На стене, над кроватью родителей, висел кинжал… И только сейчас дошло до Имбирского — родители были вполне счастливы друг с другом, раз могли позволить себе подобную роскошь. Ведь при определённых обстоятельствах, с такой игрушкой под рукой, недолго и до греха…
А воз и ныне там
Аркадий Шмеркин, Генрих Шмеркин
Окончание. Начало
30.
На третье совместное утро Аркадий узнал от Люси, что завтра у неё день рождения.
После лекций Аркаша мотнулся в ювелирный у Дмитриевского моста и присмотрел там серебряный перстенёк за 16 рублей. Семь колов у студента имелось, девять требовалось изыскать. Аркаша двинул на скулёжку, где вопрос решился молниеносно. Контрабасист ресторана «Харьков» Миша Шипило давал деньги в рост и дружил с лихими таксистами, готовыми за скромное вознаграждение отметелить любого несостоятельного заёмщика. Нужная сумма была получена под расписку — что «в течение 1 (одного) месяца Имбирский Аркадий Радиевич обязуется вернуть Шипило Михаилу Григорьевичу свой долг — 18 (восемнадцать) рублей денег».
Перстенёк Люся приняла, но примерять почему-то не стала. А вечером после работы, когда они вышли из «Ривьерских блюд», тормознула и попросила никогда её больше не провожать. А ещё через несколько дней, в перерыв, она пригласила Аркашу во двор. Отошли под липку, подальше от кухонных окон. И тут Люся страстно потребовала объяснения: есть ли у него мандавошки? А если у него мандавошек нет, то, может, они имеются у его сексуальных партнёрш? И отпираться — не имеет смысла. Так как у неё обнаружились мандавошки, а мандавошки передаются только при сексуальном контакте. А у неё за эти 2 недели было всего лишь четыре сексуальных партнёра, и поэтому доля вероятности, что мандавошек она подхватила именно от него, точно такая же, как от тех троих. И не надо думать, будто она сочиняет. Вчера она была у своего венеролога, и он обнаружил у неё мандавошек. А теперь все делают большие глаза. Шурик Балабанов из «Центрального» заявляет, что не при чём, Пружанский и Ливертоцкий тоже отпираются, святош из себя корчат. И она терпеть не может, когда её держат за дуру, а что касается серо-ртутной мази, так она набрала её на всех, и с Аркадия один рубль за мазь¸ и шутить с этим не нужно, а нужно мазаться, потому что мандавошки могут дать знать о себе не сразу. Серортутку Аркаша у своей подруги, на всякий случай, взял. И долго ещё мазался этой «лавсторью»…
31.
«Ну, не дала, подумаешь! Не захотела и не дала, это жизнь… Оно тебе нужно, переживать из-за такой хрени сейчас, на шестом десятке? Не бери в голову, Гриша! Баба она, конечно, что надо. Но ведь это ж готовая клиника — убиваться о том, что когда-то не склеилось. Ты не стал знаменитостью, как тот же Аркадий Исакыч, не стал даже банальным женским баловнем, как этот Имбирский. Или всё дело в фактуре?..» — спрашивал себя искусник, способный легко превратиться в Арнольда Шварценеггера, Жана Маре, Алена Делона, Владимира Высоцкого… Тщательно пережёвывая закоченевший шашлык, он с горечью вспоминал, как пробовался ведущим на телевидение в передачу «Харьков зажигает огни». И как режиссёр Метлицин рассмеялся ему прямо в лицо, а потом прокричал своей помощнице: «Ой, Нина Ивановна, я больше не могу, уберите этого хасида!»…
«Да-да, именно в фактуре! У всех этих дамских угодников, как и у актёров, должна быть прежде всего фактура. Обаяние, в конце концов! Хотя — какое обаяние у Имбирского, этого шнаранта[1]? Какие манеры? Какие, к чёрту, бицепсы, лицо, голос?! Ни рожи ни кожи, из всего обаяния разве что свитерок приличный… А жену себе какую отхватил! Кукла, ни дать ни взять. А может, всё дело в везении, в нюхе? В умении в нужный момент оказаться в нужном месте? И чего такого я сделал не так? Я не выслеживал её. Просто увидел, как она выходит из парикмахерской. Что ж тут такого?» — думал Григорий. Мысли переключились на приятеля: «Угостить меня, сучара, решил! Пиво-воды-шашлыки, а на закуску — на тебе! Интересно, во сколько ему этот кайф обошёлся. Максимум пятьсот гривен, и весь хрен. Клоуна из меня сделал. Теперь, поди, ликует, гад…»
Он бросил не вполне вменяемый взгляд на Имбирского и увидел вдруг неподвижные, повёрнутые внутрь зрачки, искривленный уголок рта с дрожащей закушенной губой…
— Что с тобой, Каша? — маленько воспрянул духом Хайкин.
— Ничего такого, Гриша. Пора домой…
— Жена, небось, ждёт не дождётся, — вырвавшись из объятий издыхающего удава, радостно хрюкнул жонглёр.
«Типун тебе на язык», — тяжело дыша, подумал Имбирский.
— Кстати, как она поживает? — пребольно поинтересовался Григорий.
— Кто, Мальвина?
— Ну да, Мальвина.
«Чувак лезет в душу без мыла», — подумал Имбирский. Раскрывать фигляру истинное положение вещей было необязательно.
— Нормалёк, — как можно спокойней ответил глазокол.
Чёрт его дёрнул связаться с этим ушлёпком.
— А то я уже думал, случилось что.
— С чего ты взял? — с досадой спросил Имбирский.
И это вместо того, чтобы честно сказать: «Григорий Петрович, это не ваше собачье дело».
— Рассказик твой в газетке прочитал. С понтом иронический.
— Какой рассказик?
— Не помню. Про то, вроде, как ты, а может, и не ты, к жене на могилку бегаешь. И бухаешь там, на могилке.
— А, понял! — старательно улыбнулся Аркадий. — Это не про меня. Это лирический герой такой.
— Герой, говоришь? — с нескрываемым сочувствием спросил Григорий. — Тяжела ты, шапка беллетриста!
— Взялся за гуж — не говори, что не дюж! — откликнулся глазокол одним из любимых присловий Мальвины.
— Муж не дюж?! Объелся груш! — парировал Хайкин.
— Ты что, был с ней знаком? — обречённо спросил Имбирский. «“Муж объелся груш!” Откуда он знает? Это ведь тоже её заморочка… Не может быть… Она? И этот охламон?».
— Был знаком? А что, её уже нет? — в знак глубокого соболезнования, на всякий случай прекратил жевать Гришка.
— Отчего же? Всё нормально, — непринуждённо ответил Аркадий. — Так ты был знаком с ней? Или нет?
— Я? С каких это хренов? — хмыкнул ни с того ни с сего Хайкин. Затем загадочно вздохнул и уважительно добавил:
— Качественный был человек. Красавица.
— Так ты её видел? — вновь возбудился Имбирский.
Бедный Каша! Глаза снова затуманились, уголки рта опустились. Видел бы он себя со стороны…
— Ага, видел. В ДК Победы. Вас вместе. На Пугачихе.
— Очень может быть, — выдохнул Аркадий.
— На ней платье салатное было.
«Смотри, сука, запомнил…»
— И кулон золотой. Из дорогих, видать.
«Действительно, из дорогих, он после дня рождения у неё появился, ей тогда 25 исполнилось» (спросить у Мали, откуда ей перепала такая цацка, Аркадий так и не рискнул).
Да-да, в Победе, на Пугачёвой! Билеты тогда достала Мальвина, с не очень большой переплатой — у них в отделе работал инженеришка, билетный спекулянт, и многие из Энергомаша позволили себе эту роскошь… Сначала, правда, было разочарование. В первом отделении выступал какой-то юморист-буримист[2], он просил у зрителей рифмы и тут же придумывал на них идиотские стишата. И продолжалось это до тех пор, пока с галёрки кто-то не крикнул: «Хорош профанировать русскую поэзию! Даёшь Пугачёву!». Но артист не растерялся (он, видать, был привычен к такому ходу событий), а поклонился и отчеканил заготовленную фразу: «Дорогие почитатели моего таланта! Мне очень жаль, что такая ложка дёгтя испортила такую бочку мёда!». И гордо ретировался под улюлюканье публики. И тут вышла Алла Борисовна, и сразу — шквал аплодисментов, и сразу — «Я несла свою беду». А потом был перерыв, буфет, диковинные салаты из заморских фруктов. Аркадий с Мальвинкой взяли на двоих салат и бутылку колы. Перед ними возник какой-то респектабельный хмырь лет сорока пяти.
Аркадий с ним, определённо, где-то пересекался. Вот только где? Респектабельный внимательно посмотрел на Мальвинку, потом окатил Аркадия презрительным, уничтожающим взглядом, и с недоброй усмешкой пробухтел себе под нос: «Ну-ну…». После чего удалился в сторону гардероба и туалетов.
32.
«Ты моё заклятье и беда,
Вечная сердечная хвороба.
От тебя уйду я — навсегда,
Хлопнув на прощанье крышкой гроба».
А. Имбирский
— Кстати, что она у тебя по жизни делает? — спросил Григорий, прикурив погасшую сигарету и устремив взгляд в окно.
— Кто, Мальвина? — опять переспросил глазокол. «Я ж тебя не пытаю на предмет дуры твоей гигравлической, какие науки она там, в уйниверситете, тряпкой протирает…».
— Ага, Мальвина, — снова подтвердил Григорий.
— Инженерит. Подстанции проектирует, — продолжал напускать тумана Аркаша.
…Ну да, конечно, это был Фаллеев! На следующее утро после Пугачёвой глазокол вспомнил, наконец, того респектабельного типа.
Из последней поездки по Дальнему Востоку Аркадий вернулся счастливый и истосковавшийся. Летели через Москву. В Москве Имбирскому удалось приобрести литовский сыр, настоящий бразильский кофе и передать литконсультанту «Литературки» свежую подборку своих миниатюр. Кроме того, он вёз коробку дальневосточного угря, 3 кило малосольной икры и бутылку её любимого розового шампанского. В Харьков прибыли утром, около одиннадцати. Прямо из аэропорта он позвонил ей на работу. Сказал, чтобы брала отгул. А он сейчас за ней заскочит. Вскоре Аркадий подъехал к институту. Попросил таксиста подождать, но чемоданы из багажника забрал (ни малейшего доверия к таксистам молодой лирик не питал) и с чемоданами рванул на проходную…
В Энергомашпроекте Имбирский никогда не был, и на каком этаже обитает Мальвина, не ведал. Он позвонил ещё раз, в ответ услышал раздражённое «Подожди!» и короткие гудки. Прождал больше часа, затем выяснил у вахтёра, где находится отдел проектирования электрических подстанций, поднялся на 4-й этаж и распахнул дверь комнаты 426… Она выбежала раскрасневшаяся, в слезах: «Я же сказала, подожди!». Краем глаза Аркадий заметил его. Он сидел за столом в углу, у стены поникло морщинистое красное знамя с золотыми буквами «Поедилю социастическоо соревнония». Над «поедителю» топорщилась пришитая башка В.И.Ленина с ефрейторскими складками на щеках. Несколько насмешливых женских взоров беспардонно впились в Аркадия и его чемоданы. «Иди вниз, я сейчас приду», — приказала она, промокая платочком потёкшую с ресниц тушь. Он попытался понять, что случилось, она крикнула: «Я сказала, иди вниз!» и захлопнула дверь.
Вскоре Маля спустилась. И начала объяснять. Она и подумать не могла, что Марк такой зверь. Она не успела рассчитать какую-то там диаграмму, для какой-то там подстанции. И теперь он ей мстит, говорит, что пока она эту диаграмму не закончит, никуда он её не отпустит.
Короче, домой Мальвина вернулась в пол-одиннадцатого ночи, и снова зарёванная, и ничего больше не рассказывала, а сказала только, что надо ей из этого ужасного Энергомаша бежать и срочно искать другую работу.
33.
…Григорий свинтил с шампура кусочек мяса и вдруг почувствовал на себе чей-то зоркий взгляд. Это пялился на него сноровистый мужичонка с военной выправкой, он сидел за столиком напротив, буквально в пяти шагах от Григория. Прищуренный глаз, ладная фигура, перелицованный диагоналевый кителёк без погон…
И жонглёр внезапно понял. У этого штымпа на лбу написано. Большими буквами: майор Кирдынец.
Фигляр рефлекторно склонился над тарелкой и увидел в ней свою голову, отделённую от туловища. Из чёрного глянца на него смотрело перепуганное лицо объявленного в розыск государственного преступника Григория Хайкина.
Су-ука! Как мог он так проколоться! С этим Имбирским, с этой чёртовой Люсьеной… Раскис, рассарделился — и неизвестно сколько сидел голенький, без оснастки, без спасительного своего «паспортного» фейса…
«Интересные друзья у нашего глазокола, — думал себе фельетонист Г.Дробышев, роняя на китель крошки прогорклых картофельных чипсов, — с такой жидовской физией только гондонами в переходах торговать. Или карикатуристам в Иране позировать…» Его потешал жалкий вид этого еврейчика.
«Нихрена, сейчас поправим», — решил фигляр. Он натужно посветлел, ощетинил брови и снова посмотрелся в тарелку. Слава богу, это был уже не Хайкин. Но далеко и не Стремницкий. «Мудак! — снова мелькнула мысль. — Разве можно было столько кирять?» Григорий прикрыл лицо руками, сделал «гимнастику хари», снова сгруппировал лицевые мышцы и снова посмотрелся в тарелку. «Ну вот, теперь нормально. Вылитый Стремницкий! Вот что значит профессионал, а не какой-то там любитель!»
— Кого ты играешь сейчас? — отвлёкся от болезненных воспоминаний Имбирский, увидев новое лицо фигляра.
— Потом расскажу, — буркнул себе под нос Хайкин.
34.
Про крутого своего шефа Мальвина уже рассказывала мужу; Аркадий знал, что фамилия его Фаллеев и зовут — Марк Савельевич, и что он чудный спец по проектированию электроэнергетических установок, и что весёлый и остроумный, и в молодости играл в волейбол за Свет Шахтёра, а теперь тренирует «юношей» на Серпе и Молоте. И что Марк тот ещё бабник, и женат был на дочери Солодовникова, директора исторического музея, и встречается сейчас с очередной своей «жертвой» Милкой Голобородько из планового отдела, которую отбил у мужа и двух её детей-малолеток…
И ведь видел его Аркадий — когда заскочил к ней в тот день на работу! За столом, у знамени. В маздонских[3] нарукавниках из сатина!.. А в том, респектабельном, который подошёл к ним в буфете — не узнал…
«Ну да, она считала меня идиотом. Полным идиотом. Потому и врала мне — в глаза, не краснея, на каждом шагу. Знала, что я приму любую её ложь. И я хавал. Отрыгивал и снова хавал. Хотя нет, почему же не краснея? Краснела иногда, буквально заливалась краской от смущения, рассказывая очередную сказку, куда ходила и зачем. И сразу чувствовала, что краснеет, и тут же начинала объяснять, что у неё проблемы с давлением…».
Из Энергомаша Мальвинка уволилась года через три, а время спустя выдала Аркадию правду, почему она тогда расплакалась. И что причина — вовсе не в том, что Фаллеев прицепился к ней со своей дурацкой диаграммой, а в том, что требовал немедленно объявить Имбирскому, что она с ним разводится и переезжает к Фаллееву.
И было Аркадию совершенно ясно, что не может начальник требовать от подчинённой, чтобы та разводилась и срочно переезжала к нему. А если начальник этого требует, то либо он сбрендил (что в данном раскладе полностью исключено), либо отношения с подчинённой зашли слишком далеко. Но ведь рассказала это Аркадию не какая-то сплетница, а лично Маля, его любимый и искренний друг, а, следовательно, это не совсем так. И жить можно более-менее спокойно.
…А вскоре подвернулась Аркадию халтурка на посёлке Хорошево, с какими-то четырьмя волосатыми «битлами» — двухдневная, по натырке Ружи Марафетовой. И как стемнело — вырубился на распредпункте трансформатор. Свет погас, битлы без электричества — сидят, бухают, у писателя-юмориста тоже микрофон не фурычит. И тут хозяйка объявляет: всем гостям постелют в картофелехранилище, а которые не желающие — могут на предмет ночёвки домой съездить, в город. Чтоб, упаси господи, по тёмному делу на картошине не посклизнуться и руки-ноги не покалечить. Автобус подан, всех развезут, а утром привезут взад.
И подумал Аркадий: «Чего я тут не видел?». И пошёл к автобусу.
Доехал до дома, видит — на кухне у них свет горит, не спит ещё Маля. Поднялся на 2-й этаж, вставляет ключ в дверь — не лезет ключ, хоть убей. С той стороны, видать, тоже ключик воткнут. Звонит Аркадий в дверь. Раз звонит. Второй звонит. Третий раз звонит. А в ответ тишина, только сердце стучит на всю лестничную клетку. Начал в дверь дубасить. Нет ответа. Он — вниз, по телефону звонить, она телефон всегда на ночь в спальню забирает. Хорошо, автомат рядом, через два дома. Из подъезда вышел — а свет в окне уже не горит, погасили уже… Трубку тоже никто не берёт. Он — бегом назад, снова звонит в дверь, снова барабанит… Из соседней квартиры выламывается сосед — заспанный, с костылём: ты что, мол, охренел, среди ночи народ будить? И всё. Присел внизу на скамеечку, кое-как перекемарил, а утром поехал на Конный, на автостанцию, откуда хозяйский автобус должен был обратно в Хорошево забрать…
Потом домой вернулся, начал у Мали выяснять, что же это было. А та разговаривать не желает, дуется и аж плачет от обиды. Была дома? Да, была. Звонки слышала? Да, слышала. Почему не открыла? А потому что не хотела. И вообще, что это за допрос? Не хотела, и всё. Потому что нечего устраивать ей проверки! Если жене не веришь, то нечего с ней жить! Отравлять подозрениями своё и её существование! Мразь, ничтожество! И если хоть раз ещё такое повторится, она соберёт вещи и уйдёт.
Да-да, это очень правильно, что он всё это описал. Последний роман «Любовь с поличным» пошёл ему на пользу. В нём глазокол не позволял себе лирических отступлений, смазывающих конкретную картину. Не анестезировал свои боли стихами, не пытался возродить иллюзорные ощущения молодости. Не украшал свою спутницу флёром загадочности — он реконструировал в памяти обстоятельства и делал выводы, трезво осмысливая её слова и поступки, наблюдая свою семейную жизнь со стороны, относясь к тому «себе» как к совершенно постороннему (чуждому!) человеку. И на письменный стол — с грохотом и подскоками — посыпались все её шашни. Как шашки из шахматной доски. Это излечило его от Мальвины. Раз и навсегда. Она для него умерла. Её для него не стало.
35.
Дробышев доел чипсы, отряхнул кителёк и направился к выходу. По пути он снова бросил взгляд на столик у окна; вместо прикольного жидка напротив Имбирского уже сидел благообразный бровастый блондин и вдувал тому в уши какую-то хренотень. Дробышев демонстративно пожал плечами («рассказывает, что по заказу ничего пишет, а сам только и успевает заказчиков принимать!»).
Растворив дверь в вестибюль, фельетонист увидел курьершу Кадацкую, собирающую на подарки именинникам — историку юмора Ренате Бляхе и астрологу Еврипиду Чистовраки. «Этого только не хватало! Мало, что последние сапоги какая-то падла увела, так ещё и полгонорара сейчас гавкнется», — подумал Дробышев. Он прикрыл дверь и вернулся на прежнее место. Как назло, тут же подскочил официант. Пришлось заказать ещё порцию чипсов.
Имбирский взглянул на часы: пора!
Он подозвал официантку, попросил принести бутылку самого лучшего вина, пахлавы, сыра, бастурмы и, если есть, картофельных драников, всё это упаковать и вызвать такси.
— Что, чувак, не нахавался? — сочувственно съязвил Григорий.
Имбирский промолчал.
— Уже линяешь?
— Да. Именно линяю, — вякнул Имбирский, ещё раз взвесив все за и против.
— Давай, чувак! А я тут над провиантом ещё малость потружусь, гляди, сколько осталось…
Аркадий испросил у Гриши сигарету — тот уже успел заховать пачку к себе в карман — и снова закурил.
— Чувак, слышь… Я тут всё прикидываю — как стать, с понтом, знаменитым… Глянь, если будет время… — пролепетал вдруг с виноватой улыбкой фигляр и протянул Имбирскому сложенную пополам тетрадку.
— Юмор-сатира? — одобрительно спросил глазокол. Он не ошибся в давнем знакомом.
— Типа да.
— А как же насчёт “просто поссать зашёл”?
— Если на твой взгляд нормально, покажи, будь другом, Никольской. При случае.
Аркадий раскрыл тетрадку и расхохотался.
— Что?.. Что?.. — заинтересованно воскликнул Хайкин-Стремницкий.
— Молоток, Григорий! Не ожидал…
— Что именно?
«Ну, вот я и знаменит! А кто об этом знает?» — зачитал вслух Имбирский и заржал так, что аж закашлялся.
Глазокол углубился в чтение рукописи. Вскоре подошла официантка с увесистым целлофановым пакетом:
— Ваш заказ. Такси ждёт у входа.
Приятели пожали друг другу руки и обнялись.
Дождь закончился, в лужах покачивались облака, припорошенные, словно пеплом, почерневшими листочками акации.
36.
Вопреки своим представлениям о профессионализме, советы «Как стать знаменитым» Григорий писал не по заданию работодателя. Плод многолетних переживаний был выплеснут на бумагу одним порывом — именно в тот момент, когда над головой несостоявшегося комика вновь сгустились халявные пост-алкогольные тучи.
Имбирский не ошибался: в загашнике у Гриши действительно имелся фельетон про Гусева с Пчельниковой, и шёл он сразу за «Советами» — в тетрадке, которую тот передал глазоколу. Из Дома учёных нужно было срочно мотать удочки, артисту требовался новый источник пропитания.
Несмотря на свою жонглёрскую уникальность, получал Григорий всё ту же скромную зарплату; иногда, правда, удавалось выступить за наличные. Неприятность привалила в День работника бытовых услуг. Угораздило Гришку вместе со «своим» очередным лектором, Пал Палычем Порохняком, подписаться на корпоративчик в комбинате парикмахерского хозяйства — вместо клоунского дуэта Пух и Прах, перевербованного банно-прачечным трестом. Пришли выступанты на место. С музыкальными тарелочками, с плакатами, формулами и циклограммами. Порохняк собирался докладать маникюршам «за расчёт Нечитайлы»… Но усадили их перво-наперво за стол, налили… Выступать пора. Лектор в отрубе, ему прямо на сцене постелили. У Гришки в голове тоже полное бельмондо. Достал Гришка тарелочки. Выдал своё «Україна нова, Україна жива!», правда, с вариациями на «Светит месяц, светит ясный». Публика — в пляс! Тут какой-то ветеран парикмахерских услуг «Давай нашу!» кричит, «Ехал я из Берлина!». Гриша ему: пожалуйста! И жонглирует заявленную песню. Народ в восторге. Ведущий объявляет: «А сейчас белый танец, дамы приглашают кавалеров, звучит мелодия из кинофильма “Крёстный отец”». Ну что ж, отец, так отец! Сжонглировал Гришка «Отца», потом ещё «Лаванду», «Заходите к нам на огонёк», «Ти ж мене підманула» — по заявкам… Тут одна рыжая: «Нашу, нашу давай! “Семь-сорок”!» Гриша погнал — сначала медленно, потом быстрее, ещё быстрей, и такой топот пошёл, что Порохняк очнулся, голову поднял и пялится на ассистента, который чёрт-те что на казённом инвентаре наяривает. И вся надежда у Гришки — только на то, что Порохняк по пьяни нихрена не запомнит… Но эта шестёрка, конечно, запомнила и «вложила». И вызвал профессор Гришку на ковёр, снял аккуратненько с себя часы, очёчки и как навернёт кулаком по столу: «Ты, поганец, по какому такому праву научные факты в балаган превращаешь? Ещё повторится — в порошок! Не посмотрю, что только ты это и осв…» И осёкся. «И чтоб никаких мне халтур больше, понял?!»
В принципе, опасаться профессору было нечего. Пять штук баксов от «УкрНаукЗвершення» за Гришкины успехи он уже получил 6 лет назад. Не считая премии от Союза композиторов — «За популяризацию украинского вклада в развитие мировой культуры». Могли его, правда, и за сионистскую пропаганду привлечь — раз жонглёр на высоконаучной аппаратуре фрейлехсы бацает, значит, кто-то ему всё это рассчитал! Этого профессор, видать, и боялся. И примчалась средь бела дня в Дом учёных «скорая», прямо на семинар по Лоренц-ковариантной петлевой квантовой гравитации, и забрала ст. научного сотрудника Порохняка на дурку прямо с семинара. И с концами. Он ведь, как уведомил компетентные органы профессор, совсем рассудком помутился. Стал по курилкам народу впаривать, будто Земля вращается вокруг трёх китов, а к убийству журналиста Нодара Глаголишвили причастно высшее руководство Украины…
Лектора Грише дали другого — тоже ст. научного сотрудника, тоже кандидата наук. Но понял Гриша, что и сам теперь на волоске. Что в любую минуту и ему санитаров прислать могут.
37.
За барной стойкой визжала кофемолка, фельетонист перемалывал челюстями осточертевшие чипсы. Хотелось пить, но за стакан минералки здесь драли ещё дороже, чем за порцию чипсов, а путь к воде (в клозет) был отрезан взимающей мзду Кадацкой.
Дробышев проводил глазокола взглядом до двери и снова уставился на бровастого блондина. Хайкин-Стремницкий снова дёрнулся, снова посмотрелся в тарелку и снова убедился, что с внешностью всё о’кэй. Жратвы на столе оставалось не так уж много, нужно было сделать передышку и добить всё в один заход. Гриша плеснул себе пару капель, «чисто для аппетиту», сзади послышались лёгкие рысьи шаги. На стул, ещё хранивший тепло Имбирского, опустился длиннорукий качок с уголовной рожей, золотой цепью поверх косухи и полным комплектом зубов из нержавеющей стали.
— Ну шо на[4], ушлепок? Как яйца? Ходить на не мешают? — процедил сквозь зубы качок и, чисто по-русски, троекратно плюнул ему в тарелку.
Хайкин-Стремницкий сделал вид, будто рассматривает аляповатое бра на стене.
— Держи краба! — осклабился качок и протянул Грише ухватистую пятерню.
— Здравствуйте, — дрожа от страха, ответил Хайкин, однако руки визитёру не подал.
— Да ты по ходу в полном шоколаде, — радостно возвестил бандюга.
— Вы меня с кем-то путаете, — продолжал опешивший артист, сохраняя «лицо» из последних сил.
— Я те счётчик предъявлял, на? Было пятнадцать, стало сто пятьдесят.
— Но мы же с вами не знакомы…
— Что-то с памятью моей стало? Тут помню — тут не помню? Под женьтельмена удачи косишь? — сказал качок и достал из кармана мобилу. Он набрал номер и доложил какому-то Акелло, что надыбал в «Космосе» урода, который прокатал Губану в секу 15 штук зелёных, а по счётчику торчит уже 150. И конкретно просит лукануть, не перегрел ли вчера паяльник.
До Гришки доехало: его приняли за реального Стремницкого — «двойника», «однофамильца» и паспортоутратчика.
Это была расплата. За годы жизни под чужим именем. Да-да, за те долгие годы его опасливой крысиной жизни. Подаренные самоубийцей-крысёнышем. Прошедшие в бегах от бультерьеров вечно-живучего Железного Феликса…
Он вскочил из-за стола и рванул на выход. Качок не поспешая потрусил за Гришей. Устраивать разборку на людях было без надобности.
38.
Глазокол вышел из кафе, на пятачке перед домом его ждала пятнистая стукнутая «Лада». «Шашечки» заменяла шахматная доска, закреплённая на крыше таксомотора. На переднем пассажирском сидении обосновалась немолодая женщина со следами былой неотразимости на лице, за рулём — усатый громила гуцульского разлива. Гуцул открыл багажник и принял у глазокола пакет. Он долго что-то передвигал, чертыхался, снова перекладывал и, наконец, пристроил Аркашину ношу. «Ровер маєш — файно жиєш»[5], — виновато пробормотал водила и захлопнул дверцу багажника. Аркадий Радиевич шумно вздохнул и протиснулся внутрь салона.
— Куди тобі, батько? — спросил гуцул и провернул ключ зажигания.
…Она позвонила ночью. Сказала, что в Харькове. И что всё у неё в порядке. Что остановилась, неважно где. И улетает. Неважно когда. И возможно, сегодня зайдёт. Где-то в половине шестого…
Сначала он решил исчезнуть. Уложил в кейс лекарства, зубную щётку, тапочки, потом подумал: «А может, не стоит бояться? Может, действительно, встретиться? На своём поле. И прокричать нежити: “Знать тебя не хочу! И вообще ты умерла! Умерла навсегда!”».
Хорошо, хватило ума много не пить. И всё-таки здорово, что он добил эту «Любовь с поличным»! Он долго её мусолил, показывал целые главы покойнице и даже спорил с ней вслух при случае, хотя где она — в каком городе, в какой стране — не знал. Теперь, когда роман уже вышел, он читал его и смеялся. Всё это жутко напоминало старый анекдот про рогоносца и ябеду…
Он ничего не забыл, он описал всё. И как, загадочно улыбаясь, дала она ему прочитать письмецо от ленинградца Саши, который отдыхал с ними в Сочи, и на вопрос, почему оно заканчивается «Крепко целую», ответила: «Что ты спрашиваешь меня? Спроси его». И как вздрагивала, завидев какого-нибудь широкоплечего мачо. И как полезла с поцелуями к незнакомому мужику, когда они, забуханные, выходили из «Кавказского аула»[6]. И как потом начала выяснять у таксиста, как того зовут и женат ли. А услышав, что зовут его Аркадий, воскликнула: «Ой, как хорошо! У меня муж тоже Аркадий!», а он сидел рядом и молчал в тряпочку, как обделавшийся. И как пытала она его потом, почему он такой скучный. И почему постоянно портит ей настроение своим унылым видом.
…На стене, над кроватью родителей, висел кинжал. Привезенный отцом из кутаисской командировки, в чёрных ножнах, обыкновенный такой кинжал. И только сейчас дошло до Имбирского — родители были вполне счастливы друг с другом, раз могли позволить себе подобную роскошь. Ведь при определённых обстоятельствах, с такой игрушкой под рукой, недолго и до греха…
Гуцул вырулил на Московский проспект и вдарил по газам. Старенькое авто лихо размётывало лужи, обгоняя мотоциклистов, маршрутки и навороченные тачки.
— Ой-ой, Ярема, какой ты быстрый! — восторженно взвизгнула женщина.
— Так хіба ж це швидко? Я ще й не так можу![7] — обрадовался таксист и утопил педаль в пол. Развалюха взревела и пошла на взлёт.
— Останови, останови, я выйду! — закричала женщина.
Водила продолжал ловить кайф, крики и визги не прекращались.
— Остановите, мне плохо, — притворно прохрипел глазокол.
Гуцул вдарил по гальмам[8], остановился и повернул к глазоколу свою бычью шею:
— Вибачаюсь, вожжа під хвіст потрапила…[9]
Женщина, всхлипывая, льнула к плечу водилы. В Аркадии, как на дрожжах, поднималось чувство ревности по отношению к этой красивой вот-вот-старухе. До чего ж ненавидел он таксистов! И до чего тащилась на них Мальвина, она понимала этих парней с полуслова, она была им как жена, как сестра, такая же отчаянная, сильная и рисковая, одного замеса с ними.
Как-то Маля поругалась с водилой — тот слишком много запросил. Раздосадованная, она даже поделилась потом с Аркадием. И с горечью сказала: «Ну и ладно. Мне что с ним — детей крестить?!» К случайному водиле она отнеслась, как к совсем не чужому человеку, и это тоже было описано в романе… И, наконец, наиглавнейший «успех» романа был в том, что она перестала ему сниться — окончательно и бесповоротно.
39.
Анекдот про рогоносца и ябеду (для тех, кто не слышал):
Выходит мужик из квартиры, встречает на лестнице соседа. Тот ему: «Привет рогоносец!» На следующий день — то же самое. Мужик жене пожаловался. Мол, рогоносцем стали обзывать. Утром — снова встречается с соседом. А тот ему: «Привет, рогоносец! Так ты еще и ябеда?..»
40.
Он вызвал лифт, поднялся на свой 4-й этаж. Взглянул на часы — время ещё оставалось. Принял душ, побрился, надел костюм. Разобрал пакет с закусками, начал накрывать на стол…
История, конечно, банальнейшая… Приехал тогда из Штатов Яник, родной Малин брат. Погостить. Во всяком случае, так считала Яника жена, постоянно названивавшая из Чикаго. И никак не могла она мужа застать, и Мальвина ей постоянно лапшу на уши вешала. То Яник на выставке, то проветриться вышел, то на презентации какой. Ибо приехал братишка на другой конец шарика вовсе не к сестричке, а к своей бывшей сотруднице по ХарГИПРОаммонию Ларе Мокровой, доводившейся Янику «единственной и неповторимой». А потом позвонила жена среди ночи. Причём, не Мале, а прямо той, единственной и неповторимой, на хату. Вот тут-то муж и объявился, сам к телефону подошёл… Я же говорю, история банальнейшая. Перезвонила супруга Мальвине, начала выговаривать… Положила Маля трубку и вздохнула: «Ну, что она от меня хочет? Они ещё с 9-го класса жених и невеста».
Тут глазокол и охренел: «С 9-го класса? Жених и невеста? Что ж он тогда женился на другой?».
«Ты понимаешь, — говорит Маля, — Жанна обеспеченная женщина, из профессорской семьи, а у Лары отец инвалид и мать почтальонша. И наша мама всю жизнь одна, без мужа, мы тоже с ней всю жизнь с хлеба на воду… Надо ж было Янику как-то пробиваться, институт заканчивать. И вообще, по любви умные люди не женятся. Потому что брак это не блажь любовная, а союз двух независимых партнёров, подкреплённый взаимной целесообразностью». Так и сформулировала: взаимной целесообразностью. Что тут скажешь?..
А на дне рождения у Симки, когда Симкин Витька ещё на свободе гулял, начал покойник Аркашу в напарники фаловать, по части фотоволыны. Вдвоём всё-таки спокойней. И повеселей. И работа — проще не бывает. Приехали в хацапетовку, публику собрали, о том о сём побалакали, а главное, «проэкспонировали демообразец». То есть, сперва фотку голимую затёртую — хоть с механизаторского удостоверения, а хоть и с вытрезвителя. А потом — портрет, из этой фотки зафигаченный. В пиджаке от Версаче и в рубашке от Зайцева. И с эмблемой «ЧПБВ» (чёрный пиджак, белый воротник), придуманной глумливыми фотографами. Увеличенный, раскрашенный и отретушированный так, что хоть сейчас на стенку свою зашморганную цепляй. И всё. Самогонки махнули, чем бог пошлёт, закусили, и баиньки. А наутро вся дярёвня сама со своими карточками припрётся — отцовскими, бабкиными-прабабкиными… В следующий заход приехали — портреты раздали, лавэ собрали, и весь хрен. И ни отчислений тебе, ни налогов. Навара за один удачный денёк — больше, чем за месяц писанины.
И была Маля очень раздосадована, когда Аркадий Витьке отказал. И сказала Мальвина своему Имбирскому так: «Ты, Аркаша, себялюбец и эгоист, потому что совсем не хочешь думать о семье». И неделю с ним не то что не спала, а даже не разговаривала.
А потом позвала их в гости одна супружеская чета, бывшие её коллеги, на пенсии уже. Оба дешёвый «Памир»[10] курят, оба запоем Аркадия Имбирского читают. Рыбные голубцы, терновая наливка… И так хорошо стало Мальвинке, так она размагнитилась, что, как ребёнок, начала о своём Аркаше вслух размышлять. Расщебеталась: «Как партнёр он, конечно, неплохой, ничего сказать не могу. А вот как кормилец, как надежда и опора — пустое место…».
И так эта Малина откровенность его покоробила… Поскольку она для него была — всё, а он для неё — партнёр…
Раздались звонки. Один, второй, третий… Глазокол бросился в прихожую, открыл дверь — никого… Боже, никогда такого не было. Как он мог перепутать звонок в дверь — с телефоном?! Он подскочил к письменному столу, схватил трубку.
— У меня поменялись обстоятельства, зайду завтра утром, — сообщила она. — Тебе завтра удобно?
— Вполне, — с достоинством ответил запыхавшийся хозяин.
— Тогда пока…
41.
Женщина-праздник, она появилась во всём своём блеске. «Это тебе!» — протянула коробку из-под обуви, перетянутую коричневым скотчем. «Всё хотела бандеролью отправить. Может, тебе будет интересно».
Тот же насмешливый взгляд, молодёжная стрижка, несколько витиеватых морщинок под лёгким пушком на щеках, дымчатый газовый шарфик, тщательно прикрывающий шею…
— А надушился, надушился! Интересно, в честь чего?
Он с нетерпением вскрыл увесистую коробку, на пол шлёпнулось несколько истрёпанных конвертов.
— Это твои. Не хотелось оставлять, когда уходила. Может, за них я тебя и любила. А сейчас… Дарю.
Он спрятал письма в стол и запер на ключ.
— Телефон тебе Альберт дал? — угрюмо поинтересовался он.
— Ну да. А кто же ещё, по-твоему?
Альберт Янович Кальман, Малин племянник, возглавлял издательство, на которое трудился глазокол.
— Включи телевизор, а то как-то муторно…
Телеэкран окрасился оранжевыми утренними новостями.
— Ты кофе уже пила? — спросил он.
— Да.
— Есть хочешь?
— Ты что, забыл? Я кофе просто так никогда не пью. Обязательно с бутербродом. А что у тебя есть?
— Сейчас увидишь.
— Тебе помочь?
— Как хочешь.
— А фартучек у тебя найдётся?
Он подал ей фартук и начал доставать из холодильника «продукцию».
— Квартира своя? Или снимаешь? — спросила Маля.
— Купил. Семь лет назад.
— Поздравляю, наконец, ты стал мужчиной. Альберт мне про квартиру не говорил. Сколько метров?
— С балконом — 68.
— И сколько, если не секрет?
— Дорого.
— Понятно. Отопление за метр или по счётчику?
— По метражу.
— Неплохая квартирка, её бы ещё до ума довести. Перегородку разобрать, вместо неё подвесить кашпо с макраме. А антресоль из прихожей перенести в ванную или куда-нибудь ещё. Подумай. Я плохого не посоветую.
— Я знаю.
— Ну и ну! Ты что, сам драники жарил?
Они сели за стол. Ему стало тепло и уютно.
— Ну что, за встречу?! — с идиотской улыбкой спросил он и открыл шампанское.
— Ты же знаешь, я не любительница выпивать с утра… Тебе про меня ничего такого не рассказывали?
— Чего «такого»?
— Ну, всякого. Разного.
— Кто?
— Да хотя бы Симка.
— Нет.
— Приревновала меня, дура. К своему покойнику. Совсем уже «того»…
«Покойника» и «приревновала» он пропустил мимо ушей.
— Имя Ицхак Миньяху тебе ни о чём не говорит? — продолжала она.
— Кто это?
— Писатель. Известный. По крайней мере, у нас…
— Где это, «у нас»? В Израиле, в Америке?
— Ой, оно тебе надо?! Хотел бы — давно б у Альберта узнал…
— Понятно.
— Так этот Миньяху что ни напишет, всё жене посвящает. Не то, что некоторые.
Неужели она ничего так и не поняла? Все его стихи, рассказы и романы были о ней, и кто-кто, а она должна была понимать, кому они посвящаются…
— Маля, — сказал он и тронул её за руку.
— Что? — скривила она губы.
— Останься. Я тебя очень прошу.
— Ну вот: а воз и ныне там! Я же тебе уже говорила… И не раз… — одёрнула она руку и посмотрела в сторону. — Мы совершено разные люди. Нам нельзя жить вместе.
Он замолчал.
— Ладненько, мне пора. Самолёт через три часа. Нужно ещё за вещами заскочить.
— Куда? К Альберту?
— К Альберту, к Альберту!
— Я провожу.
— Не надо. Вызови такси. Или нет, — взглянула она на часы, — ждать нет времени.
— Ну как ты вообще?
— Не волнуйся, всё хорошо. Подробности у Альберта.
Она встала из-за стола, он проводил её до двери.
— Пока-пока-пока! — прошептала она и чмокнула его в щёку.
Щёлкнул замок, женщина-загадка исчезла. Глазокол побледнел, прислонился спиной к двери и начал потихоньку оползать на пол.
До чего же она была права! Этот неподъёмный, не дающий ему жить воз — был там и поныне…
42.
Григорий выскочил на улицу, отчётливо сознавая, что далеко ему не убежать. Никудышная дыхалка и застарелая грыжа давали о себе знать. На газоне у соседнего здания колотилась на ветру брезентовая палатка с эмблемой «Харэнерго»… Через несколько мгновений у палатки уже ошивался Мойдодыр — так звали качка с железными зубами. Он засёк, куда заныкался[11] урод. Из палатки раздавались сдавленные стоны.
Качок выдернул из земли несколько колышков, на которых держалась брезентовая бастилия, и потянул брезент на себя. Глазам открылась глубокая яма, по дну которой проходили какие-то кабели и трубы. На трубах, прядая ушами и яростно мотая головой, топтался здоровенный, чёрно-коричневый Mammuthus primigenius[12] с красными подпалинами на боках. При виде Мойдодыра мамонт вздыбил шерсть на холке, протрубил: «Су-ука!» и мощными бивнями принялся выкорчёвывать из земли трубу. Мойдодыр, не раздумывая, припустил к метро.
Мамонт выкарабкался наружу и, заметно прихрамывая, поспешил за своим преследователем. В хоботе был зажат увесистый кусок свинцового кабеля. Послышался вой сирен. Это торопились к месту происшествия машины патрульно-постовой службы и скорой помощи. Минут через 20 должны были прибыть директор исторического музея Н.Солодовников, директор цирка А.Гайдук и ст. научный сотрудник Харьковского зоопарка П.Стариченко.
Мойдодыр влетел в подземку, добежал до эскалатора и с облегчением вздохнул. Раздался грохот, эскалатор накрыли клубы строительной пыли. Вниз полетели кирпичи, куски стен и сухой штукатурки. Разъярённое животное крушило наземную надстройку станции метро «Спортивная». Мойдодыр дождался электрички и потрясся на посёлок ХТЗ, к Акелло. Тем временем вокруг мамонта образовывалось кольцо из пожарных, ментов, спецназовцев и прочих униформистов. Мамонту вспомнилось детство, пионерлагерь канатного завода в Карачёвке и игра в разрывные цепи[13]…
Из Киева летел грузовой борт с цистерной остродефицитного снотворного и сверхпрочными крупноячеистыми сетями стратегического назначения.
Гришка снова мотнул головой, вздыбил шерсть и, победно подняв хобот, бросился на противника. Цепь мгновенно разорвалась, Григорий устремился в брешь и вырвался на оперативный простор. Страшно болела передняя нога, Гришка ушиб её, когда грохнулся в «харэнергетическую» яму. Униформисты устремились за ископаемым экземпляром. Все телеканалы, в режиме онлайн, транслировали репортаж из бывшей столицы Украины — города Харькова. По проспекту Гагарина трусил доисторический мамонт, преследуемый пост-советскими силовиками. Патруль госавтоинспекции в районе мясокомбината уже раскатывал дорожки с торчащими вверх шипами.
Силы были на исходе, в лёгких хрипела тыща аккордеонов. Григорий увидел перед собой поле «гвоздевых» заграждений. Превозмогая боль, он разогнался, оттолкнулся и, подобрав под себя задние ноги, взмыл над заграждением, широко раскинув серебряные крылья. Густая шерсть облетела, как одуванчик, хобот и бивни втянулись внутрь конструкции — реактивный Боинг набирал высоту. Украинские зенитчики и дёрнуться не успели, как под крыльями Боинга уже простирался российский[14] город Белгород.
Обнаружив на экране локатора неопознанную цель, командир ракетно-зенитного комплекса №18 майор войск ПВО Российской Федерации Н.Ефимов пометил её джойстиком и доложил в штаб армии.
«Добро» из Кремля не заставило себя долго ждать.
Над мокрым неубранным полем разнёсся рёв ракетного двигателя. Сотрясая воздух, ввысь взметнулся столб пламени.
Боль в ноге исчезла. Воздушный лайнер без пилотов и пассажиров рассекал грудью воздушное пространство, внутри кабины звучало бодрое «Україна нова, Україна жива!», артист летел в Санта-Барбару…
___
[1] Шнарант — прохиндей, авантюрист.
[2] буримист — специалист по игре в буриме (игра заключается в составлении стихов на заданные рифмы).
[3] Маздонский — неприглядный.
[4] На — междометие, слово-паразит, образованное от одной из нецензурных идиом (соответствующей эвфемизму «на хрен»).
[5] «Ровер маєш — файно жиєш» — «Велосипед имеешь — хорошо живёшь» (зап.-укр. поговорка).
[6] «Кавказский аул» — название одного из сочинских ресторанов.
[7] Да разве ж это быстро? Я ещё и не так могу! (укр.).
[8] Гальма — тормоза (укр.).
[9] Извиняюсь, вожжа под хвост попала (укр.).
[10] «Памир» — марка сигарет, в советское время — 10 коп. пачка.
[11] Заныкаться — спрятаться.
[12] Mammuthus primigenius — мамонт шерстистый.
[13] Разрывные цепи — детская спортивная игра.
[14] Между Белгородской и Харьковской областями проходит российско-украинская граница (данные действительны на 2015-й год).
