Главное — преградить путь проклятым демократам… с их черто­выми общечеловеческими ценностями и правами всякой личности. А насчет евреев вы зря. Мы уверены, что для победы нужна не только светлая, мерцающая идея, но и большая, настоящая ненависть, пропитывающая насквозь. Так-то.

Неформальное объединение

Пьеса в четырех действиях

Анатолий Зелигер

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

1991-й год. В комнате современной квартиры собрались члены неформального объединения «Былое»: Федор Устинович Рыжов, пожилой, невысокий, худой, с морщинистым лицом; Людмила Сергеевна Сахарова, лет сорока, высокая, в очках; Игорь Олегович Эммер, высокий, худой, 40 лет; Евгений Самойлович Зильбер, среднего роста, полноватый, 55 лет; Давид Вазгенович Оганесян, среднего роста, худой, 50 лет; Михаил Александрович Козин, пожилой, худой; Иван Иванович Сократов с худым, заостренным лицом, 40 лет. Некоторые сидят за столом, некоторые в креслах:

Рыжов. Почему я занимаюсь историей? А потому, что в ней я черпаю силы для борьбы. Прошлое для меня, как живая вода. Она возрождает меня и дает мне силы пробуждать спящих, воспламенять равнодушных, до­биваться того, чтобы каждый русский громко, смело говорил: «Я русский!» (Возбужденно). К черту спокойствие, проклятую урав­новешенность и дряблость! (Громко, почти кричит). Славные русичи, выше голову, грудь вперед, шагом марш: “Русский, русский, русский!“

Козин(спокойно, очень убедительно). Каждый любит Роди­ну по-своему, как женщину. Конечно, можно кричать о своей люб­ви, но можно любить и молчаливо, трепетно, почти застенчиво. Вот Лермонтов называл свою любовь странною. Кто знает, может быть, те, которые не помещают в газетах объявлений о своей любви и не вопят о ней на митингах, любят Родину сильней и благородней «патриотов по профессии», которые вместо «Левой, левой, левой!» выкрикивают: «Русский, русский, русский!».

Рыжов. А что, ежиться да в углы забиваться? Почему не гор­диться громогласно и открыто, если есть чем гордиться? Что скры­вать? Кого бояться? Кто воспитает молодежь в истинно русском духе, если мы сложим наши чувства в пузо и еще замок на него по­весим?

Козин. Научите молодежь восторгаться Пушкиным, плакать над Есениным, любоваться родной природой. Не надо верхогляд­ства! Пусть’ молодежь познает истинную историю серьезно, глубоко и усвоит ее уроки.

Эммер. «И познайте истину, и истина сделает вас свобод­ными».

Козин. Тогда любовь к Родине будет глубока, умна и гуманна. Я не считаю любовью к Родине примитивные чувства вопящих и марширующих невежд. Вспомните этих проклятых, кричавших о любви к Германии и германской нации. Они убили мою семью. (Пауза). Называть их чувства любовью к Родине? Это не любовь — извращение какое-то.

Рыжов. Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Когда я гово­рил, что не нужны знания?

Козин. Но просвещенный, гуманный человек не будет проби­вать ногами пол, выкрикивая: «Русский, русский, русский», если, конечно, он в своем уме.

Рыжов (раздраженно, злобно). А что тебя слово-то «русский» колет? Не русофобией ли заразился? А? Прямо говори!

Козин (встает, нагибается вперед, натягивает пиджак на го­лову). Рр! Гав, гав, гав! Рр! (Приводит себя в порядок и садится).

Рыжов (опешив). Ителлигенция. Черт ее возьми!

Оганесян. Молодчина старик. Дал фитиля. (Пожимает Ко­зину руку).

Эммер. Не надрывайте себе сердца, Федор Устинович и Ми­хаил Александрович. Не наполняйте души злобой и взаимной не­приязнью. Как сказано: «Вложи меч в ножны».

Сахарова. В самом деле, сцепились — не разнять.

3ильбер. Давайте перейдем к теме заседания. Сегодня у нас Кутузов.

Рыжов. О Кутузове лясы точить не позволю. О нем только по— сыновьи, с любовью. А ежели так не можешь — не сын да не лю­бишь, так лучше молчи. Очистись от каждодневной суеты, духом возвысься, а потом о Кутузове. Русский народ вынес его из глубин своих и ска­зал ему: «Иди и спаси». И он, внемля гласу сему, пошел и спас. Чего переливать из пустого в порожнее? Пошли лучше в собор Казанский да праху его поклонимся.

Оганесян. А у меня с детства в печенке сидит, когда глотку затыкают! Что хочу, то и буду говорить, и разрешения, как испуганное дитя, спрашивать не буду.

Эммер. В Казанском соборе в 1812 году перед отбытием в армию при огромном стечении народа молился Михаил Илларионович. Он просил Бога даровать России победу над врагом. Да будет приоб­щен наш великий Кутузов к лику святых. (Крестится. Вслед за ним крес­тится Рыжов).

Сократов. Друзья мои, вы создаете парадоксальную ситуа­цию. Обсуждать нельзя. Молчи и чувствуй, как корова, простите за выражение. Дошли мы до точки, и баста. Закрывай, граждане, объединение.

Козин. Живого человека с его мечтами, стремлениями, ошиб­ками, дерзаниями, достоинствами и слабостями превращать в сим­вол, герб, икону! Зачем? Зачем это умасление действительности, упрощение, очищение человека от человеческого? Ведь ваши зна­ния будут неполны, чувство, которое вы вызовете у людей будет примитивно и фанатично. На лжи лучшее не построишь.

3ильбер. Для честного человека в истории нет ничего непри­косновенного. Все, что было, подлежит исследованию и обсужде­нию. Люби, цени, преклоняйся, но изучай бестрепетно и объек­тивно…

Рыжов (перебивая). И уважительно. Если не можешь пре­данно, сердечно, с восторгом, то хотя бы с уважением.

Сократов. Хотели наукой заниматься, а в церковь попали. Возникает парадокс. Наука — и в то же время: там с трепетом, тут стоя. Мастерите вы устав, Федор Устинович, а он у вас не клеится.

Эммер. Не обижайте церковь, Иван Иванович. Религия — это наука наук.

Рыжов (зло). Влезли вы на парадокс, Иван Иванович, и сползти не можете. Поймите вы, здесь (показывает на грудь), глу­боко, есть святое, неприкосновенное. Это как мать.

Сократов. А вы что, когда с матерью разговаривали, глаза закрывали?

Оганесян. Да ну их, юродивых! Страну разрушают, а до мозгов их сморщенных это никак не доходит.

Рыжов. Это я-то юродивый? Ты! Трам-бурдун! Я патриот, ис­тинно русский человек, вот кто я!

Козин. Куда мне, Федор Устинович, до вас, золотых, бриллиантовых!

Эммер. Зачем оскорбляете друг друга? Не по-христиански это.

Козин. История — это и школа, и университет жизни, необык­новенно огромная, разнообразнейшая панорама. Там есть то, что вызывает любовь и восторг, но есть и страшные, угнетающие душу картины. Были времена необыкновенного подъема народного духа и массового героизма. Но были также времена позора и подлости, казалось бы беспросветного застоя. Я против отбора в истории при­ятного и красивого. Селекция истории — это опаснейшее мошенни­чество.

Рыжов. Полундра! Спасайся, кто может!

Сократов. Михаил Александрович прав. Зачем превращать прошлое в яркую куклу и без конца целовать ее.

Зильбер. Нам нужна правда, правда и еще раз правда.

Сахарова. А если она вам, Евгений Самойлович, не понравится?

Зильбер. Ха, ха, а вам? Я, Людмила Сергеевна, не из тех, кто закрывает глаза на неприятную истину.

Оганесян. Пусть нашим девизом будет «За правду, за объ­ективность!».

Рыжов. Обожретесь вы этой правдой! Правда правдой, а главное воспитать историей, сказать русскому: «Смотри, какими богатырями были твои предки, как блюли родные обычаи, веру свою православную».

Козин. Это правильно. О делах наших предков надо помнить, надо знать их, гордиться ими. Плохо, если для человека огромные жертвы и подвиги предков — это ничто. Но этого мало. Надо знать всю историю, времена, когда свадьбу играли вероломство, преда­тельство, подлость, глупость и тирания. Только истинная история нужна русским людям, строящим свободное государство.

Оганесян. Не кастрированная.

Козин. Возьмите нацистов. Разве они не воспитывали исто­рией — подвигами, победами? И кого они воспитали? Нечисть, от­бросы рода человеческого. Нет, ничего не выбирать, не фальсифи­цировать, даже из хороших побуждений. Только истинная история с ее золотом и помойными ямами, блеском и грязью способна вос­питать гуманного и нравственного человека.

Рыжов. Ну мы с тобой разошлись. Ты в помойку к русофобам, а я в сокровищницу к патриотам. Так-то.

Сахарова. И я к патриотам!

Рыжов (почувствовав поддержку, Зильберу). А вы-то зачем сюда ходите? Вам-то чего здесь надо? (Зильбер молчит, спокойно смотря на него).

Оганесян. Наверно, затем, зачем и я.

Зильбер. Новое время наступило. Я когда то в школе таких бил по морде.

Козин (встает). Если грызня не прекратится, я ухожу.

Эммер. Приступаем. Друзья мои, давайте поменьше сегодня о Кутузове и побольше о ком-нибудь менее значительном: Барклае— де-Толли, Багратионе или Александре Первом.

Рыжов. Констатирую: фигурируют сплошь нерусские. И стоит ли под болтовню о них отводить целое заседание?

Сократов. Констатирую и фигурируют — слова-то нерус­ские. Перепачкались вы в иностранщине, Федор Устинович. Космо­полит вы, так вас разэтак, простите за выражение.

Оганесян. Как так Багратион нерусский! Как так нерусский, если погиб за Россию. Один на «ов» монету копил, а другой, хоть не на «ов», за Россию жизнь отдать не пожалел. Так кто же русский, начальник?

Сократов. Я слушаю вас, Давид Вазгенович, и внутренне ли­кую. Выявилась тема для дискуссии. Грузин Багратион — русский. Этот парадокс не так-то прост. Если большинству вопрос кажется ясным, то дело в шляпе. Но я так не считаю.

Козин. Поверьте мне, дорогие друзья, что нам нет смысла за­ниматься этим вопросом. Каждый, кто желал, творил историю и культуру России. Всегда была русская культура, но никогда не было так называемой культуры русской крови. Никто никогда не заявлял: «У тебя нерусская или не совсем русская кровь—так уходи, не работай на Россию, не приноси ей пользу». Простите меня за резкость, давайте не будем погружаться в чепуху.

Зильбер (резко). Простите меня, Михаил Александрович, но это не чепуха. Всегда были и национальные психопаты, и подлецы, спекулирующие на чуждом звуке. Да и сейчас их сколько угодно.

Сахарова (спокойно, громко). Сообщаю для общего сведе­ния: Евгений Самойлович Зильбер обижен.

Рыжов. Они гордые.

Зильбер. Людмила Сергеевна, пролетарии всех стран уже соединились?

Сократов. Я понимаю реплику Михаила Александровича как серьезную, а не так, для лакировки ситуации. Это справедливо, совершенно справедливо.

Козин. Так что, если никто не возражает, судим по делам, а не по фамилиям и составу крови.

Рыжов. Хамство какое. (Пауза. Все смотрят на Рыжова).

Козин. Друзья. Перед Казанским собором два памятника: Кутузову и Барклаю-де-Толли. Давайте поговорим о последнем. Есть ли возражения?

Сахарова. Можно, но уж фигура больно серая .

Эммер. Серая! Что вы, друзья. Мир стоит на таких “серых” фигурах.

Зильбер.

Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше.
С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним — я не свожу
С него моих очей! Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.

Так писал о нем Пушкин.

Сократов. Как получилось, что перед войной 1812 года Барклаи-де-Толли занимал пост военного министра, а с началом вой­ны стал главнокомандующим крупнейшей русской армией? Поче­му он, а не Кутузов, Багратион или Беннингсен?

Рыжов. Еще Беннингсена не хватало!

Козин. Передо мной «Военные записки» Дениса Давыдова. Вот его воспоминания о сражении при Прейсиш-Эйлау (1807 года, января 26-го и 27-го). Из этих воспоминаний ясно то место, которое занимал Барклай-де-Толли на январь 1807 года среди других рус­ских военачальников. Читаю: «…армия наша отошла к Вольфсдорфу, оставя для прикрытия сего отступления арьергард генерал— майора Барклая-де-Толли». Далее: «Поутру 23-го Барклай под­нялся вслед за армией, но на пути был атакован превосходными си­лами, целый день сражался, потерял много… но к вечеру примкнул к армии». Пропускаю, вот: «Арьергард Багратиона сменил утом­ленный накануне арьергард Барклая…» Таким образом, у русской армии, отступавшей к Эйлау, было два арьергарда: один возглав­лял Багратион, другой — Барклай-де-Толли. Причем Барклай-де-Толли имел более низкий чин, чем Багратион, который был тогда генерал-лейтенантом.

Зильбер. Насколько я знаю, Барклай-де-Толли подчинялся тогда Багратиону.

Рыжов. Не больно крупный военачальник был Барклай.

Сахарова. Да, не очень.

Эммер. Но, может быть, он сыграл большую роль в сражении?

Козин. В сражении он не участвовал. За день до сражения был кровопролитный бой за Эйлау, в котором Барклай-де-Толли получил тяжелое ранение.

Зильбер. И он, и Багратион показали себя храбрыми воина­ми, но вроде бы начальниками были сравнительно небольшими.

Козин. Да. Денис Давыдов пишет о сражении при Эйлау: «Правым флангом командовал генерал-лейтенант Тучков Первый; срединою — генерал-лейтенант Сакен; левым флангом — генерал— лейтенант граф Остерман-Толстой; резервом — генерал-лейтенант Дохтуров; всею кавалериею — генерал-лейтенант князь Голицин; артиллериею — генерал-лейтенант Резвой. Багратион, который был всех моложе в чине генерал-лейтенанта, не имел особой коман­ды и назначен был к Дохтурову».

Оганесян. Если Багратион не имел особой команды, так Барклай-де-Толли, если бы участвовал в сражении, тем более.

Сахарова. Почему же через пять лет генерал-майор Бар­клай-де-Толли уже генерал от инфантерии и военный министр?

Сократов. Мои дилетантские познания в этом вопросе явно недостаточны.

Козин. Неожиданное благоволение властителя. В Мемель, где лечился раненый Барклай-де-Толли, для встречи с прусским коро­лем Фридрихом Вильгельмом Третьим приехал Александр Первый. Узнав, что в городе находится раненый русский генерал, император навещает его. Представьте себе большую светлую комнату в доме, который снимает семья Барклая-де-Толли. Он в мундире, рука на перевязи. Входит Александр Первый…

СЦЕНА ВТОРАЯ

Барклай-де-Толли. Государь, я счастлив…

Александр I. Я рад приветствовать героя последней битвы. Садитесь, генерал. Ваши раны дают вам право не вставать в при­сутствии монарха. (Садятся). Я все знаю о вашем подвиге и при­шел выразить вам благодарность и от себя, и от имени отечества.

Барклай-де-Толли. Ваше императорское величество, я просто выполнял свой долг солдата.

Александр I. Вы сделали все, что могли, чтобы сохранить Эйлау в наших руках перед решающим сражением. Вы были в центре боя, и вас вынесли без сознания с перебитой рукой. Благо­даря таким людям, как вы, мы отбросим неприятеля, и Россия смо­жет проводить независимую политику.

Барклай-де-Толли. Счастлив служить государю и оте­честву!

Александр I. Чей это портрет?

Барклай-де-Толли. Это принц Ангальт Бернбургский, ваше величество.

Александр I. А, мой бедный родственник. Он погиб в Фин­ляндии, кажется, в 1790 году. Вы его знали?

Барклач-де-Толли. Он был моим покровителем, был и останется навсегда в моем сердце как близкий друг и человек, до­стойный самого высокого уважения и поклонения. Я начал свою боевую жизнь адъютантом у принца. В 1788 году мы отправи­лись на войну с Турцией и прибыли в армию князя Потемкина, осаждавшую Очаков. Во время штурма крепости принц Ангальт командовал одной из колонн. После долгого кровопролитного боя мы ворвались в крепость через Стамбульские ворота. Как сейчас, вижу его в гуще боя, словом и делом воодушевляющего солдат. А в 1790 году принц погиб во время атаки на поселок Керникоски. Ког­да он умирал, я был рядом с ним. Перед смертью принц подарил мне эту шпагу. С нею я никогда не расстаюсь.

Александр I (растроганно). Дорогой генерал, я уверен, что память о вашем друге и моем родственнике принце Ангальте будет вдохновлять вас во время следующего сражения. А оно произойдет скоро и, я уверен, завершится нашей победой.

Барклай-де-Толли. Я мечтаю скорей поправиться, чтобы принять в нем участие… Но боюсь, победы не будет.

Александр I. Генерал-майор Барклай-де-Толли, вы, вы, умелый и бесстрашный генерал, не верите в победу! Какой стран­ный пессимизм! Противник понес поражение под Эйлау. Он ослаб­лен и удручен. Наша же армия окрепла, и у главнокомандующего Беннингсена есть все основания утверждать, что противник будет разбит.

Барклай-де-Толли. Ваше императорское величество, я знаю, что вы не сомневаетесь в моей храбрости и в пламенном же­лании отдать жизнь за престол и отечество, и поэтому осмелюсь сказать вам откровенно, что думаю. Да, я не верю в победу.

Александр I. Странно, что у меня есть военачальник, кото­рый после победы и перед предстоящим сражением рассуждает та­ким образом. Так вы считаете, что мы обречены?

Барклай-де-Толли. При существующем способе ведения войны, да. Полководец такого крупного дарования, как Наполеон, и с такой опытной и преданной ему армией не проигрывает сражений полководцу менее способному и не имеющему большей и лучшей армии.

Александр 1. Ну, а какой, по вашему мнению, лучший спо­соб ведения войны.

Барклай-де-Толли. Отступление.

Александр I. Отступление? Когда малодушие приносило победу?

Барклай-де-Толли. Отступать горестно и постыдно. Но , каждый шаг отступления уреплял бы нас и ослаблял противника. Мы отступали бы в глубь своего государства, имея хорошее снаб­жение и постоянно получая подкрепления. Противник же, двигаясь за нами, испытывал бы трудности в снабжении и постоянно бы уменьшался в количестве из-за необходимости обеспечения комму­никационной линии и нападения наших партизанских отрядов. И неизбежно настал бы момент, когда накопленные преимущества дали бы нам возможность перейти в наступление и истребить не­приятеля.

Александр I. Беннингсен уверен в победе.

Барклай-де-Толли. Не ложное ли стремление к славе ме­шает ему трезво оценить положение? Вспомним противоборство Петра Великого и Карла Двенадцатого, считавшегося лучшим полководцем того времени. В начале 1708 года из Польши в Рос­сию во главе с Карлом Девятнадцатым двинулась превосходная шведская армия, разгромившая пред этим Данию и Польшу. Дви­нул ли Петр Великий свои войска навстречу и предложил ли непри­ятелю сражение? Нет. Заранее, еще осенью 1707 года, в местечке Жолква в Западной Украине он вместе со своими помощниками разработал план отступления. План предусматривал нападение на обозы и фуражиров, устройство завалов, стычки на переправах, уничтожение запасов продовольствия и фуража на пути движения противника. Осуществление плана привело к голоду и болезням в шведских войсках. Вспомните, ваше величество, совещание в Бешенковичах у Витебска в марте 1708 года. Там все были едино­гласны: и Репнин, и Меншиков, и Шереметьев. Давать сражение не следует — нужно, как тогда говорили, «томить» неприятеля, вести с помощью партизанских отрядов малую войну. Чуть ли не полтора года Петр Великий изнурял шведскую армию, уничтожил ее малые части у Доброго, Лесной, Батурина и только потом под Полтавой разбил ее окончательно. Ваше императорское вели­чество, ваш великий предок дал тогда урок не только шведам, но и нам — продолжателям его дела.

Александр I (тихо). Что-то в этом роде говорил мне перед Аустерлицем этот старик Кутузов. (Громко). Вы хорошо знаете время Петра Первого.

Барклай-де-Толли. Для нас, дворян Прибалтики, Петр Первый не завоеватель, а освободитель. Так как же не знать его дела и подвиги!

Александр I (встает. Сразу же встает и Барклай-де-Толли).

.Дорогой Барклай-де-Толли, я с интересом вы­слушал ваши глубокие мысли о методах ведения войны с более сильным противником. Бог даст, нам не придется применять ваши идеи на практике. Я по-прежнему верю в предстоящую победу на поле боя, которая изменит ход войны в нашу пользу. Однако я рад, что у меня есть военачальник, который размышляет о крупных стратегических проблемах. Выздоравливайте, генерал. Я буду пом­нить о вас.

Александр I идет к двери. Барклай-де-Толли провожа­ет его.

Александр I. До свидания.

Барклай-де-Толли. До свидания, ваше императорское величество.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Снова неформальное объединение.

Сахарова. Откуда вы знаете, что именно так они разгова­ривали?

Козин. Наверно, так или примерно так. Что же тогда возне­сло Барклая-де-Толли на такую высоту? Не загипнотизировал же он царя. А если он говорил именно так, то жизнь подтвердила его правоту. Вскоре произошло сражение при Фридланде, где Наполеон побе­дил.

Рыжов. Не мог нерусский рисковать карьерой из-за России. Их брат служил из-за должностей да денег.

Оганесян. Врешь, начальник.

Сахарова. В самом деле, что-то уж больно большой патриот и знаток русской истории этот шотландец Барклай-де-Толли.

Козин. По происхождению он не шотландец, а немец. Вот книга «Ге­рои 1812 года». Шотландцем был его отдаленный предок.

Сократов. Но патриотизм, знание русской истории — что-то не верится. Разваливается ваша теория. Позвольте вас уличить в дилетантизме, Михаил Александрович.

Козин. По крови он немец. Никто не спорит. Но какое это имеет значение? Посмотрите на его воспитание, образ жизни, дея­тельность. (Смотря в книгу). «Михаил Готард Барклай-де-Толли родился в Прибалтике в немецкой семье. Отец его, офицер русской армии в отставке, небогатый человек, арендовал земельный учас­ток в Литве. Когда мальчику исполнилось три года, отец отвез его в Петербург. В Петербурге он жил и воспитывался в доме дяди по матери, бригадира русской армии, участника семилетней войны с Пруссией фон Вермелена. Шести лет дядя записал его в Новотро­ицкий кирасирский полк, командиром которого был он сам. Слу­жить Барклай-де-Толли начал с четырнадцати лет, и первым его полком стал Псковский карабинерский. В шестнадцать лет полу­чил офицерский чин. Через десять лет стал капитаном. В 1788 году вместе со своим начальником генерал-поручиком принцем Ангальтом отправляется на театр военных действий против турок к Оча­кову». Он начал служить в русской армии четырнадцатилетним подростком, два года был нижним чином и прошел все ступени военной карьеры, не пропустив ни одной. Какое значение имеет состав его крови? Это русский профессиональный военный, причем не аристократ, не привилегированный, а живущий на жалованье и оплачивающий очередные чины трудом и кровью.

Рыжов. И чего немцев восхвалять! Россия для них была не родиной, а местом проживания, иногда постоянным, иногда вре­менным.

Сократов. У Федора Устиновича явное желание развеять притягательный образ, создаваемый Николаем Александровичем. Но фактов для этого у вас, наш пылкий Федор Устинович, малова­то. Давайте протягивать ножки по одежке, а то получится у нас дилетантизм чистейшей воды, сплошной дилетантизм.

Рыжов. Оседлали вы дилетантизм, как кобылу, наш ученый Иван Иванович.

Сократов. В кавалерию вы меня записали, Федор Устино­вич, а мне плевать; все равно в пехоту пойду.

Сахарова. А с образованием как у него? Получается, что он не кончил даже кадетского корпуса.

Козин. В доме дяди он получил хорошее начальное образова­ние; тот не жалел денег на учителей. Кроме русского языка, он в со­вершенстве знал немецкий, что понятно, и французский. Всю жизнь занимался самообразованием, благо времени для этого у него хватало; в светской жизни и развлечениях офицеров не участвовал. Так что человеком он был вполне образованным.

Зильбер. Я думаю, что человек с немецкой кровью и с фа­милией Барклай-де-Толли должен был преодолеть психологичес­кий барьер и потратить определенные усилия для выбора, если хо­тите, жизненной философии или, выражаясь определеннее, жиз­ненной позиции. То есть перед ним стояла некоторая проблема, ко­торая не возникает у человека с русской кровью и русской фами­лией.

Оганесян. Ну, Евгений Самойлович, долго молчал, а как сказал — золото.

Сократов. Умри, Денис!..

Оганесян. Есть такая проблема, да еще какая! За окном ребята мяч гоняют — у них проблем нет, а ты сидишь в комнате, вот этими ручками за голову держишься, думаешь да еще как. Чис­токровный армянин, фамилия армянская, по документам армя­нин, кому физиономии не жалко, может и армяшкой обозвать, а ни­чего, кроме русского и России, не знаю. Тут задумаешься.

Зильбер. Я вас понимаю.

Рыжов. А по-моему, коли родину свою Россию не постиг и проблема у тебя, так уезжай в Армению — и тебе лучше будет, и России. Да и вообще, милые мои русскоязычные, разъезжайтесь по своим квартирам: армянин — в Ереван, а еврей — в Биробиджан.

Сократов. Коли дрова, Федя, коли, поленья будут. Апофеоз кон­кретности. Из России русскоязычных в республики, а из республик «русских эмигрантов» в Россию. Приятный вояж русскоязычных. Да тебя за твой проект и те, и эти гостинцами завалят.

Зильбер. Если бы по-рыжовски жизнь шла, так Россия бы обезлюдела. Тьма-тьмущая из нее уехала бы. Да и республики разбежались бы.

Рыжов. А если по-зильберовски, так вместо озера чистого, незамутненного, болото бы было.

Сократов. Мое дилетантское сознание отказывается воспри­нимать эту болотистую мысль.

Рыжов. Да не пудрите мне мозги своим дилетантским созна­нием!

Зильбер. Болото большое, и ходим мы туда часто. Кого толь­ко там нет: полу немцы Рылеев, Герцен, Цветаева, чистокров­ные немцы Фонвизен, Кюхельбекер, Пестель, Дельвиг, Фет, полу турки Жуковский, Кутайсов, француз Кюи, полу еврей Мечников, полу грузин Бородин, полу поляк Некрасов, полу ирландец Вяземский, датчанин Беринг, молдаванин Кантемир, еврей Левитан, Шмидт, Кренкель, Крузенштерн, Даль, Беллинсгаузен, Бэр, Ленц, братья Рубинштейны, Растрелли, Росси, Брюллов, Монферан… Больше не могу.

Эммер. Зря вы все это, Федор Устинович. Проблема есть даже у чистокровного русского, если фамилия его, например, Эммер.

Рыжов. Чисторовных русских с фамилией Эммер не бывает.

Эммер. Вы уважаемый Федор Устинович готовы прадедов из их могил выкапывать.

Зильбер. Национальность определяет не состав крови, а род­ная культура. Я более русский, чем Рыжов.

Сахарова. Да поймите вы нас, русских, Евгений Самойлович и Давид Вазгенович, посмотрите на себя честно, объективно и скажите нам откровенно. Разве такие вы, как мы — чисто русские? Ведь не такие. И внешность у вас не такая, и манера вести себя другая, и смотрите вы на все наше русское со своей колокольни. Может, и правы те, кто говорят, что вы для нас опасны, потому что не любите вы наше русское и хотите все переделать и к себе прис­пособить.

Зильбер. Наша Людмила Сергеевна вносит новую струю в сокровищницу марксизма — ленинизма Люди с не голубой кровью опасны. И до чего же нацизмом воняет.

Козин. Ну, Людмила Сергеевна, удивили. Да с какими рус­скими вы сравниваете Евгения Самойловича и Давида Вазгеновича? Уж до чего мы, русские, разные и по внешности, и по характеру. Да и надо ли сравнивать? Ох уж эти разглядыватели? Существует вечный процесс ассимиляции. Это как закон природы. И ничем он для России не опасен, а наоборот, всегда был полезен. И не нужно витийствовать и политиканствовать по поводу этого закона. Разве дед Пушкина был опасен для русской культуры из-за того, что он был наполовину абиссинец и наполовину немец. А чем были опас­ны для русской культуры Брюллов, Даль, Антокольский, Леви­тан? Простите, смех и грех.

Зильбер. Полезны или вредны ассимилянты? Интересный во­прос. Если полезны, то пусть себе существуют до поры до времени. Как голуби или кошки в городе. Ассимилянты, черт возьми, это лю­ди такие же, как и все кругом. И нельзя их изучать в лупу, как му­равьев. Не любит ассимилянт свою страну? Ложь. Как можно не любить родную природу, как можно не любить язык, на котором го­воришь и думаешь, как можно не любить сказку и песню, впервые услышанную в детстве, как можно не любить поэтов, писателей, композиторов, которых всю жизнь читаешь, повторяешь, слу­шаешь? Ходит такой ассимилянт по родной своей земле и, по мне­нию разных, всяких, ничего кругом не любит. Так что же ему, нес­частному ассимилянту, на колени бросаться перед каждым встреч­ным и кричать: «Люблю, братец, люблю, поверь мне, люблю. Режь, жги — люблю». Почему не ассимилянт живет спокойно, уверенно, ничего никому не доказывая, а ассимилянт всю жизнь защищает себя, убеждает, что он не плохой, доказывает, что он не хуже дру­гих, и без конца борется с очередной сволочью и очередным спеку­лянтом. Закон природы? Да пусть будет проклят такой закон!

Оганесян. Да хватит вам заводиться, Евгений Самойлович. Лучше послушайте на эту тему песенку. (Поет, аккомпанируя себе постукиванием руками по столу и ногами по полу).

Ассимилянты, ассимилянты,
Поплачем над своей судьбой.
Ах, мы с тобой ассимилянты,
Смеемся сами над собой.

Ассимилянт я, ах как стыдно,
Ах, я не полный, не совсем.
Ах, мама, до чего обидно —
Я между стульев, бедный, сел.

Пошел к приятелю поплакать:
«Не жизнь, а просто темный лес».
Сказал мне Коля: «Брось кудахтать,
Ускорить нужно твой процесс.

Побольше, Додик, надо шамать,
А также чаще выпивать»…

Все. Дальше не буду, там неприлично.

Рыжов. Ерничаешь? В Россию плюешь? А хлеб чей ешь? А?

Оганесян. Ты чего? Совсем уже?

Рыжов. Я расцениваю это стихотворение как русофобское и готов написать об этом в газету. Я уверен, что моя партийная орга­низация меня поддержит.

Сахарова. Федор Устинович, вы уж слишком.

Козин. Друзья! Призываю вас основываться на фактах и до­казательствах. Я с сожалением должен констатировать, что в выс­казываниях члена нашего объединения Рыжова доказательства подменяет вспышкообразность, если так можно выразиться.

Оганесян. За эту вспышкообразность и по шее заработать можно.

Рыжов. Не пугай, католикосу скажу.

Оганесян. Ты, Рыжов, напоминаешь мне генеральшу в рес­торане. Ее спросили, как поросенка подать — с хреном или без хре­на. На что она ответила: «Хрен отрезать».

Козин. Друзья, вернемся к теме обсуждения и представим се­бе, о чем могут говорить между собой немцы — офицеры русской армии, которые в войсках Салтыкова и Румянцева, Суворова и По­темкина бок о бок с русскими за Россию кровь свою проливали и жизни отдавали. Представьте себе, что в канун штурма Очакова вечером в маленькой комнате одноэтажного дома собрались офи­церы немцы. Все сидят за простым дощатым столом. Водка, закус­ки. Среди офицеров молодой Барклай-де-Толли.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Полковник. В немецкой компании и сердцу тепло, и душа отдыхает.

Первый офицер. Господа офицеры, выпьем за самый ум­ный, талантливый и храбрый народ на земле — за немецкий народ. (Все пьют).

Второй офицер. И самый верный долгу.

Первый офицер. Правильно! Я даю за одного немца трех русских, двух французов и полтора англичанина.

Второй офицер. За Германию, нашу вечную родину, нашу светлую мечту. (Подымает бокал). Чтобы следующий раз в Берли­не!

Первый офицер. Какой народ самый трудолюбивый? Не­мецкий. Какой народ должен руководить миром? Немецкий.

Второй офицер (заводясь). Кто такие англичане? Потом­ки немцев, завоевавших когда-то Британию. Правь, Германия, мо­рями!

Первый офицер. Кто самый великий полководец всех вре­мен и народов? Фридрих Второй.

Второй офицер. Немцы! Выпьем за великую немку, ее ве­личество императрицу России Екатерину Вторую! (Все пьют).

Первый офицер. Господа офицеры, я верю, что нашу на­цию ждет великое будущее. Не может быть, чтобы провидение не вознесло наш лучший на земле народ на ту высоту, которой он за­служивает. Может быть, я завтра погибну, и я хочу, чтобы те из вас, кто останется жив, передали родным и друзьям, что я умер не за Россию, а за Германию.

Второй офицер. Немцы всех стран, соединяйтесь!

Барклай-де-Толли (встает). Господа офицеры, я хочу, чтобы вы также знали, что если я завтра умру, то за Россию, а не за Германию.

Первый офицер. Готард, ты что, сдурел? Что тебе Россия? Где бы ни был истинный немец, в сердце его Германия, и только Германия. И умирает он ради Германии, и мечтает, чтобы после смерти тело его было перенесено на родину в Германию.

Барклай-де-Толли. Господа офицеры, все, что вы гово­рите о нас, немцах России,— ложь. Это бред, одурманивающий го­лову. Во всем этом нет и гроша истины. В России жили мои предки и будут жить мои потомки. Россия меня вырастила и воспитала. Я сроднился с русскими солдатами. Россия мне истинная мать, и она мне родина, а не Германия. Кто может мне запретить умереть с именем матери на устах?

Третий офицер. Господа офицеры, я хочу поддержать ка­питана Барклая-де-Толли. Я немец, который родился в России, все­гда жил только в России, и ничего, кроме России и русского, не зна­ет и не любит. Завтра я пойду штурмовать Очаков ради России, а не ради Мексики, Португалии или Германии.

Майор. Что для нас, немцев России, Германия? Абстракция, и только. А русская империя — это наше вчера, сегодня, завтра. Мы срослись с Россией в единое тело, и нас уже никогда не разде­лить. Плохо России — плохо нам, хорошо России — хорошо и нам.

Полковник. Я хочу обратиться к вам, немцам Прибалтики. Не забывайте историю, господа офицеры. Плохо тому, кого не нау­чили уроки былого. Вспомните, в каком жалком, беззащитном по­ложении мы находились, когда Петр Первый пришел в Прибалти­ку. Мы были лишними в своей собственной стране. Швеция отобра­ла у нас наши земли и святые права, которые наши предки завоева­ли своей кровью. Швеции не нужно было наше процветание. Она хотела забрать себе хлеб латышских и эстонских крестьян, а не де­лить его с нами. Россия нас возродила. Дворяне России поняли нас и протянули нам руку помощи. Мощь России вернула нам наши земли и наши административные права. А Германия? При чем здесь Германия? Она давно забыла о нас. Что для нас Германия? Призрак. Российская империя — это наш дом, наша жизнь, наше будущее. Господа офицеры, завтра я иду умирать за Россию, а не за Германию.

Барклай-де-Толли. За русскую армию! За главнокоман­дующего фельдмаршала князя Потемкина! За победу! (Все пьют).

Майор (достает лист бумаги). Господа офицеры, разрешите прочесть вам мое стихотворение. (Взволнованно).

ДРУЗЬЯМ ПО ОРУЖИЮ

Презрел покой, в глуши почет,
Презрел свои года.
Пусть кровь в нас разная течет,
Мать родина одна,
Одна на всех.

Все. Мать родина одна
Одна на всех.

Да, сердце бьется горячо,
Когда грозит беда.
Пусть кровь в нас разная течет,
Страна у нас одна,
Одна на всех.

Все. Страна у нас одна,
Одна на всех.

Стеной вперед, к плечу плечо,
Мы пьем судьбу до дна.
Пусть кровь в нас разная течет,
Любовь у нас одна,
Одна на всех —
Россия!

Все. Любовь у нас одна,
Одна на всех —
Россия!

СЦЕНА ПЯТАЯ

Заседание неформального объединения.

Козин. Так, значит, закрываем заседание.

Оганесян. Наработались — пар валит.

Козин, Оганесян, Зильбер и Эммер уходят. В комнате остались Рыжов, Сахарова и Козин. Сократов надевает пальто за шкафом; Рыжов и Сахарова его не видят.

Сахарова. Федор Устинович, скажите откровенно, вы сами по себе или за вами кто-нибудь есть?

Рыжов. А вам что?

Сахарова. Да интересно. Смотрю, человек колокол бодает и будто не знает, что звона не будет. Как это понять?

Рыжов. Вам интересно, а мне ваше женское любопытство удо­влетворять неинтересно.

Сахарова (вдруг очень серьезно). Поймите, есть люди, от которых очень много зависит и которые ищут союзников. Скажу вам прямо партия коммунистов жива.

Рыжов (помолчал, посмотрел на нее внимательно). Нас мно­го, единомышленников. А бодаюсь я так, между прочим, из-за свое­го характера: душа молчать не позволяет. Хожу я сюда, чтобы луч­ше узнать историю. Это нужно для нашего дела. Мы за великую Россию во главе с нами — смелыми, добрыми и красивыми русски­ми, за национальное самосознание. Долой денационализирован­ных демократов с их идиотскими свободами. Прихлопнем национа­лов, растаскивающих Россию на куски. Чистота крови, чистота нравов, железная воля, один вождь. Евреев, косоглазых и ублюд­ков вычесать, как вшей. Русские всех стран, соединяйтесь!

Сахарова. Мы новые коммунисты протягиваем вам руку. Нам нужна ваша мощная стихийная сила, которая поможет нам повернуть течение.

Рыжов. Мы-то вам нужны, а вот как вы нам, не знаю.

Сахарова. Что вы без нас? Бутафория. На евреях играете? Да кричите хоть десять лет, что у вас голубая кровь и что евреи ху­же вас. Я вам сочувствую, но на этом вы власти не получите. Ды­рявая, заранее битая карта. Какая людям от всего этого польза? Что конкретного они получат? Должности? Да евреи давно не за­нимают должностей — позади Сталин и Брежнев. Тряпье врачей, инженеров и учительниц музыки? На неделю прибавится работы мусорщикам. Жилье? Капля воды, когда нужна бочка. Смех и грех! Конечно, вы нажмете на всех нерусских. Но что с вами потом будет, не знаю. Сократов прав: погони нерусских из России, тогда русских из республик погонят им навстречу, и в этой давке вас прибьют или затопчут. Без нас вы только цирк-шапито — шумно и забавно. Поняли меня?

Рыжов. Обижаете вы нас, серьзная моя. Если мы цирк-шапи­то, то вы, простите за откровенность, пропахшая маринованная се­ледка. Что вы стоите? Кто вас сейчас уважает? Карта у нас дыря­вая? А у вас? Вы вообще без карт. Стоите у стола, темните, а за­чем? Бог вас знает. Женятся на таких по юношеской неопытности от избытка впечатлений. Приданого за вами ни гроша-шиша. Луч­ше уж, простите за легкомыслие, при случае чмокнуть и в сторону отбежать.

Сахарова. Не подумав, говорите, Федор Устинович. Вы, на­верно, читали в детстве «Пятнадцатилетний капитан». Помните, там юнга стал капитаном, а корабль повел кок! В обычных услови­ях это невозможно. А откуда вы знаете, что всегда будут обычные условия?

Рыжов. Я передам, обсудим. Главное — преградить путь проклятым демократам, разным Козиным и Сократовым с их черто­выми общечеловеческими ценностями и правами всякой личности. А насчет евреев вы зря. Мы уверены, что для победы нужна не только светлая, мерцающая идея, но и большая, настоящая ненависть, пропитывающая насквозь. Так-то.

Сахарова. Ну пора.

Они идут к двери.

А как. вы к ненависти-то крест приспособите?

Рыжов. А чего приспосабливать? С крестом и пойдем.

Уходят. Сократов выходит из-за шкафа.

Сократов. Избранники божьи! Молебен имитируют о рус­ском народе, а сами под пресс его! Суть их схоластики — к стен­ке прижать да гвоздями прибить. Мессии. Их прерогатива — вес­ти нас, глупеньких, незрячих. А куда? К диктатуре, репрессиям, кровавой войне против малых народов, вооружению, нищете. Влюбились во всех нас, русских, обожаете, о самосознании нашем беспокоитесь. Да мы себя познаем и без вас. Что состав крови? Не в нем дело. Истинная опасность — это диктатура аг­рессивных невежд и наглых фанатиков. Неужели поверим мы и снова в баньку пойдем веником кровавым париться? Мало уро­ков было? Ничему не научились? Когда и что фашистские нелю­ди приносили, кроме горя? Неужели так наивен наш народ, что пойдет за ними?

Продолжение здесь