Анатолий Зелигер: Такая женщина

Loading

Говорят, из грязи в князи. А у меня получилось наоборот — из князей в грязь. Попала в строительный кооператив. Там я, как мужик, целый день с шоферьем по складам разъезжала и материалы выбивала. Разве это мое дело? Огрубела, охрипла. К счастью, председатель кооператива меня к себе взял.

Такая женщина

Анатолий Зелигер

Сели мы на веранде за круглый стол. Ей лет сорок, лицо красивое, глаза, большие, как озера, утонуть можно, одежду телом своим растягивает — крупная, пышная, и хочет она от меня чего-то. Восхищения? Преклонения? А может быть просто ей нужно, чтобы сидел рядом человек и слушал ее, а может понимания ей надо, теплоты душевной, участия, сочувствия там, в общем, того самого, чего все мы, люди, желаем друг от друга. А вообще-то, вроде бы решительная, даже дерзкая немного, а слабость наша человеческая и наша вечная боязнь чего-то, и тоска скрытая, и сомнение в разумности нашего странного, короткого существования, и понимание того, что вообще-то так мало мы понимаем — ой, как глубоко это запрятано у нее — не знаешь, где искать.

На веранде я и она. В доме никого. За стеклом замерла сирень, любуются миром сосны — хорошо. Тихо, уютно среди этой загородной простоты. Человек здесь не отделен от окружающей природы, а часть ее. И проще здесь становишься, раскрепощаешься, и хочется себя перед другим наизнанку вывернуть, потому что надеешься, что он все поймет и не осудит. Смотрю я на ее лицо. Усталое оно, морщинок хватает и кажется мне, что много всякого на нем написано. Носило ее, наверное, по свету и мяло, и бросало. И от того обмякла она как-то и выглядит старше своих лет. А в общем, если моим манером не въедаться взглядом и не умствовать уж слишком, — красивая, уютная женщина и вполне притягивает к себе, и обнять ее не грех, и в губы поцеловать хорошо. Да только вот курит. А на какого хрена? Простите за выражение. Вина она захотела. Ну что ж, вина так вина. Чокаемся, попиваем, не торопясь. Курит она взахлеб и рассказывает, рассказывает.

— Что здесь у меня? Да обычная стандартная камера. Отдельная. Из Одессы меня сюда направили, на поселение. Шучу. Сама добровольно в ваш Ленинград приехала. А там я жила, как душа хотела, с размахом. Была у нас огромная, роскошная квартира в центре Одессы. Как я ее добыла, вам не понять, человек вы домашний. Одесса, родная моя! Бросила я тебя! Никого здесь у меня нет, все начала сначала на пустом месте.

— А почему вы из Одессы-то уехали?

— А потому что закрылась для меня Одесса на веки веков, аминь.

Выпили мы за Одессу. Протянула она над столом свою белоснежную руку с длинными, нежными пальцами, сверкающими идеальным маникюром, стряхнула пепел с сигареты, а потом затянулась во всю силу.

— Все там были против меня, будто я извращенка какая или воровка. Бойкот объявили. Не жить же среди змей. Ну, я и убежала.

— Налить еще?

— Можно. Мужа моего, офицер он был, хоронили. Вся Одесса собралась: военные — его сослуживцы; начальство большое городского масштаба, военное и гражданское; друзья наши тамошние; знакомые разные. И мать его там была. И чего в ней больше было, скорби или ненависти ко мне, не знаю. Ой, как она меня всегда ненавидела. Знаете, смотреть на меня спокойно не могла — накрашенную, да наманикюренную, да надушенную, в брюки затянутую, в кофточке — пол-груди да руки с плечами напоказ. Передергивало ее всю и воротило от меня. А я нарочно, когда муж привозил меня в их паршивый городишко, выдавала высший класс — «люкс модерн». Все их зачуханные чучмеки на меня зыркали до отупения, а бабы тамошние только что бунт не устраивали. Так что мой муженек быстро раздумал меня туда возить. И вот мать его приехала на похороны из своих соленых, голодных степей — вся высохшая, жила одна сплошная от трудов своих надрывных, прокопченная солнцем насквозь — щеки, губы, глаза провалились — ямы черные. И жлобина эта страшенная, кликуша, провидица фальшивая, глаза свои с ненавистью на меня вытаращила, руку свою деревянную, обугленную уставила в меня, как винтовку, и завизжала, захрипела утробным голосом, будто роды у нее начались или падучая схватила. Вся она в этом крике выложилась, всех оглушила.

— Сука ты проклятая, — орет на меня, — жратвы и винища тебе мало, крови сына моего захотела. Ты его убила, ты, ты, упырина ненасытная. Погубила ты сыночка моего, выпила всю его кровушку, на куски его разодрала. Мало тебе, что есть у тебя, все, все тебе надобно, весь свет заграбастать хочешь. Уходи прочь, людоедка, мучительница сына моего…

И дальше в таком роде. И всех умоляет, юродивая, и заклинает, чтобы меня прогнали, потому что, мол, раны сына ее кровоточат, когда убийца рядом стоит. И никто ее замолчать не заставил, ко мне не подошел, слова доброго мне не сказал — и кто пил со мной, и кто спал со мной. Вот так-то милый, домашний человек. Да какая же после этого Одесса!

— Конфетку хотите?

— Да ну ее к черту, конфетку. Права она была. Я его погубила, и знали все они это. Из-за меня, только из-за меня его послали в Афганистан. Федя! Федя мой! А дело так было. Приказали ему ехать служить в военный городок в двухстах километрах от Одессы, где только кур кормить, да коз доить, а больше делать нечего. И это, после того, как я к своей заветной жизни в Одессе десять лет через тундру и тайгу пробивалась. Знакомых у нас уйма была. Амур мне голоду кружил. Знаете, мой мужчина — высокий, стройный, сильный, не как вы. Конечно, и в вас что-то есть. Для домашней жизни, конечно. Мужья подружкины всегда с ума сходили. Да…

— А Федя ваш ни о чем не догадывался?

— Вообще-то у меня правило — изменяй сколько хочешь, но так, чтобы муж не узнал. Да разве людям языки привяжешь? Что-то до него доходило. Факт, что мой Федя как-то сказал: «Лучше иметь половину жены-красавицы, чем целую уродину». Ну, а если б и узнал, что бы он мог сделать? Я глава семьи, я двигатель. Если бы не я, сидел бы он в тундре до пенсии.

— И поехали вы в военный городок.

— Никуда мы не поехали. Пошла я к его начальству и прямо в лицо ему и крикнула: «Не поеду! Можете меня расстрелять; гранатами закидать, танками раздавить — это ваше право, но я никуда не поеду». А начальство — гад ползучий — этим воспользовалось. Ему в Афганистан людей посылать, а тут случай такой. Вызывает оно моего мужа и высокомерно, нагло говорит ему: «Раз ты жену воспитать не сумел, так поезжай Родину защищать». Ну, он и поехал, что ему делать, а назад в гробу запаянный вернулся. Федя мой, Феденька! Убила я тебя.

Опустил я голову. Жалко мне стало неизвестного мне Федю, которому жена изменяла и погиб который во цвете лет невесть за что. Неплохой, наверное, был парень этот Федя. «Царство ему небесное», как говорится.

— А жила я в детстве в роскоши, шикарно. Единственная дочь у папочки и мамочки. Икра у нас была банками. Папа был общительным, веселым человеком, наслаждался жизнью. Мама ему в глаза смотрела и молилась на него. Был он следователем по политическим делам, таким, о каких сейчас в газетах пишут. Верил он в наш строй и в идеи все, да и сейчас такой же. Твердокаменный. Встретимся, он проклинает и демократов, и джаз, и печать, и видеофильмы, Спорить с ним бесполезно. Его уже не переделать, папаню моего. Приедет сюда и кричит на меня: «Да как ты можешь так делать дa так рассуждать, да жить без идеалов». И прочее в таком же духе. Последний раз ушел, хлопнув дверью, и yexaл не попрощавшись. Да…

Она выдохнула конус дыма, сощурила свои поразительные глаза и задумалась.

— Никогда я не забуду этого. Училась я тогда в шестом классе. Любила я свой класс и Веру Николаевну любила. И она меня нарядную, старательную тоже, наверное, любила, потому что смотрела на меня добрым, ласковым взглядом и часто в пример ставила. И вот помню, только урок кончился, подходит ко мне Лена Цветкова и при всех говорит: «Твой папа арестовал вчера вечером моего папу. Что мой папочка вам сделал?» Я смотрю на нее, и стыдно, и страшно, и жалко ее, а сказать нечего. Шум в классе затих, тишина мертвая. И с этого момента я в моей многолюдной школе стала существовать одна отдельно ото всех. Разговаривать со мной просто так перестали. Если уж очень нужно, скажут и отойдут. Подойду послушать, что рассказывают, замолчат. А Вера Николаевна! Имя забыла, все по фамилии, официально, как паспортистка. Плакала я дома, просила меня в другую школу перевести, но папа не понимает: «Бить тебя не бьют, ругать не ругают, так чем ты недовольна». А терпенье мое окончательно лопнуло после разговора с директором школы Сергеем Ильичом. Седой, всегда с суровым лицом, гроза школы он подошел ко мне весь развинченный какой-то, улыбка от волос до ботинок, глаза обожающие, добрющие, добрющие, и, как к важному лицу, нет ли у меня претензий, пожеланий, чем может помочь. В общем мерзко, хоть удавись. Я пришла домой и сказала: «В школу больше не пойду. Можете связать и на носилках нести, а так не пойду». В общем, перевели меня в другую школу. А в прежней остались те, кого я любила — они и сейчас со мной, в памяти. Но только я никого из них больше не видела и никогда не увижу.

— А в Одессу как вы попали?

— Я, все я, не Федя же. Федя безропотный — где приказывали, там и служил. Исправно… Север, мороз за сорок, ветер жжет, как кипяток, темень и скука, смертельная скука, высасывающая все твое нутро. А рядом, совсем близко страна огромная, веселая, теплая; рестораны, залитые светом, ладные мужики и бабы, четко одетые, красота, уют. А я в этой тюрьме бессрочной ни за что, ни про что — не ограбила, не убила, как обормотка какая-то. Не хочу! Не хочу! Хоть жгите, хоть режьте. Вырвусь, думаю, как угодно. И Федю, к черту, оставлю и все вместе с ним там же. Так. Собираю вещи, чинно прощаюсь с мужем и товарками, всем желаю успехов, так как, мол, временно уезжаю к родителям. Только поехала я не к родителям, а в большой город, откуда командующий военным округом правил. Являюсь к нему. А была я, милый, не такая, как сейчас. Поглядели бы вы тогда на меня. Стройная, вулкан густых волос, талия тонкая, груди большие и крепкие, колыхались, как две груши огромные. А пупок, черт возьми, на моем втянутом животе… Ну ладно, это не для всех. Вошла я к нему, села перед ним, руки голые сплела, положила на его письменный стол и смотрю ему прямо в глаза. А глаза мои были бесовские — наивные и завораживающие и, если у мужика хоть что-нибудь мужское было, убивали его наповал без пощады. Убивали, клянусь вам. Ну, посмотрите вы на мои глаза. Видите, какие большие, светло-серые. Красивые, правда? А тогда двенадцать лет назад вся нежная, трепещущая я, если хотела, умела обещать этими глазищами вашему брату такое, что у него дрожь по спине пробегала да еще по кое-чему. Вот так то. Значит, смотрю я на хозяина военного округа, нашего властителя, господина, от которого вся моя жизнь зависит, на счастливчика, баловня судьбы. Сорок пять лет, а уже генерал — бог, властитель тамошний. Не обычный — особенный. Обычный-то всю жизнь лямку тянет, подполковником на пенсию уходит и сотнягу к пенсии прирабатывает на случайной службе. А этот — брамин, высшая каста, аристократ, от рождения отмеченный, голубая кровь. И вижу я, что взгляд господа бога отклоняется вниз и липнет к моей груди и голым рукам — не оторвать. И снизошло тогда на меня свыше, как надо с ним говорить.

— Товарищ генерал, — говорю, — врать вам не буду, скажу всю правду. Нет у меня никаких уважительных причин. Просто жить там, хоть убейте, не могу и не хочу. Переведите куда угодно, умоляю вас, товарищ генерал. — И смотрю на него так, как вы сами понимаете.

И говорит мне генерал:

— Вы где остановились?

— В гостинице, — говорю, — номер такой-то.

— Идите к себе, — говорит, — и ждите. Я за вами вечером заеду.

И заехал. Пять дней прожила я тогда в этом городе. Ну, а через месяц приказ вышел — переводят мужа моего в приличный город на юге округа. Стала работать я там начальником госпиталя. А генералу-то мало было — снова добрался до меня. Объявил он военные учения и свой вагон поставил недалеко от нас. Звонок в госпиталь: «Прислать немедленно медработника в поезд командующего для текущей работы». Послала я медсестру, девчонку восемнадцати лет. Снова оттуда звонок. «Вы что нам, гав, гав, гав, так вас разэтак, детский сад присылаете — ребенок ваш делать ни хрена не умеет. Нет у вас опытного, так пусть начальник госпиталя сам едет». Поехала я и неделю, пока учения шли, в поезде прожила. А потом он нас в Одессу перекинул. Спасибо ему.

Она замолчала. Выпили мы еще по рюмочке, задумались каждый о своем. Вижу, не мой она человек, и все тут; не пересекаемся — ну нигде. Но жалко ее почему-то и обижать совсем не хочется. Так что я гостеприимный по-прежнему и выражение приятное на лице сохраняю. Мы умеем.

— А здесь в Ленинграде я с буфета начинала, чтобы его разорвало. Продавала кофе и мороженое. Вы спросите, а почему не по специальности пошла. А потому, что ненавижу я работу, за которую мало платят, ненавижу, вот и все. Буфет — это страшно; за три месяца я похудела на восемь килограмм. Кофе, мороженое, кофе, мороженое. Я вся пропиталась запахом кофе, чтобы глаза мои его не видели, аллергией заболела. Мороженое. Да будь оно проклято! Как белка в колесе, с девяти до девяти, но за кусок, понимаете, за кусок в месяц.

— А почему деньги такие большие шли?

— Думаете, текли за счет недовеса? Фига с два. Стоит иногда передо мной болтун и указывает, почему так делаешь, а не этак. Да иди ты, жлоб, к черту, никто тебя обвешивать не собирается. Я тебе лишних двадцать грамм положу -только глотку свою заткни. Деньги-то ко мне приходили не из-за недовеса вашего, а из-за изменения состава.

— И долго вы там работали?

— Три месяца, а потом ушла. Универсам принадлежал Эдьке Пенченко — видному молодому мужику, семьянину. Хозяин он был толковый, с выдумкой, размахом. Денег с работников не брал, но требовал, чтобы отказа не было. Вот и мне — или ложись, или уходи. А я в то время любила одного и подумала: «А на черта мне быть курицей при петухе, если работать все равно сил нет». Плюнула я и сделала ручкой до свидания.

— Как так хозяин? Разве такое могло быть?

— Хозяин, а как же иначе. Универсам он взятками купил и был в нем царем. А наверху все были куплены и перекуплены. О проверке всегда заранее известно было. Раз объявил он переучет. Мы со сменщицей целый день считаем, утрясаем, чтобы комар носа не подточил. Ну, приходит ревизор, женщина, копается, суется всюду — проверяет. Вдруг Эдька к ней подходит и говорит: «Чтобы остаток был такой-то!» Она сжалась вся да и села писать, что ей велено было. А мы-то по неопытности весь день на ушах стояли. Зачем?

Говорят, из грязи в князи. А у меня получилось наоборот — из князей в грязь. Попала в строительный кооператив. Там я, как мужик, целый день с шоферьем по складам разъезжала и материалы выбивала. Разве это мое дело? Огрубела, охрипла. К счастью, председатель кооператива меня к себе взял. Весь день я одна в комнате у пишущей машинки и ничего не делаю. Зарплату регулярно получаю и жду, что дальше будет.

Она допила вино и вдруг взорвалась.

— Я, которой генералы ноги целовали, сижу на стуле чучелом, ученым попугаем, для виду занятым чем-то, а на самом деле — вся в напряжении, ожидании, затаив дыхание, высчитываю, когда хозяин соизволит. А хозяин мой в делах, заботах, поездки куда-то одна за другой. «Топ-топ-топ», — простукивает пол, туда-сюда, туда-сюда. Он все время спешит и куда ему заметить, что я ем его краем глаза. Ему, господину, так его разэтак, некогда похлопать выпуклости этой, взятой по настроению, которой он отваливает по пол-куска в месяц непонятно за что и которая ждет, ждет до отвращения уже не первый месяц. Ты, домашний, у меня мужика два месяца не было. Хочешь меня, домашний?

Она начинает стаскивать с себя одежду. Я вижу ее полное, дряблое тело и соображаю: много же ты, красивая женщина, ела, пила, курила, а о спорте, небось, и не помышляла. И зачем ты этак ко мне? Я же не из тряпок половых сшит в конце концов, гордость какая-то есть. А она лезет, лижется, носом своим трется: мол, назвался груздем — полезай в кузов.

— Не хочешь!?

И она зарыдала. И слезы потекли из ее прекрасных глаз, и капли стали падать на провисшие груди и вздутый живот.

— Уйди тогда! — и она запричитала так, что жалко ее стало. — Федя, Феденька, нужен ты мне. Жизнь без тебя пустая, пустая изо дня в день. Послушный ты мой, уступчивый, добрый. Подобрал ты меня, когда я от первого мужа сбежала — злого, нелюбимого. Домой привел, отогрел, полюбил. Федя, родной ты мой!

И опять я подивился этому Феде, довольному жизнью при ней и тем куском, который ему доставался. Все прощавшему ей, спавшей с его начальством и приятелями, живущей на всю катушку в соответствии со своей натурой. А может, кто его знает, недовольного, изъеденного тоской изнутри и приоткрывавшего изредка измученную душу свою лишь матери, живущей за тридевять земель от него.

— Федя, Феденька, убила я тебя, родной ты мой!

Успокоил я ее, как умел. В дорогу помог собраться, до электрички проводил. Эхма, и, не везет же мне на женщин! Мне бы какую попроще, да поласковей, да посовестливей. Но где такую найдешь? Трудно жениться старому воробью.

Print Friendly, PDF & Email

12 комментариев для “Анатолий Зелигер: Такая женщина

  1. Йоси Коэн вряд ли одобрит этот с позволения сказать, рассказ… Пото

  2. Удивляться не приходится. Разделились читатели на левых, правых, желтоголубых и синезеленых; автор, Анатолий З., с непримкнувшими к
    определённой ячейке читателями, одинок, как австралийский абориген в центре Н-Йорка. И героиня его, «которой генералы ноги целовали, сидит здесь чучелом, ученым попугаем», и никому до неё дела нет.
    Грустно всё это, однако — поздно, ничего с этим не поделать.
    «Левая, правая, где сторона?…»
    А рассказ — отличный, отличный от рутинной привычной скуки, поселившейся в форумах необъятного интернета.

  3. Мне интересно мнение читателей, интересующихся художественной литературой.

    1. Это, Анатолий, ко мне. Я интересуюсь. Я только что написала о Вашем прелестном рассказе, как примере, незатейливой, но трогающей душу прозе. Копирую этот отрывок здесь. Я возьму на себя смелость порекомендовать Вам прочесть недавно опубликованный здесь рассказ Анатолия Зелигера http://club.berkovich-zametki.com/?p=34176.
      Начало рассказа как будто бы неумелое, совершенно непрофессиональное. Автор использует самый расхожий и незатейливый способ рассказать о своих героях, и как бы никого не хочет ни только развлекать, или рассмешить, но даже и просто увлечь чем-то этаким, экстравагантным. Женщина опустилась и обабилась, герой слушает ее устало, действует вяло, несмело, как это и бывает с немолодыми одинокими мужчинами. А вот герои, и женщина, и рассказчик, видимо, alter ego автора, которого она и влечет и отталкивает, и вроде даже не по воле автора, а достоверно и плотски «встают» из текста, вызывая жалость, горечь, сожаление, и сознание, что любая человеческая жизнь — трагедия. И даже эпизодически возникающая на страницах мать героини – оживлена каким-то образом. И никакой близости к богеме автору для этого не понадобилось.

  4. Рассказы очень понравились. Можно дать общий заголовок: «Русские евреи в Германии».

  5. Удивляюсь я… Автор в коротком рассказе сумел раскрыть характер героини. Часто на Портале такое встречается? Чтобы вот так, хорошим языком объяснить поведение женщины и её судьбу? При этом виден и муж, и его несчастная мать и трагедия… При чем тут сайт знакомств? Анатолий разве спрашивал, как «старому воробью» жену найти? Я не для критики комментов, мне до этого дела нет. Рассказ удачный хочу отметить. Что с удовольствием и делаю.

  6. Борис Геллер 20 января 2018 at 8:42
    Мастерство не пропьешь.
    Ссылка для автора на сайт знакомств: rusdate.co.il
    И все будет хорошо.
    =====
    Мастерства особого не увидел.
    И не будем смешивать автора с его литературным героем.
    Анатолий мимо рта кусок не пронесёт. 🙂
    Так или нет? 😉

  7. Спасибо, Анатолий. Искренне, без ложного сюсюканья, в своём, стиле.

  8. Та же история, только значительно короче.

    Одесский трамвай, дородная одесситка:

    -Мужчина! Что вы об мене все трётесь, може вы меня хотите?

    -Нет, нет что вы…

    -Так отойдите, може кто другой хочет…

  9. Мастерство не пропьешь.
    Ссылка для автора на сайт знакомств: rusdate.co.il
    И все будет хорошо.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.