Григорий Галич

ИЗ ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ПРОЗЫ

 

 КАРТОФЕЛЬНЫЙ СУП ДЛЯ ИЖДИВЕНЦА

Было это весной 1944 года в городе Омске. Мой пятидесятидвухлетний отец, за плечами которого уже остались две войны — Первая мировая и Гражданская, и старший брат Абрам воевали на фронте. Мать, изнуряемая постоянными  печеночными приступами, работала санитаркой в госпитале. Чтобы помочь семье свести концы с концами, моя старшая сестра Роня, худая и желтая от терзавшей ее малярии, перешла учиться в вечернюю школу, а днем стала работать курьером в какой-то конторе. Самая старшая из нас — сестра Фрида бедствовала со своим мужем-туберкулезником и шестью девчонками мал -мала меньше. Как и многие мои сверстники, из детства я помню лишь два ощущения — голод и холод. Зарплата госпитальной санитарки за вычетом принудительной подписки на сталинские займы составляла жалкие гроши, поэтому остатков ее едва хватало на приобретение мизерного количества картошки и капусты. Это было какой-никакой прибавкой к хлебному пайку, выкупаемому по карточкам: шестьсот грамм — работающему, триста грамм — иждивенцу, то есть – мне. Матери, когда подходила ее очередь, разрешали брать с госпитальной кухни картофельные очистки. Дома она их мыла, пропускала через мясорубку, делала из этой массы котлеты и жарила на чем придется — на глицерине, касторке, воде. Для того, чтобы «отоварить» карточки хлебом или мукой, приходилось с ночи занимать очередь в магазин, к которому нас «прикрепили». И горе было тому, кто умудрялся потерять карточки, у кого шпана вытаскивала их из сумок, вырывала из рук. Расплатой за ротозейство был смертельный голод. Однажды нам на карточки вместо хлеба выдали муку, пропахшую керосином, вероятно их вместе хранили на складе. Вкус и запах пресных лепешек из прокеросиненной муки, подсушенных на горячей сковородке, навсегда остался для меня знаком военного детства.

Спасением от полной дистрофии для таких пацанов как я, должен был стать детский сад. Там худо-бедно чем-то кормили. Правда, весь калорийный провиант разворовывался. Общеизвестно, что в годы войны наиболее ухватистый нород нужно было искать не на фронте, а в ОРСах/отделах рабочего снабжения при заводах/, в магазинах Военторга, на складах, базах. Кухни столовых, больниц, детсадов тоже числились «хлебными местами». Детская память отчетливо зафиксировала такое событие, как привоз в наш детсад двумя мужиками в телогрейках и валенках с галошами нескольких бараньих туш., наваленных в двухколеснукю тележку. Мы, дети, уже хорошо представляя ситуацию, по-взрослому злословили между собой, что это мясо не про нас. Так оно и случилось — его постигла судьба масла, сахара, печенья, предназначенных детям, но растащенных по домам персоналом детсада во главе с заведующей Ниной Александровной. Официально все это выяснилось после войны на суде, где она получила срок за обкрадывание детей. Зато детей она наказывала за малейшие шалости — запирала в чулан, где хранилась хлорная известь и бегали худые злые крысы, приводившие нас в ужас.

Основой нашего питания в зимне-весеннее время служила мороженая картошка во всех видах — в супе, вареная, жареная. Не забыть тот суп, где в белесой жиже плавали похожие на шерстяные нитки картофельные волокна. Но и его мы съедали с жадностью. Мне он памятен еще и тем, что когда однажды я стал вылизывать свою алюминиевую тарелку, воспитательница — семнадцатилетняя здоровая деваха  — дочь заведующей детсадом, выхватила ее и прошипев: «У, жиденок!», ударила меня ребром этой тарелки по лицу и сильно рассекла бровь. Не помню, чтобы ее смутила кровь, заливающая мне глаз и щеку. Было очень больно, но обида заглушала физическую боль. Так в пятилетнем возрасте пришло осознание того, что я не такой, как другие дети, а почему-то хуже их. И государство в лице этой особы навсегда обозначило мою неполноценность. А правая бровь с той поры всегда задирается вверх, как ее не приглаживай.

 

РЕЗЕРВ ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ

 

Наша Слободская улица, что в городе Омске, носила до революции название Кагальной по причине проживания на ней значительного количества еврейских семей и расположенной неподалеку синагоги. Кроме евреев жили здесь казахи, татары, немцы и , конечно, русские. За исключением двух сестер Борьки Лендера — Фирки и Мирки, во всех семьях были одни мальчишки. Отцы наши воевали на фронте, а мы — мелкота четырех-семи лет играли в свои военные игры и радовались любому событию на улице, которое занимало нас, помогая на время отвлечься от постоянных мыслей о еде.

Начиная с 1942 года, с мая по сентябрь , каждое последнее воскресенье месяца появлялся на Слободской улице высокий, сутулый, с глубоко запавшими глазами человек — уполномоченный Осоавиахима Семен Мукасей, одетый в хлопчатобумажную без знаков различия гимнастерку, перетянутую, однако, офицерским ремнем, и в видавшие виды брюки-галифе. Солдатские кирзовые сапоги и защитного цвета картуз с матерчатым козырьком и красной эмалированной звездочкой на околыше дополняли его облачение. Он обходил подряд  дома нашего околотка и собирал на улице всех женщин. Там были моя мама Брайна, жена ее брата Миши — тетя Голда /их старший сын Исай был убит в первый год войны/, врач Софья Львовна Лось-Гербер, чьи острые лопатки обтягивала видавшая виды кофта; жена моего другого дяди — Фроима тихая Клара; красивая и холеная Надежда Григорьевна — мать Валерки Жодзишского и жена известного в городе врача/ мы даже не решались называть ее тетей Надей, а звали только по имени-отчеству/; ворчливая старуха Жмаиха с нашего двора, краснолицая баба Шура -молоканка и ее нелюбимая невестка Рая — мать Витьки и Кольки Шириковых; похожая на колобок из сказки бабка Расина, сестры-старушки Квитко, сухощавая и строгая Ирма Карловна — медсестра нашей участковой поликлиники, и с десяток других женщин, имена которых стерлись из памяти. Конечно, они не были старухами и бабками в общепринятом смысле этих слов — никому из них не было и шестидесяти, а многим — пятидесяти и даже сорока лет. Просто мы были слишком малы и поэтому они все казались нам пожилыми.

Итак, вся эта маловоинственная группа выстраивалась Мукасеем вне зависмости от возраста, роста и комплекции в живописную шеренгу. После переклички всем раздавались деревянные муляжи винтовок с проволочными штыками /фронтовики рассказывали, что в первые дни войны из-за нехватки настоящего оружия солдатам и ополченцам выдавались такие же/ и противогазы, которые хранились до поры у квартальной старосты Сони Саметник. Здесь будет нелишним сделать небольшое отступление, чтобы пояснить, что в сталинские времена за порядок в многоквартирных домах отвечали управдомы, а за порядок в каждом городском квартале — квартальные старосты, назначаемые на эту общественную должность милицией. Они были обязаны наблюдать за санитарным состоянием улиц и дворов, следить, чтобы ни у кого не проживали непрописанные личности, регулярно проводить общие собрания жильцов и доводить до них распоряжения местных властей, а также информировать органы милиции и прочие органы обо всем, что предписывалось инструкцией.

Занятия начинались с отдаваемой Мукасеем команды, которую мы-мальчишки ожидали с особым интересом: «Надеть противогазы!» Поскольку все противогазы были из тех, что завалялись на складах из-за их нестандартных размеров, команда выполнялась со значительными отступлениями от «Боевого устава пехоты». Кому-то, как моей маме, везло — ей почти всегда доставался громадный противогаз с брезентовым ремешками, надеть который не составляло никакого труда. Надежде Григорьевне наоборот, попадался, как назло, маленький и полностью резиновый, Она каждый раз громко возмущалась и, вообще, брезговала его надевать. Круглолицая бабка Расина добросовестно натягивала свой противогаз, но при выполнении последующей команды: «Смирно!», когда она, подав живот вперед, брала ружье к ноге, он почти всегда соскакивал с ее физиономии обратно. Облачив с горем пополам свое подразделение в устрашившие бы любого врага доспехи, Мукасей начинал строевую подготовку.Наши матери и бабушки и в обычном состоянии были плохо приспособлены к выполнению армейских команд, а в противогазах, стесняющих дыхание и затрудняющих обзор, да с деревянными трехлинейками дело у них вовсе не клеилось. После команды: «Направо в колонну по одному, левое плечо вперед, шагом марш!», — отряд, шаркая разномастной и разнокалиберной обувью — от резиновых сапог до домашних тапок, поднимал пыль по всей улице. Отсутствие строевых и боевых навыков сказывалось сразу же при выполнении классических команд. Так каманда «Кругом!» трактовалась ополченками весьма своеобразно: сестры Квитко поворачивались вместо положенных 180 градусов на 360 и почти всегда в разные стороны, а Жмаиха по причине своей полноты никак не могла с одного раза повернуться больше, чем на 60 градусов. Бабушка Расина, почему-то всегда оказывающаяся рядом с ней, поворачивалась в неположенную сторону и при этом сталкивалась с Жмаихой животами. Коренастая Витьки-Колькина баба Шура  легко выполняла артикулы с громоздким оружием, но не умела ходить в ногу. Зато ее сноха Рая хорошо ходила в ногу, но по команде: «Стой!» никогда не останавливалась сразу назло свекрови, и всегда натыкалась на нее. Мне несколько раз было стыдно за маму, когда она при поворотах роняла «ружье». Мать трех братьев — Алтын-Булата-Васьки, Кенже-Булата-Кольки и Мирза-Булата-Митьки — Айгуль в толстом, зеленого вельвета халате с висящими на нем многочисленными монетами царской и советской чеканки, плохо знала русский язык.Поэтому перед тем, как выполнить очередную команду, она смотрела, что делают ее соседки по строю, и старательно им подражала, Но, поскольку ошибались все, то она чаще других попадала впросак. Белыми воронами в этой компании были Софья  Львовна и Ирма Карловна, которые несмотря на свою хрупкость, с большим старанием, ответственностью и, главное, правильно выполняли все положенные артикулы. Мукасей неоднократно ставил их в пример «однополчанкам».

После двух часов занятий, раздраженный вялостью подопечных, красный от надсадного кашля Мукасей отдавал команды так громко, что его голос был слышен на соседних — Учебной  и Лагерной улицах. Но порядком уставшее воинство и в пятый, и в десятый раз меланхолично и с безнадежным непрофессионализмом выполняло команду: «Коли!». Наконец, по истечении урочного времени, отерев большим серым платком пот с шеи и лица, уполномоченный миролюбиво прощался со всеми и уходил. Женщины относили свой боевой инвентарь в сарай к Соне Саметник и расходились по домам. А вечером, сидя по двое — по трое на скамейках у ворот , обсуждали перипетии утренних занятий, делились новостями с фронта, полученными от мужей и сыновей в письмах-треугольниках со штампами цензуры, соображали, чем завтра кормить детей, и дружно жалели больного туберкулезом Мукасея.

ДАМОКЛОВ МЕЧ НАД УНИТАЗОМ

После Октябрьской революции многие десятилетия никто в стране Советов, кроме высшей партноменклатуры не подозревал о существовании туалетной бумаги.Вместо нее исользовались газеты. В каждом приличном доме считалосьь хорошим тоном иметь в туалете на гвоздике, или в полотняной, украшенной вышивкой сумочке, аккуратно нарезанные листочки газетной бумаги. А посольку все газеты в СССР были печатными органими партии, то они изобиловали портретами членов Политбюро, не говоря уже о тысячекратно тиражируемой физиономии усатого тирана. Поэтому, используя сии печатные органы не по назначению /а по большому счету – именно по назначению/, каждый гражданин Советского Союза находился под постоянной угрозой попасть в места не столь отдаленные «за кощунственное надругательство над образами вождей партии»…

И очень многие попадали.

КАК МЕНЯ ПРИНИМАЛИ В КПСС

В августе 1966 года ко мне — самому молодому начальнику участка СУ-3 треста № 5 «Омскстроя» после очередной планёрки подошёл наш кадровик, он же секретарь партийной организации, поразительно похожий на Оноре де Бальзака, Иван Дмитриевич Черяпкин. Прошедший войну от звонка дл звонка, открытая, искренняя натура, он, несмотря на свои, налагающие определённые щекотливые обязанности должности, оставался глубоко порядочным человеком, одинаково уважаемым и рабочими и начальством. В Сибири Черяпкин был известен благодаря документальному фильму об «огненном трактористе» Петере Дьякове, том самом — «Прокати нас, Петруша на тракторе, до околицы нас прокати!», так как в своё время возглавлял комсомольскую ячейку в глухой тюменской деревушке, где кулаки /по официальной версии/ пытались сжечь юного тракториста.

Подойдя, он спросил, когда я -комсомолец-общественник и молодой командир производства намерен вступать в партию. «Никогда» — ответил я, и откровенно изложил ему веские, на мой взгляд, причины. Во-первых, линейные ИТР /так именовались инженерно-технические работникаи/ — от мастеров до начальников участков, став членами КПСС, практически лишались возможности самостоятельно решать свою производственную судьбу, так как партия «лучше знала», на какой участок какие кадры «бросить».

В Сибири этот порядок был особенно жестким. Ослушание грозило строгим партийным взысканием вплоть до исключения из партии, а вместе с этим рушились надежды на служебный рост, на получение квартиры и т.д. Во-вторых, качественный состав нашей партийной организации, как и множества других, был весьма незавидным: в ней преобладали карьеристы, блюдолизы и прикормленные демагоги из рабочей среды.

Мой ответ чрезвычайно возбудил Черяпкина, и он с раздражением стал мне выговаривать: «Вы, молодые честные трудяги, не хотите вступать в партию из-за своего чистоплюйства, вот и будете по коридорам да кухням злословить и зубоскалить, а те самые засранцы, о которых ты говорил, будут на партсобраниях решать судьбу страны и вашу судьбу! Я знаю, что говорю! Поэтому, если не хочешь быть праздным болтуном — вступай, рекомендацию я тебе дам.»

Доводы его показались мне мудрыми и убедительными и я, посоветовавшись со своей партийной тёщей — праведной женщиной, подал заявление о приёме меня кандидатом в члены КПСС. Три необходимые для этого рекомендации дали мне — сам Черяпкин, прораб Леонтьев — бывший фронтовик, и бригадир кровельщиков Матвей Казачинин. В те времена при приёме в партию новых членов соблюдалось соотношение один к семи, т.е. при приеме одного ИТР следовало принять не менее семи рабочих.Это было непростой задачей для парторгов, потому что величина месячного партийного взноса равнялась примерно стоимости одной, а то и двух  бутылок  водки. И дилемма, поставленная перед рабочим-потенциальным коммунистом, почти всегда решалась им в пользу бутылки. Среди инженерной братии были такие, кто рвался в партию — в основном это были трестовские сидельцы и профсоюзные активисты без царя в голове.

Итак, в Советский /бывший Сталинский/ райком КПСС г.Омска я явился в сопровождении Черяпкина и семерых рабочих, — после общего партсобрания стройуправления, на котором все кандидатуры вступающих были одобрены. Нам предстояло пройти первый круг — партийную комиссию при райкоме. Она состояла /как и везде/ из персональных пенсионеров, имевших или якобы имевших какое-то отношение к Октябрьской революции и становлению советской власти. Особым почётом среди них пользовались те, кто утверждал, что видел живого Ленина.

В массе своей это были малообразованные, въедливо-желчные люди с явными признаками мании величия и старческого маразма. Они однозначно выказывали своё расположение к кандидатам из рабочего класса и плохо скрываемую настороженность к людям с высшим образованием. Хорошо зная эту публику и  мою невоздержанность, Иван Дмитриевич по-свойски предупредил: «Не вздумай вступать в полемику со старыми дураками. Слушай, о чём они спросят, и коротко отвечай!»

Вызывали попарно. Настала наша с бригадиром монтажников Величко очередь. Начали с него. Первый вопрос:«Где сейчас находится Леонид Ильич?» остался без ответа. «В Индии» — мысленно отметил я. Ответ же Величко на второй вопрос —  «кто является генеральным секретарем  компартии США?» — «Поль Робсон» — поверг комиссию в смятение. Наконец третий вопрос — о демократическом централизме — окончательно смутил видавшего виды бригадира.Он покраснел и покрылся испариной. Тут и старики поняли, что хватили через край. Видя неловкость ситуации, наш парторг сказал, что весной Величко, как лучший бригадир треста, был награждён орденом «Знак Почёта». Ветераны обрадованно загалдели и единогласно проголосовали «за». Пришёл мой черед. Подготовился я к вступлению не хуже, чем к экзамену по сопромату,  к тому же имел почётный знак ЦК ВЛКСМ «За освоение целинных земель», был ударником коммунистического труда, председателем «Комсомольского прожектора» СУ и заместителем  секретаря комсомольской организации треста. Всем эти  достоинствам имелся существенный противовес — пятый пункт моей анкеты. И немалый в этом смысле мой жизненный опыт заставлял держаться настороженно. На первый вопрос я ответил без запинки, бойко перечислив все двадцать три партийных съезда, места их проведения и повестки дня.Так же чётко я отбарабанил Устав КПСС и «Моральный кодекс стоителя коммунизма». Придраться было не к чему, но это только раззадорило комиссию. Взял азарт и меня: «Ни хрена у вас не выйдет, всё равно примете!»

И тут председатель комиссии — коренастый,  мордатый старикан, упёршись в меня рентгеновским взглядом, спрсил: «А почему у вас двойная фамилия?» Вот оно! От неожиданности я смутился и стал объяснять, что мой отец Матвей Абросимов, военный музыкант-кларнетист, в 1919 году после службы во время гражданской войны в Пятой армии Тухачевского, при поступлении в Сибирский драматический театр в качестве актера, взял себе псевдоним «Галич», как это было принято у людей искусства и политиков, и в подтверждение своих слов стал перечислять: «Немирович-Данченко, Сергеев-Ценский, Петров-Водкин». Примеры были, вероятно, не самыми удачными, и боковым зрением я уловил, как напрягся Черяпкин. Тогда я привёл наиболее веский, тихо добавив: «Ульянов-Ленин». Комиссия оцепенела. Первым опомнился тощий ветеран с орденом «Октябрьской революции» на лацкане залоснившегося пиджака. «В этом пиджаке он, наверное, с Лениным бревно нёс» — успел подумать я.

«Как вы можете своего отца сравнивать с Владимиром Ильичом?» — едва не задохнувшись от праведного возмущения, просипел он. «А для меня Ленин и отец — понятия однозначные» — с достоинством ответил я. Мой Иван Дмитриевич стал пунцовым и изменился в лице. Зато лица членов комиссии неожиданно подобрели, а некоторые старики даже заулыбались.Вопросов больше не последовало, и я был принят пятью голосами при двух воздержавшихся.

На высоком райкомовском крыльце Черяпкин выговаривал мне: «Я ведь тебя, мудака, просил не выкаблучиваться, у меня же сердце больное. Ну да ладно, в общем ты держался молодцом, поздравляю!» Неделей позже после утверждения моей кандидатуры на бюро райкома я стал полноправным членом резерва КПСС.

P.S. Партийное чутье не обмануло двух воздержавшихся ветеранов: в 1990 году мы – критично мыслящая часть членов КПСС во главе с Александром Николаевичем Яковлевым и профессорами Академии общественных наук при ЦК КПСС В.Липицким и Г.Водолазовым на своем первом съезде в Москве создали внутрипартийное «Демократическое движение коммунистов России», чем и предопределили крах казавшегося несокрушимым монстра.

2003

 

 

ДИССИДЕНТЫ ПОНЕВОЛЕ

 

Бюро главных инженеров проектов института «Омскгипросельхозстрой» занимало два кабинета на третьем этаже пятиэтажного здания. В каждом из кабинетов работало по двенадцать-тринадцать человек — ГИПы/ главные инженеры проектов/, старшие инженеры, помощники. В один из мартовских понедельников 1968 года Наталья Дермелёва, помощница ГИПа Бородихина, войдя утром в кабинет, многозначительно посмотрела на меня сквозь толстые стёкла очков странно округлёнными глазами,кивнула головой в сторону двери и тут же вышла. Я последовал за ней. Выглядела  она взъерошенно и её тонкий с горбинкой нос, доставшийся от матери-грузинки, ещё более заострился и побелел. Оглянувшись по сторонам, она быстро заговорила: «Кто-то донёс, что я приносила «самиздат», и меня в пятницу вызывали в КГБ со всеми этими бумагами. Они их забрали себе и спросили, кому на работе я давала их читать. Я сказала, что тебе» — она виновато опустила глаза. Сердце ёкнуло от тревожного предчувствия, но упрекнуть её я не посмел, так как понимал, что застигнутая врасплох и испуганная девчонка не могла поступить по другому, попав в хищные лапы «специалистов» Я успокоил её как мог, пошёл на своё место и стал морально  готовиться к вызову в «Серый дом».

Когда-то в центре Омска, на самой большой его площади  стоял великолепный пятикупольный Успенский собор, построенный в 1898 году в новорусском стиле, в котором в качестве дьякона пел молодой Максим Дормидонтович Михайлов — будущий знаменитый бас Большого театра. На противоположной от собора стороне улицы находился двухэтажный с башенкой кирпичный архирейский дом. Сам архирей был давно репрессирован, а его дом, благодаря своим огромным подвалам, сразу привлёк внимание Омской ЧК, которая там и обосновалась. Но время шло, аппетиты усатого Молоха росли,и архирейские покои стали явно малы для  «обработки» всё возрастающего количества жертв. Поэтому в 1935 году городская комсомолия была мобилизована на разборку давно разграбленного и пустующего собора, очистку кирпича и надстройку архирейского дома, который перешёл по наследству от ЧК к НКВД. Надо отдать должное архитектору Семёнову, который в соответствии с назначением здания создал проект в традициях римско-германской имперской архитектуры — величественного и помпезного сооружения,

украсившего собой город. Идеально оштукатуренный, с вкраплениями слюды — фасад четырёхэтажного очень высокого здания украшали двенадцать взметнувшихся над ризалитом первого этажа четырёхгранных выёмчатых колонн из серо-голубого, полированного под мрамор, бетона. Огромный портал красного гранита подавлял своим величием входящего. Менее, чем через год стройка была закончена, и зловещий конвейер НКВД заработал на полную мощность. Репутация этого заведения, прозванного омичами «Серым домом», была столь недоброй,что люди избегали ходить мимо него, и переходили на другую сторону улицы.

Долго ждать приглашения в это заведение мне не пришлось, и через два дня меня вызвали  к начальнику отдела кадров, гладкорожему отставному подполковнику Лукьянчуку, внештатному инспектору КГБ /будучи человеком неумным, он именно так себя афишировал/, который руководил в институте сетью стукачей-добровольцев и был дружно ненавидим всем пятисотенным коллективом.

В кабинете он ждал меня вместе с высоким, стриженым под «бобрик», молодым мужчиной — куратором института по линии «органов» Николаем Сергеевичем.  Без какого-либо предисловия чекист протянул мне синюю, похожую на билет в кино, бумажку — пропуск и сказал: «Завтра в одиннадцать тридцать вас будут ждать в областном комитете госбезопасности, в пропуске всё указано. Знаете, где он находится?». Ещё бы не знать?! — В его подвалах в 1938 году сгинул мой двоюродный брат Иосиф — умница-инженер и светлый человек. -«Знаю». -«Тогда можете идти».

Причиной, послужившей отправной точкой всех последующих событий, явилось то, что Наташа, начитанная, эрудированная девчонка, имевшая диплом преподавателя английского языка, с которой мы на почве общих взглядов были в доверительных отношениях, дала мне почитать очень крамольные по тем временам вещи — «Записки» Светланы Алилуевой, «Последнее слово Даниэля и Синявского на суде» и статью Альбера Камю «О социалистическом реализме». Это видели несколько человек, и я уже никогда не узнаю, кому из них обязан своим последующим близким знакомством с КГБ. Я взял все бумаги и положил себе в стол, а по окончании работы унёс домой. Там, после совместного с женой их прочтения, я попросил её напечатать у себя на кафедре /она работала в Омском мединституте/ по шесть экземпляров каждого материала, чтобы часть оставить у себя, а часть отдать Наталье в знак благодарности. Через два дня я вернул ей её экземпляр и два, отпечатанные нами, а четыре оставил у себя дома для последующей передачи самым верным друзьям.

Итак, получив провестку, я стал думать, как мне там держаться, что говорить. Главной причиной моих треволнений было неведение относительно того, какими экземплярами «крамолы» располагает КГБ. Если у них только наташкины экземпляры — это одно дело, а если напечатанные женой — нам конец, так как размножение «самиздата» тянуло на 49 статью УК /если мне не изменила память/ — то есть наш  сын имел реальную перспективу расти семь лет сиротой при живых родителях.

И вот, солнечным апрельским днём я толкнул высоченную дубовую дверь зловещей конторы. Пройдя мимо ящика-урны с надписью «Для писем трудящихся» — так тогда именовались доносы, я очутился у барьера, за которым сидел дежурный прапорщик. Он взглянул на мой пропуск и пояснил: «По лестнице на третий этаж и налево». Оказавшись у двери нужного кабинета, я тронул блестящую бронзовую ручку. «Входите» — послышался казённый голос. Он принадлежал  сидящему за однотумбовым столом худощавому, моего возраста человеку, с мутно-равнодушными глазами мороженого хека. Фамилия соответствовала его облику — «Лейтенант Леденёв» — отрекомендовался он. «Плохо — успел подумать я — засидевшемуся до тридцати лет в лейтенантах очень нужна  звёздочка». Он предложил мне раздеться, хотя вешалки

в кабинете не было. Я снял свой китайский плащ из серого габардина и положил на стоящие у стены два стула. Из правого кармана плаща торчала вольнодумная «Литературка», которую я успел купить в киоске «Союзпечати». «А теперь пройдёмте в другой кабинет — сказал лейтенант — там нам будет удобнее». Действительно, в просторном помещении стояли два стола, шкаф для одежды и сейф.

Усевшись за стол, следователь спросил, что я думаю о причине моего вызова. Я разочаровал его своей прямотой, назвав причиной прочтение мной неких листков, данных мне Дермелёвой. Подтвердив мою догадку, он протянул  авторучку, хотя у меня из кармана торчали две свои,и предложил описать поподробнее, что я читал, как выглядели печатные листы, где я их читал, брал ли домой и размножал ли. Я правдиво описал всё, кроме главного. «Как же вы могли прочитать в обеденный перерыв почти шестьдесят страниц, не морочьте мне голову! Вы брали их домой! Кому показывали ещё?» Я покаянно признался, что увлёкся и прихватил ещё час рабочего времени. «Хорошо, ваше начальство с вами разберётся, но вы отдаете себе отчёт, что читали махровую антисоветчину и не приняли никаких мер ни к её нераспространению, ни к самой Дермелёвой?»

Глядя на лейтенанта честными глазами, я ответил, что антисоветчину распознал бы сразу и немедленно принял бы самые решительные меры, а здесь — всего лишь описание быта сталинской семьи, обычные речи подсудимых в своё оправдание и литературоведческая статья. Разумеется, я лукавил — «Записки» Алилуевой, содержащие резкие оценки деятельности отца и тёплые слова в адрес ненавистного кэгэбэшникам Хрущёва, были для них , как красная тряпка для быка, не говоря уже о хлёстких аргументах в свою защиту и об осуждении «системы» Даниэлем и Синявским, и о статье Камю, развенчивающей химеру соцреализма. «А знаете ли вы,  что «Записки», порочащие товарища Сталина, писала не его дочь, а полковник ЦРУ Хьюстон?» Я скорбно опустил глаза и признался, что не предполагал. «В общем так,- подытожил допрос Леденёв,- разговор сегодня у нас не получился. Вот вам мой телефон, если вспомните что-то новое -позвоните, это в ваших же интересах, советую не затягивать!» Мы вернулись в первый кабинет.Не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить, что плащ лежал не так, как я его оставил, и «Литературка» из правого кармана переместилась в левый.

Возвратившись домой, я рассказал обо всём жене. Изрядно поволновавшись, мы, тем не менее, выработали тактику поведения на предстоящих допросах, а в том что они ещё будут, мы не сомневались, и стали готовиться к худшему варианту развития событий. «Контора» не заставила себя ждать,  и через две недели я снова получил повестку в «Серый дом» — на этот раз из рук Лукьянчука.В уже знакомом кабинете меня ждали двое — Леденёв и приятной внешности мужчина средних лет с благородной проседью, назвавшийся майором Козловым. В полном соответствии со своей внешностью он играл роль следователя-доброжелателя, а на физиономии Леденёва его назначение — быть сволочью — легко угадывалось. Начал майор: «Мы понимаем, что вы не по своей вине попали в эту историю. Дермелёва — очень тёмная лошадка, поэтому в ваших интересах рассказать нам всё, что вы знаете о ней. И тогда ваше весьма неприятное дело мы постараемся закрыть». Сделав вид, что понял его слова буквально, я ответил, : «Она добросовестный, грамотный работник и все коллеги ею довольны». «Вы нас не поняли,- по-отечески наставительно сказал Козлов,- расскажите нам о нй ВСЁ, и вас здесь не было, вы ничего не читали и не писали» — он помахал передо мной объяснением, которое я написал во время первого вызова. Шантаж был примитивным и откровенным.

Я повторил, что к сказанному ничего добавить не могу. «Что ж, пеняйте тогда на себя,- включился в разговор Леденёв,- мы протягиваем вам руку помощи,а вы её отталкиваете.Если не хототе нам помочь, можете на себе, как на инженере, как на коммунисте, как на человеке поставить крест. Мы — филиал партии и можем всё!».

На последнюю его реплику я отреагировал нарочито — наивно, сказав, что при приёме в партию мне ничего не говорили о её филиалах.«Не прикидывайтесь дурачком, — резко сказал лейтенант, — давайте ваш пропуск». Подписав его, и дав мне подписать содержание состоявшегося разговора-допроса, он бросил: «Идите,мы вас вызовем!».

Такое расставание не прибавило мне оптимизма. Сразу после возвращения домой я изъял из укромного места мои экземпляры «самиздата» и сжёг их в печке у своих родителей, которые жили в неблагоустроенной квартире. Меня стала одолевать мания преследования, и мне тогда казалось, что вездесущие кэгэбэшники догадываются о причине внезапного появления дыма из трубы в тёплое время года.

Спустя несколько дней, возвратившись с работы домой, я застал жену во встревоженном состоянии, заметно осунувшуюся. Тещи, от которой мы скрывали всё происходящее, не было дома и жена срывающимся голосом рассказала, что к ним на кафедру  приходил человек из КГБ /судя по её описанию, это был Леденёв/, заставлял всех печатать на машинке и снял у всех отпечатки пальцев, посетовав при этом, что из-за пользования стиральными порошками обнаружить отпечатки на бумаге очень трудно /тогда большинство женщин стирали вручную/. С этих пор наша жизнь превратилась в тревожное ожидание — попадут ли в руки КГБ отпечатанные женой экземпляры. От этого зависело всё. Ещё через несколько дней жена снова была повергнута в шок вызовом на допрос в «Серый дом». В течение двух часов следователь склонял её к даче показаний против меня. Но она держалась стойко и на   заключительный вопрос: «Вы его любите?» /очевидно, его собственный опыт семейной жизни был скорбным/, жена ответила утвердительно. «Тогда из вас клещами ничего не вытянешь» — с сожалением резюмировал он и зачем-то добавил: «Вот раньше был народ — сознавался во всём и шёл на расстрел, а теперь крутят, крутят!», после чего отпустил беднягу домой.

На очередном допросе Леденёв протянул мне газету «Советская Россия» — «Читайте!» и ткнул пальцем в статью. Нужно сказать, что в 1967 — 68 годах КГБ вёл себя очень нервно — в шестидневной войне ненавистный Израиль сокрушил любезных сердцу Политбюро арабов, в Чехословакии началась «Пражская весна», всколыхнувшая диссидентское движение в СССР, и тут вдобавок — оглушительное выступление Александра Галича на фестивале бардов в новосибирском Академгородке — тогдашнем рассаднике свободомыслия. Его песню «Памяти Б.Л.Пастернака» зал слушал стоя. Там он получил первый приз — «золотое перо», принадлежавшее Некрасову,- копию пера, которым писал Пушкин. Благополучный поэт, драматург, сценарист, член двух творческих Союзов — писателей и кинематографистов бросил вызов «системе». Песни Галича о сталинских палачах и «топтунах»  приводили комитетчиков в бешенство.

Беспардонная хамская статья, на которую указал мне следователь, была состряпана от имени некоего инвалида войны, который ссылаясь на написанную кровью сердца песню Галича «Мы похоронены где-то под Нарвой», обвинял его в кощунстве, в издевательстве над памятью павших и  советскими святынями и т.д. «Заметьте, тоже Галич — многозначительно сказал чекист — случайно ли это?» Было ясно, что он имеет в виду не столько сходство фамилий, сколько принадлежность обоих Галичей к одной, весьма несимпатичной национальности. Я понял, что в том случае, если бы в моём деле нашлась серьёзная зацепка ,омские гэбэшники не преминули бы соорудить некий судебный процесс с освещением его в печати , тендециозным преподнесением фактов, где бы лишний раз в антисоветском контексте фигурировала  раздражающая их фамилия. К тому же на их погонах могли появиться новые звёздочки, т.к. в закрытых сибирских городах шпионов   водилось исключительно мало, и чекисты делали свои карьеры на разоблачении диссидентов — действительных и мнимых. Моя судьба и судьба моей семьи, в данном конкретном случае, была бы для них просто разменной монетой. Не добившись отменя и на этот раз ничего полезного для себя, лейтенант очень спокойно спросил: «А что, если мы решим поговорить в этом кабинете с вашей мамашей?».Удар был ниже пояса: моя семидесятилетняя мать страдала от печёночных приступов, от жестокого сахарного диабета и многих других хворей. Её, которую пугал даже один вид участкового милиционера, вызов в КГБ просто убил бы. Удивившись всезнайству  Леденёва, но не его подлости, я нарочито равнодушно ответил, что мы с матерью живём раздельно, и она вообще не знает, чем я занимаюсь и даже где работаю. На том мы и расстались. После этого меня вызывали в «Серый дом» ещё несколько раз, пугали словами: «Мы не милиция и миндальничать с вами не будем!», пытались вновь шантажировать и выудить что-нибудь полезное для себя, из чего я заключил, что роковых улик против меня у них нет.

Тем не менее, нервное напряжение, в котором я находился целый год, не прошло для меня бесследно. Я впал в депрессию, аппетит почти исчез, от моей густой курчавой шевелюры осталась жалкая поросль. Я очень похудел и меня замучил гидроденит — гнойное воспаление подмышечных  лимфатических узлов, причина возникновения которых зовётся в народе худосочием. Мой двоюродный брат-хирург делал мне по этому поводу несколько операций. Наконец, тревожное ожидание закончилось — меня вызвали в партком института. Там мне скозали, что товарищи из КГБ рекомендовали осудить моё преступление /ни больше, ни меньше/ и вынести максимально суровое партийное наказание. Заседание парткома прооизвело на меня очень тяжёлое впечатление. По крайней мере, на омской «Лубянке» я знал, с кем имею дело, а здесь люди, часть которых я считал своими товарищами, и которые не могли не понимать несправедливости происходящего, бросали мне в лицо весьма нешуточные

обвинения «в предательстве интересов советского народа», «в продажности Западу» и антисоветских действиях. Достойнее других выглядел наш парторг Шанин. Он вёл себя отнюдь не столь оголтело, как выслуживающаяся челядь, чем несколько смягчил ситуацию. Именно благодаря его позиции, партком ограничился вынесением мне — молодому коммунисту с годичным стажем — лишь выговора с занесением в учётную карточку и формулировкой, предписанной  чекистами:: «За чтение антисоветской литературы, непринятие мер к её дальнейшему нераспространению и недонесение компетентным органам». Бюро райкома ужесточило наказание, заменив простой «выговор» на «строгача». После всех этих событий дальнейшая жизнь в Омске стала казаться нам тупиком, и мы решили уехать из города, где прошла наша жизнь, где жили родители и вся наша многочисленная родня. Я начал искать междугородний обмен и, на наше счастье, мы нашли чудаков, желающих  переехать в Омск из самого чудесного города России — Новгорода. Перед  увольнением я пришёл за визой к своему начальнику — руководителю бюро ГИПов Петру Георгиевичу Чикину — человеку твёрдых принципов, железной воли и редкой порядочности /светлая ему память — он позже покончил с собой при весьма странных обстоятельствах/. Он знал о моих переживаниях: я однажды поделился с ним ими, несмотря на предупреждение следователя о неразглашении всего происходящего в стенах «Серого дома»,- и в меру возможного поддержал меня морально в самые трудные минуты. Подписав мне заявление, он сказал на прощанье: «Ты ещё будешь гордиться этим выговором!». Сейчас, за давностью лет мне действительно приятно вспоминать, как удалось провести КГБ, но горжусь я не выговором, а поведением своей жены, которая вряд ли остановила бы на скаку коня или вошла в горящую избу, но которая нашла в себе силы противостоять подлому и циничному врагу.

 

КАК Я НЕ ВСТРЕТИЛСЯ С

АЛЕКСАНДРОМ ГАЛИЧЕМ

 

Познакомлись мы с этим симпатичным семейством в 1973 году на Валдае — излюбленном месте отдыха москвичей — на одной из валдайских баз отдыха .Они поселились по соседству с домиком, где жили мы — я, жена и наш двенадцатилетний сын Аркадий. Зинаида Лазаревна Финкельштейн преподавала историю музыки в «Гнесинке», а её дочь Лида Абрамович — историю театра в хореографическом училище Большого театра СССР. Ее сын – полугодовалый Сашка стал нашим общим любимцем. Еще в начале нашего знакомства Лида сказала: «Везёт нам на Галичей!».

Оказалось, Александр Аркадьевич Галич — их давний друг. И, вообще, все их близкие знакомые числились по тому времени «опасными» людьми. Среди них были Солженицын, академик Левич; Дымшиц, Менделевич, Фёдоров, посаженные за подготовку   угона самолёта в знак протеста против запрета на выезд в Израиль, и немало других. Сама Лида и её муж Игорь Абрамович — сотрудник Института биофизики АН /он не смог приехать на Валдай из-за неотложных дел,– каких? – мы узнали позднее/ также числились в активных диссидентах.

Днём мы за исключением бабушки Зины, которая нянчилась с  внуком, ходили в звонкие валдайские боры, где в тот год народилась уйма колосовиков -июньских белых грибов, а вечерами получали удовольствие, общаясь друг с другом. Поскольку мы с женой были оперными меломанами, большими любителями балета и знали поимённо всех мало-мальски известных советских и зарубежных певцов и танцоров, нам было о чём поговорить. Когда же Зинаида Лазаревна узнала, что легендарное колоратурное сопрано — Дебора Пантофель-Нечецкая — моя двоюродная сестра, она в восторге всплеснула руками и попросила меня при первой же встрече передать Деборе Яковлевне, что является вечной поклонницей её великого голоса и высочайшей техники, которые позволяли певице исполнять вещи, недоступные другим мастерам вокала. Кроме музыки и балета темами наших разговоров были литература – тогда еще крамольные Мандельштам, Пастернак, Платонов и, конечно, зловещая, душная атмосфера брежневско-сусловского репрессивного застоя. С маленьким Сашкой я нашёл общий язык и, когда купал его, он вёл себя гораздо спокойнее, чем когда это делали женщины. Мы все очень сблизились, и, стоило мне заикнуться о том, что остаток отпуска я жена собираемся провести у  родных в Москве, как Зинаида Лазаревна тут же вручила нам ключи от своей московской квартиры возле метро «Щербаковская», где мы должны были дожидаться её возвращения с Валдая.

Судьба этой бесконечно доброй и интеллигентной женщины сложилась непросто. В 1938 году был расстрелян её муж — главный инженер Киевского авиационного завода. Квартира вместе со всем имуществом была опечатана, и  беременная молодая женщина с саквояжем, в котором лежали паспорт, консерваторский диплом и кое-какие вещи, оказалась на вокзале. Сев в московский поезд, она добралась до дальних родственников в Москве. Там родила дочь, сумела устроиться на работу, и со временем стала высококвалифицированным преподавателем и известным музыковедом. Она один из авторов капитального труда «Оперы Чайковского». Эта книга с очень тёплой надписью была вручена мне, и вот уже тридцать с лишним  лет занимает почётное место в моей библиотеке автографов. Когда в 1974  году семья  её дочери покинула страну, она  очень страдала от разлуки с ней и внуком. Через три года её сердце перестало биться.

Десять месяцев спустя после нашего знакомства, в апреле 1974 года я был командирован в Москву на Высшие инженерные курсы Госстроя СССР, которые располагались на Волгоградском проспекте, наискосок от памятника Герою Советского Союза Лазарю Папернику, взорвавшему последней гранатой себя вместе с окружившими его фашистам. Созвонившись однажды с Лидой, я после занятий приехал к ним в одну из многоэтажек в Марьиной роще, в их однокомнатную кооперативную квартиру. Лидка внешне — вылитая Алиса Фрейндлих — в очках, с сигаретой в углу рта —  стучала на пишущей машинке, стоящей на кухонном сто.ле, а из мусорного ведра торчала сашкина попка, который там что-то увлеченно исследовал. Она готовила очередную музыкальную передачу для радиостанции «Юность», которые выходили в эфир под фамилиями её друзей. Дело было в том, что Лида и Игорь два года  назад подали заявление на выезд в Израиль, после чего их обоих немедленно выгнали с работы, и надо было как-то жить самим и растить ребёнка. Чтобы не отвлекать Лиду, я стал заниматься с Сашкой. Желая его развлечь, а заодно щегольнуть своим умением нехитро сыграть на фортепиано пару, с горем пополам разученных неаполитанских песен, я сел за инструмент. Но мои  способности не были оценены по достоинству, а может как раз наоборот, так как Сашка, с младенчества привыкший к профессиональной интерпретации музыки, при первых же аккордах «О соле мио» описался. Меня это не остановило и я, доиграв шлягер всех времён и народов до конца, объявил, что следующим номером будет «Вернись в Сорренто». Лидка тут же закричала, чтобы я отошёл от  инструмента, иначе чувствительнай ребёнок обкакается. Я не стал рисковать своей репутацией пианиста и прекратил экзерсисы.

Вдруг раздался звонок в квартиру, Лида открыла дверь и в прихожую вбежал Игорь — невысокий худощавый, с умным и тонким лицом. Одет он был в потрёпанные брюки и  старую лыжную, куртку. Сев за стол и торопливо глотая суп, Игорь рассказал мне, что после увольнения из института он устроился работать таксистом, но «Волгу» ему дали разбитую, она постоянно ломается, его на всех  летучках обвиняют в систематическом невыполнении плана. Наскоро поев, он ушёл. Я тоже собрался уходить, и тут  Лида, словно очнувшись, побежала в комнату и вернулась с большой сашкиной фотографией, которую я прислал им из Новгорода — на Валдае я его много фотографировал. На обратной её стороне было размашисто написано: «Дорогому тёзке на добрую и долгую память. Будь счастливее нас!», дата — «14 апреля 1974 года» и подпись «Александр Галич».  «Как, у вас был Галич?» — «Да — ответила Лидка — он ушёл за полчаса до твоего прихода. В июне его высылают, и он с гитарой обходит всех близких. Нам он спел «Петербургский романс», «Поезд» и «Переселение душ». Сашка почувствовал его настроение и стал плакать. Галич подписал фотографию, попрощался и ушёл». Я был небыкновенно взволнован — находиться с моим кумиром в одном пространстве и не совпасть по времени всего на полчаса!

Как писал Галич впоследствии в своей книге «Галич у микрофона» : «Израильская виза была мне представлена в КГБ, как повод для изгнания». Он просил визу в Норвегию, т.к. имел оттуда приглашение для проведения семинаров о Станиславском /он был одним из его последних учеников/. Ему в очередной раз отказали и предложили израильский вариант, намекнув при этом, что в случае отказа возможны два варианта — тюрьма или или психушка. И он уехал. К тому времени Галич был практически лишён всех средств к существованию.Его исключили из Союза писателей, Союза кинематографистов и, что вообще беспрецедентно — из членов Литфонда, откуда в своё время не исключили даже Пастернака; с ним расторгли все ранее заключённые договоры. Подлейшая тоталитарная система умела расправляться с неугодными ей людьми.

А Лида с Игорем и сыном вскоре с израильской визой выехали через Вену в Америку, где она преподавала в Питтсбургском  университете историю русского театра, а потом переехала в Сан-Франциско.  Зинаида Лазаревна ещё надеялась на встречу с внуком и дочерью,но после появления лидиных публикаций в журнале «Континент», эти надежды рухнули.

Наш сын Аркадий вырос, у него появилась дочь Катя, а ещё через пять лет — сын Александр. Так что в нашей семье растёт Александр Аркадьевич Галич.

 

 

ВЕРЁВКА — О ДВУХ ПЕТЛЯХ !

 

В середине восьмидесятых годов в Новгороде почти одновременно появились два писателя-варяга — никому не известный Борис Романов из Мурманска и Дмитрий Балашов из Петрозаводска, заочно знакомый новгородцам своими  романам «Марфа-посадница» и «Новгород Великий». Оба они были апологетами набирающего силу черносотенного общества «Память». С их появлением в тихом Новгороде, испокон веков отличавшемся своей толерантностью, стала пышным цветом расцветать ксенофобия и, в частности, антисемитизм. Сколотив камарилью из единомышленников, они подмяли под себя Новгородское отделение Союза писателей РФ, поставив во главе его пробойного Б. Романова. Сразу же при  НО СП  было создано так называемое  «Бюро по пропаганде художественной литературы», через которое осуществлялось издание их опусов и тоненьких книжек покладистых журналистов.

Следующим их шагом явился выпуск собственного печатного органа — ежемесячной откровенно юдофобской газеты «Вече» — тёзки дореволюционного издания погромного  «Союза Михаила Архангела». Кроме Балашова и Романова — идейных вдохновителей, в редколлегию «Вече» вошли заезжие «патриоты» — писатель Слипенчук, поэт Дериглазов и местный журналист Фабричнин. Чтобы дать читателю представление о содержании этой газета, расскажу лишь о некоторых её публикациях. Первый номер «Вече» сразу обозначил кредо издания — в нём были помещены распутинские «Письмо советскому правительству» и «Письмо писателей России», в которых с помощью скрупулёзных подсчётов доказывалось, что среди евреев, составляющих 0.69 % населения России, непропорционально много учёных, писателей, музыкантов и, соответственно, мало шахтёров и разнорабочих. Это несомненно разоблачало их антироссийскую сущность. Внёс Распутин ясность и в историю «святой» Руси, убеждая читателей в том, что погромов в России не было, а хитроумные евреи устраивали их себе сами. Никому не известный желтый  «беллетрист» Вильям Козлов из Ленинграда не поленился перелистать телефонно-адресный справочник Союза писателей России и подсчитать там количество подозрительных фамилий, обладатели которых, по его мнению, захватили власть в СП и издательствах и не дают печататься истинно русским писателям и, в частности, именно ему — Козлову. Далее доктор юдофобских наук некая Надежда Лебедева  писала, что в России противостоят друг другу не демократы и реакционеры, а проеврейская и антиеврейская группировки , и что евреи должны, пока не поздно /!/ покаяться перед русским народом за всё /?/. Впавший в антисемитский маразм престарелый академик Углов оповестил общественность о том, что евреи споили Россию и вдобавок изобрели кефир — продукт с неким содержанием алкоголя, чтобы спаивать им титульный народ с младенчества. Выходцев с Кавказа и из Средней Азии Балашов без особых церемоний именовал на страницах газеты «чурками».

Осбый резонанс в среде писак из «Вече» вызвал следующий случай: Некто -пенсионер Ветров страдал неоригинальной мужской болезнью — воспалением предстательной железы. Поскольку его состояние ухудшилось, врачами было принято решение о немедленном оперативном вмешательстве. Делали операцию лучшие хирурги области Певзнер и Дегтярь — по несчастью — евреи. Жизнь больного была спасена и его избавили от тяжёлого недуга. Как часто происходит в случаях с подобной болезнью, хирурги поступились меньшим ради большего, поэтому после операции у семедесятилетнего  Ветрова возникли проблемы с потенцией. И он оказался просто находкой для «патриотов-урологов» Романова и Балашова. И вот в нескольких номерах «Вече» раздувается полная патологического пафоса истерия. Евреи-хирурги обвинялись писателями в сознательном и ситематическом лишении производительной функции лучших представителей русского этноса — именно так была охарактеризована потенциальная мощь пенсионера- обладателя застарелого простатита. В результате развернувшейся травли один из лучших урологов Северо-Запада России Дегтярь покинул страну.

Наряду с ксенофобскими эскападами, Балашов не обременял себя и элементарной этикой литератора, пишущего на исторические темы, и позволил себе кощунствовать над прахом двухсот тысяч солдат Второй Ударной армии, погибших в Мясном Бору под Новгородом после того, как любимец Сталина (а позже – и Гитлера) командарм Власов сбежал к гитлеровцам. До сей поры каждый год молодые поисковики из экспедиции «Долина» /писатель Сергей Смирнов назвал место гибели Второй Ударной армии «Долиной смерти»/ разыскивают и производят захоронение останков  сотен солдат, преданных  командармом. Балашов же в одном из своих опусов произвёл одного из отпетых негодяев Великой Отечественной войны генерала Власова, сблизившегося с Гитлером на почве злобного юдофобства, в «идейного противника Сталина, борца с диктатурой и провозвестника перестройки». И Романов и Балашов бравировали своей безнраственностью при любом удобном случае. Так во время избирательных кампаний они открыто спекулировали на национальном происхождении своих соперников. Антисемитизм в Новгороде торжествовал победу.

На заборах появились гнусные баркашовские листовки и газетки, призывающие разобраться с евреями. Идеологические бонзы из обкома КПСС молчали, набрав в рты воды, потому что разделяли взгляды носителей «разумного, доброго, вечного» на национальный вопрос. Кто-то должен был дать отпор этой бесовщине. Местные журналисты находились в зависимости от писательского Союза, т.к. каждый из них лелеял мечту об издании своей книжки, к тому же часть их была настроена антисемитски, и получалось, что кроме меня сделать это в Новгороде было некому. Опыт публицистиеских выступлений я имел — в местной прессе часто мелкали мои статьи, в каждой из которых так или иначе затрагивались проблемы растущего в СССР национализма.

И вот 25 июня 1990 года появляется мой материал под названием «Камо грядеши?», который я посвятил газете «Вече». Урезанный на треть, он, тем не менее, пробился на полосу областной «Новгородской правды». На другой день мне на работу /статью я подписал с указанием должности/ позвонило несколько человек — в основном женщины. Меня благодарили за публикацию. Как оказалось, для евреев Новгорода она явилась опорой и знаком, что не всё безнадёжно и они не беззащитны. Ещё через день в моём кабинете раздался очередной звонок, но он был иного рода: «Галич?» — «Да». — «Ты писал статью про  «Вече?» «Я».- «Знаешь большой тополь у своего подъезда?» — «Ну». Сиплый голос в трубке был уверен, что его выслушают : «Так вот, во-первых тебе привет от общества «Память», жидовская морда, а во- вторых, как только мы придём к власти, тебя повесим на этом тополе первым, а твоё растакое-то семейство развесим вокруг» — и он поимённо назвал всех членов моей семьи, включая пятилетнюю внучку. Стало ясно, что эти молодцы подготовились к разговору очень серьёзно. Рассчитывая на ошеломляющий эффект, они  были по-своему правы. К тому времени я знал немало людей, кто после подобных звонков, охваченные тревогой за близких и чувством беззащитности перед тёмной силой, подавали заявление на выезд. Жена моя о звонке не узнала, т.к. дома телефон я не устанавливал намеренно.

Будучи знаком с бандитскими повадками «Памяти», я понимал, что они моё «творчество» без внимания не оставят, но, тем не менее, первый их звонок застал меня врасплох, и я не среагировал на него, как следовало. В некотором смятении я позвонил журналисту Сергею Иванову /нынешнему редактору новгородской газеты «Звезда»/, готовившему полосу с моей статьёй. Он сказал, что ему тоже звонили, правда, без угроз. Его спросили: «Не жид ли  вы?», а когда Сергей сослался на свою фамилию, разъяснили, что «в России половина Ивановых — евреи».

Повторный звонок не заставил себя ждать. «Ты ещё жив, жид?» — грозно спросил меня тот же голос, хозяин которого наверняка был убеждён, что я «спёкся». Но к этому разговору я приготовился. Здесь нелишне будет заметить, что работая после окончания института на сибирских «ударных стройках», которые велись либо за колючей проволокой, либо расконвоированными зэками, приговорёнными к «химии», я получил веьма ценный опыт общения с людьми, не имеющими за душой ничего святого. Никогда не унижая ничьего достоинства, и стараясь видеть человека в самом подлом и циничном уголовнике, я, тем не менее, понял, что подобным  людям никогда нельзя показывать свою слабость, т.к. они буквально сядут на шею, продадут, предадут, затопчут. К тому же я, до того не употреблявший бранных слов, прекрасно усвоил многокрасочный матерно-уголовный лексикон, без помощи которого общаться с этой публикой было бы невозможно. А поскольку молодчики из «Памяти», по моему разумению, являлись бывшими или потенциальными уголовниками, то понимать они могли только подобный язык. Не успел мой оппонент продолжить свою угрожающую тираду, как я обрушил на него всю мощь приобретённого «интеллекта». «Геббельсовская б…, гитлеровская сука, баркашовская подстилка» — были самыми невинными эпитетами моего пылкого монолога. На другом конце провода громко икнули и бросили трубку. Но этим день не закончился. Дома я вынул из почтового ящика письмо без марки и штемпеля, где мне нарочито корявым почерком сообщалось, что общество «Память» решило повесить меня публично первым, что приговор уже вынесен. Всё дело за приходом к власти русских патриотических сил, а он не за горами. В подтверждение этого они приложили к письму баркашовскую листовку с изображением русского витязя на фоне фашистской свастики,попирающего сапогом карикатурное изображение еврея, и с четверостишием вверху:

Чтоб миллионы этих грязных пугал,

Бросавших вызов нам и там и тут,

Оставив спесь, забившись жалко в угол,

Дрожали в страхе: РУССКИЕ ИДУТ!

А теперь заглянем на полтора года вперёд.Кто мог предугадать, что мои недруги 19 августа 1991 года будут так близки к своей цели? И если бы не воля Ельцина в тот решающий момент, крючковско-янаевская банда, захватив власть, распорядилась бы ею в соответствии с программой, изложенной ею в черносотенном

«Слове к народу», которое кроме самих путчистов подписали их расторопные прихлебатели от культуры  —  Губенко, Зыкина, Распутин и им подобные. Жена помнит, как услышав его по радио ранним утром 19 августа, я с безнадёжностью сказал ей: «Всё!Это конец!». В те дни в Новгороде, как и во многих других городах, общество раскололось — обком партии выразил полную солидарность с путчистами, а председатель Новгородского горсовета Очин совершил настоящий мужской поступок. Выступая ночью с 19-го на 20-е по городскому телевидению, бледный от волнения за свою семью, он осудил путчистов и призвал новгородцев к защите чести и свободы. Милиция и КГБ все эти дни находились в прострации, избегая резких движений, так как не знали, чья возьмёт. 20-го августа вся прогрессивная общественность Новгорода собралась на митинг, где нами была принята антипутчистская резолюция и созданы из крепких мужчин отряды самообороны для охраны телецентра, радиокомитета и городских водозаборных сооружений. 21-го всё прояснилось и надежды коммунистов-сталинистов  и нацпатриотов на захват власти рухнули.

Но вернёмся в 1990 год. Итак, я решил не ждать стихийного развития событий и обратился с письмом к председателю Новгородского КГБ генералу Аксёнову, где сообщил о полученных мной угрозах и отметил, что как сын и брат фронтовиков, боровшихся с фашистами, видел этих бандитов в гробу, но у меня есть семья, за которую я беспокоюсь. Вскоре ко мне на работу явились два молодых человека, извинились, что генерал очень занят, поэтому не может побеседовать со мной  лично и

уполномочил на это их.. У нас состоялся длительный разговор, в ходе которого ребята объяснили мне, что знают о новгородских баркашовских  боевиках всё — где располагается их тренировочная база, где и как они добывают оружие, назвали имя их новгородского фюрера — Олег Николаевич Малышев. В 1993 году батальон новгородских фашистов под его командованием с оружием в руках и со свастиками на рукавах защищал хасбулатовский рейхстаг — Белый дом в Москве.

«Но —  сказали парни из КГБ —  сделать сегодня мы ничего не можем, т.к. РНЕ (Русское национальное единство») зарегистрировано Минюстом и имеет все права на осуществление своих мероприятий». Они показались мне приличными людьми, совсем непохожими на тех семичастновско-андроповских моральных садистов, с которыми я имел дело в1968 году в Омске. Но, тем  не менее, никакого положительного результата для меня разговор не имел.

Решив действовать самостоятельно, я стал обзванивать всех членов редколлегии  «Вече». Мой первый звонок был журналисту Фабричнину. Рассказав ему об угрозах в мой адрес, я предложил им не утруждаться ожиданием прихода патриотических сил, а завтра ждать меня в своём осином гнезде — Союзе писателей, куда я сам приду с намыленной верёвкой. Тот стал сбивчиво обьяснять, что месяц назад вышел из состава редколлегии по причине возникших разногласий, и что в выходных данных газеты его имени уже нет. К чести Фабричнина это оказалось правдой.

Следующим был писатель Слипенчук. Когда я повторил ему своё предложение — прийти к ним для ускорения процедуры повешения, тот трусливо заверещал, что не имеет к угрозам никакого отношения, и что я своим звонком выбил его из колеи, тогда как ему для завершения очередного опуса нужен покой. Настала очередь Бориса Романова, который к этому времени за свои патриотические заслуги был назначен распутинско-бондаревской гоп-компанией первым секретарём Союза писателей России, и жил то в Москве, то в Новгороде. Романов — бывший моряк, не чета каким-то слипенчукам, поэтому разговор с ним обещал быть колоритным. Мне повезло, что я застал его дома, но он очень разочаровал меня, т.к. был сильно пьян и, кроме грозной матерщины в свой адрес, я от него ничего не добился. На «уровне» оказался только сам Балашов — русский писатель-историк-патриот, который на мой вопрос о причине его зоологической юдофобии изрёк «А я с жидами вообще не разговариваю».

Полмесяца спустя в «Новгородской правде» появились одна за другой две небольшие, но по своему знаменательные статьи. В одной из них редактор Новгородского отделения Лениздата Владимир Лосев , с которым впоследствии мы стали друзьями, осудил ксенофобскую позицию «Вече», а во второй —  новгородский писатель и путешественник Марк Костров заявил о демонстративном  выходе из новгородской писательской организации по этическим соображениям и переходе в писательскую организацию Ленинграда. Это были поступки достойных людей.

А через два года писатель Дмитрий Балашов, активно и на полном  серьёзе  проповедовавший лапти, смазные сапоги, косоворотку и лошадиную упряжь, на собственной «Ниве» сбил насмерть двенадцатилетнего мальчика в Калининской области. Дело до суда не дошло — коллеги-патриоты из Москве смогли «отмазать» своего подельника. Вскоре после этого Балашов был провозглашён «Почётным гражданином Новгорода», и  я с горечью осознал, что в этом, столь любимом мною городе, мне оставаться трудно.

ЭПИЛОГ

Прошло десять лет. Уже будучи в Ганновере, я раскрыл как-то один из номеров газеты «Русская Германия». В глаза сразу бросился заголовок — «Кто убил писателя Балашова?». Сердце ёкнуло — не успел-таки повесить меня Дмитрий Михайлович со товарищи. Из статьи журналиста Александра Фитца явствовало, что выводы следствия по поводу сего убийства весьма сомнительны. А направление наивной читательской мысли задал любезно опрошенный им священник Зарубежной Русской Православной церкви, которая даже на фоне РПЦ всегда выделялась своим юдофобством. Так вот, сей « юрист от православия» глубокомысленно изрёк, что по его мнению — это, вероятно, ритуальное убийство русского писателя-патриота. Поскольку же в Великом Новгороде  не просматривалось наличие кровожадных сатанистов и людоедов с острова Калимантан, догадливые читатели с подачи проницательного попа должны были сообразить, чьих рук дело это убийство.

Исходя же из материалов следствия, Новгородский областной суд  установил, что на основе острых  личных неприязненных отношений Д.Балашова убил собственный сын в соучастии с неким Михайловым. Они нанесли ему удар тяжёлым предметом по голове, а потом задушили удавкой. Сын полностью сознался в содеянном, был осуждён и в настоящее время отбывает наказание. Писатель Борис Романов, стойко отслужив срок в распутинском Союзе писателей, вернулся в Новгород, где усерднее прежнего налёг на крепкие напитки, что и ускорило окончание его грешного пути на новгородской земле.

                                          .    .    .    .