажными, но если бы я не проверил это, посмотрев на фотографию, то приписал бы им этажей по 8. Оказывается, когда смотришь на изуродованные здания, то они представляются выше, чем на самом деле. Все дома по периметру, за исключением одного, выглядели необратимо разрушенными. Про некоторые из них нельзя было с ходу сказать, один это дом или два — бомба, попавшая в подъезд посредине дома, обрушила его так, что оставшиеся куски казались независимыми строениями, и только потом, всмотревшись, ты понимал: нет, это — остатки одного дома. Где-то были явные следы пожара, где-то — нет. В одних домах вылетели все стёкла, в других — большинство окон остались остеклёнными. Во всей картине разрушений была своя ужасающая красота. Недаром, видимо, художники Ренессанса так любили рисовать руины. Неразбомблённый жилой дом тоже выглядел убого, хотя вид его балконов не оставлял сомнений, что в некоторых квартирах живут люди. Ни одного автомобиля, кроме нашего, не было в этом четырёхугольнике, даже возле обитаемого дома.
Вторую сторону нереальности создавала чистота, аккуратность и даже весёлость пространства перед домами и между ними. Если бы мановением волшебной палочки разрушенные дома заменились нормальными, ничего больше не потребовалось бы, чтобы четырёхугольник приобрёл обычный вид фрагмента недорогой городской застройки. Ничего не надо было бы асфальтировать, никакой мусор не надо было бы убирать. Даже цветники под окнами и у входов в подъезды выглядели бы немного запущенными, но красивыми. Контраст между мёртвыми домами и ухоженным их окружением подействовал на меня очень сильно.
И третья сторона нереальности — маленькое здание посредине. Оно блистало — яркое, нарядное, свежепокрашенное, с чистыми праздничными тонами — как будто занесённое сюда из другой вселенной. Разница между ним и уцелевшим жилым домом казалась куда большей, чем разница между последним и изуродованными бомбами. Чуть позже мы узнали, что это здание — детский садик, который должен скоро открыться. Он построен в рамках образовательной инициативы первой леди Украины Елены Зеленской. Был здесь раньше детсад или что-то другое, не знаю.
Когда первый шок уступил место жажде увидеть и запомнить как можно больше, мы пошли вдоль разрушенных домов, рассматривая их и время от времени что-то фотографируя. У меня было чувство, что я делаю нечто неправильное, стыдное — как будто угощаюсь на поминках по совершенно чужому человеку. Я пожилой человек, но никогда в жизни не видел материальных свидетельств такого масштабного несчастья, ни военного, ни стихийного. Поэтому что-то толкало меня: запечатлей, чтобы не забыть потом. А что-то другое мешало. Поэтому, видимо, воспоминание об этой «экскурсии» вдоль фасадов — обманчиво. Я думал, что она длилась долго и я нафотографировал очень много, а на самом деле — всё уложилось в четверть часа и сделал я с десяток снимков. Они, впрочем, и близко не передают острого и тяжёлого чувства, которое вызывали дома-покойники. Физический размер того, что видишь, действует сам по себе, картинка на экране — совсем не то.
Я вошёл в один из не сильно пострадавших подъездов, поднялся на второй этаж. Дверь в одну из квартир стояла настежь распахнутой, я вошёл. Следов пожара внутри не было, квартира не казалась такой страшной и чёрной, как у Пилипчуков в Макарове. Создавалось скорее впечатление большого ремонта, который затеял новый хозяин, вселившийся в чужое жильё. Прежние жильцы оставили не нужные ему вещи, но он почему-то решил выбрасывать их не сразу, а по мере продвижения ремонта. Дальше прихожей я не прошёл, только огляделся вокруг, стоя в ней. Шкаф (или буфет) в большой комнате упал вперёд и стоял наклонённым, опираясь на стол. В кухне видны были две чашки, красивой расцветки, одна — на подоконнике, другая — на тумбочке. Они не казались запылёнными.
У другого, сильно разрушенного, дома бомба полностью обвалила крайний подъезд, обрушив и несущую стену, отделявшую его от следующего. Получился как бы поэтажный срез прерванной бомбой жизни. В позапрошлом и прошлом году интернет пестрел подобными фотографиями, потом их поток уменьшился и прекратился: многократно повторяемое перестаёт действовать. Но когда видишь такое сам — действует, и очень мощно. Например, из комнаты второго этажа (как в театре — из комнаты с тремя стенами) на зрителя смотрели книжные полки, узкие, но относительно высокие. Они стояли, сильно покосившись — но не настолько, чтобы упасть. И на них аккуратно стояли книги, выглядевшие на расстоянии нормальными, неповреждёнными. На нижней полке — коробка, похожая на полученную посылку или бандероль. Фотографии таких «срезов оборванной жизни», которые я видел в интернете, были сделаны по свежим следам: там поражал как раз недавний обрыв, насильственное прекращение протекавшего в них людского быта. Здесь же — наоборот, казалось нереальным, что хлипкая конструкция дешёвых книжных полок выдержала два года дождя, снега, ветра, что книги не сгнили и не сгорели. Неживая жизнь демонстрировала свою неожиданную устойчивость. Я сфотографировал комнату с книжными полками; потом оказалось, что в кадр попала птица, сидевшая перед ними, на бывшем полу. Тоже — голубь, как на балконе Пилипчуков, но — живой. Я не видел его, когда делал снимок.
В какой-то момент вдруг появились женщина с девочкой, идущие нам навстречу. Я заметил их поздно: внимание было поглощено другим. Женщину почти не рассмотрел, а девочка поразила здоровым весёлым детским личиком, аккуратными косичками и опрятным платьицем. Поразила — потому что как-то не вписывалась в окружающий ландшафт. Мы обменялись приветствиями и разминулись. Моя сестра, гораздо более внимательная, чем я, к житейским обстоятельствам, потом рассказала мне о том, чего я не заметил: у женщины в руках была коробка, а девочка несла лопатку; из чего-то сказанного ими друг другу можно было заключить, что они шли к разрушенному дому, чтобы выкопать определённый цветок и посадить у своего дома; поэтому женщина смутилась, увидев нас. (Была ещё одна забавная и трогательная деталь: женщина тихонько подсказала девочке: «Поздоровайся с дядей».)
Вскоре я повернул обратно и поплёлся по направлению к машине. Я чувствовал, что на сегодня с меня хватит. У одного торчащего куска дома, мимо которого я сначала торопливо проскочил, теперь остановился и рассмотрел его внимательней. Это была настоящая руина, напоминающая башню. Нижний этаж завален камнями. Лестница гармошкой сложилась сама в себя. Очевидно, здесь был крайний подъезд, а бомба попала в соседний и обрушила его полностью. Я попробовал себе представить, как это могло происходить (днём? ночью?), сколько людей могло быть в этом подъезде и в исчезнувшем соседнем, сколько из них могли выжить. Но отсутствие всякого опыта, приложимого к ситуации, делало мои попытки бесплодными. Я дошёл до машины, уселся рядом с Водителем. Он на секунду оторвал взгляд от экрана айфона, улыбкой отметил моё присутствие, и вернулся к тому, что делал. Я смотрел в окно. Мы ждали Марианну, чтобы ехать назад, в Киев. Она действительно подошла очень скоро, но садиться не стала. «Подождите пару минут, — быстро бросила она, — я хочу ещё…» Последних слов я не разобрал. Она прошла вперёд, остановилась, и я увидел, что она с кем-то разговаривает. Её спина заслоняла собеседника. Был очаровательный летний вечер, облачный, но светлый. С шоссе доносился ровный шум проезжавшего транспорта. Наша машина стояла так, что я видел яркие цвета новой постройки посреди двора, а за ними, в отдалении, верхние этажи единственного избежавшего бомбы дома. Поворачивать голову так, чтобы в поле зрения попали разрушенные дома, не хотелось. В этом не было смысла: я уже и так знал, что там.
Сестра, между тем, не возвращалась. Я начинал уже слегка сердиться. «Пара минут» давно прошла, а мне почему-то хотелось уехать поскорей. Я понял, что устал. Вылезать из машины было неохота, однако другого способа разобраться в ситуации и подтолкнуть отъезд не существовало.
Я вышел из машины — и моё движение в точности совпало по времени с другим. Я увидел, что Марианна уже идёт в моём направлении, но не одна, а в сопровождении той самой девочки с аккуратными косичками. Сестра сделала мне знак: иди сюда, скорей! — и я понял по её возбуждённому лицу, что происходит нечто важное. Я ускорил шаг, мы встретились, и сестра сказала мне быстрей, чем я успел что-то спросить: девочка сейчас покажет нам подвал, где два года назад погибли 47 человек. Мы прошли по узенькой тропинке, срезая угол, вдоль ограды новопостроенного детсада и оказались снова там, где уже были — напротив «среза жизни» с книжными полками. «Вот, — сказала девочка, — здесь». Я посмотрел внимательней на яму на месте бывшего подъезда, но смотреть там было, в общем-то, не на что. Фундамент, стены. Никакого перекрытия, по существу, не осталось. Стало ясно, что все обломки разобрали и увезли.
Девочка немного переминалась с ноги на ногу. Ей было то ли скучно, то ли неприятно здесь. Мы с сестрой переглянулись — и пошли обратно. «Сколько тебе лет?» — спросила Марианна. «Семь». — «А ты была здесь, когда они погибли?» — «Нет, я уезжала к бабушке, в село. А мои мама и папа жили в войне». — «А тётя, с которой ты сейчас гуляешь, это кто, бабушка?» — «Нет». — «А кто?» — «Подружка».
Мы вернулись. Нас ждали две женщины: та, с которой мы встретились раньше, и другая, стоявшая чуть в сторонке. «Ну что, показала?» Девочка кивнула. «Молодец. Ну, иди поиграй немножко, мы тут с тётей и дядей поговорим».
Может быть, кто-то помнит, что я начал первый очерк с упоминания о разговоре с двумя сёстрами в Бородянке. Я написал тогда, что наша встреча с ними казалась бы выдумкой неопытного драматурга, «роялем в кустах». невозможным поворотом сюжета, не случись она в жизни. И вот, десять очерков спустя, я подбираюсь наконец к пересказу этого разговора. Точнее, к рассказу о том, что мы от них узнали, потому что передать движение самой беседы я не смогу. Слишком уж причудливо она разветвлялась — как медленная река у самого устья — на рукава и протоки, слишком уж витиевато они возвращались друг к другу. Наверняка не всё в этом ветвящемся потоке деталей было правдой, скорее всего, я не всё понял и уж точно — не всё запомнил. Но ощущение подлинности было абсолютным — в большой степени как раз потому, что рассказ не был выверенным, что картину он рисовал сумасшедшую, как у Ван Гога. А иначе страшную, гипертрофированную правду, о которой они нам говорили, передать было бы невозможно.
Сестёр зовут Оля и Люда. Это — их настоящие имена. Обе они живут в единственном уцелевшем доме, но не вместе — в разных квартирах. Они не только не просили сохранить их историю в тайне — они рады были бы, если бы она стала широко известна. Мы знаем адрес и телефон одной из них
Женщина, которой мы помешали пересадить цветок от необитаемого доме к обитаемому — Оля, старшая сестра. Она провела в Бородянке — вот в этом самом дворе — всю оккупацию. Люда — только первые, самые страшные дни. Но о том, что выпало на долю сестёр, я расскажу в следующем очерке.
А сейчас — коротко, со слов Оли — о людях, погибших под завалами в подвале. В самом начале войны их комплекс домов бомбили и обстреливали. Жители прятались в подвалах. Подвал, который показала нам девочка с косичками, был лучше других: чище, благоустроенней, без крыс. Поэтому туда собрались жители из разных домов. После попадания бомбы выбраться из-под рухнувших стен и крыши было невозможно. Люди громко кричали, звали на помощь. Через несколько дней русские привели туда трактор, с помощью которого пытались сдвинуть большую плиту, лежавшую поверх других обломков. Это не удалось — мощности трактора оказалось недостаточно. Других попыток не было. Люди ещё долго кричали, потом крики затихли. Тела вытащили уже после освобождения Бородянки.
хоть плачь, хоть песню пой…