Вдруг перехватило дыхание, показалось, что она левой лопаткой напоролась на что-то острое, нестерпимая боль кипятком разлилась по всей груди, замелькали перед глазами почти забытые, но родные лица мамы, бабушки, папы, Алеши, и она мешком сползла по кухонной стене. Там ее Наташа и обнаружила.

Мачеха

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

МАЧЕХА

— Господи, сил моих больше нет! Когда же это кончится?! Сама, бедняга, мучается, нас всех мучает, а, главное, оба сценария кончатся одинаково: вылезет в 90 лет из инфаркта, не вылезет — разница, увы, исчисляется в лучшем случае месяцами…— Наташа, тяжело дыша, спустилась по лестнице на первый этаж больницы. -Хоть сама ложись и умирай! Лифта не дождешься, из четырех работает только один, на каждом этаже останавливается, дышать невозможно из-за жары, старух с костылями и тяжелого больничного духа. А по лестнице с шестого этажа, где реанимация, — двенадцать пролетов и пять дверей. В глаза бы этому архитектору посмотреть, а еще лучше — матушку его сюда пристроить и пусть побегает к ней! И ведь хождение это совершенно бессмысленное — в реанимацию к Любовь Григорьевне все равно не пускают, денег, наверное, хотят, а где их взять?! И еду велели не приносить, только боржом да морсик и то необязательно. А только Наташа ничего с собой поделать не может. Встает чуть свет и, как рыба на нерест, не сворачивая, тащится из Люберец за тридевять земель в эту ужасную больницу под дверью посидеть, пустые вопросы без ответа задать и — обратно. И Любовь Григорьевна об этом даже не знает. И скорее всего и не узнает никогда.

Наташа усмехнулась собственным мыслям. Удивительное дело! Любовь Григорьевна вышла замуж за ее отца, когда Наташе было всего девять лет, больше всего старалась расположить ее к себе, была такой ласковой и доброй, какой она и маму родную-то не помнила, хотя она вообще ее плохо помнила, а вот все равно Наташа мачеху всю жизнь называла на «вы», по имени-отчеству и старалась, чтоб это все заметили. И ведь знала, как это Любовь Григорьевну обижает, как это несправедливо, а преодолеть себя не могла! Даже когда Любовь Григорьевна отказалась от последнего в ее годы шанса своего ребеночка родить, заливаясь слезами в сорок один год на аборт решилась и только из-за Наташи, из-за ее упреков и скандалов, Наташа не смягчилась, не приняла ее как родную. Все понимала, ценила, видела, какая Любовь Григорьевна преданная жена наташиному отцу, а ведь с инвалидом жить было ох как непросто! И ждала от мачехи помощи во всем, и помощь эту принимала. Любовь Григорьевна и детей Наташиных вырастила, обожала их, а они ее, тут-то как раз все сложилось, а между ней и Наташей ничего не менялось. Жизнь прошла рядом, в одной квартире, Наташа сама уже на двадцать лет стала старше, чем была Любовь Григорьевна, когда в их дом пришла, жизнь прожила и все про нее поняла, знала, что вытащила счастливый билет и что Любовь Григорьевну можно обозначить как угодно, но только не мачехой, а как в девять лет уперлась лбом, так с места и не сошла.

Вообще Любови Григорьевне досталось за пятерых. Мама и бабушка в блокаду умерли, ее, загибающуюся от дистрофии, чудом обнаружили и вывезли с эвакуированным детским домом. Когда всем на удивление выжила и ждала возвращения отца с фронта, чтоб наконец дома оказаться, вместо него в детдом за ней приехала папина двоюродная сестра, показала на него похоронку и забрала Любочку к себе. Другие дети завидовали: родные нашлись, в семье будет жить да еще в Москве. Но это они от неведения. Жизнь ее укладывалась в формулу:»Я живу в высотном доме, но в подвальном этаже». Тетка сама на себя злилась, что забрала к себе лишнюю нахлебницу, и, чтобы как-то оправдать любочкино пребывание в их доме, сделала из нее домработницу, няньку и кухарку в одном лице, что не мешало каждый день попрекать тарелкой супа и перелицованными тряпками. Спала Любочка на кухне, на узеньком топчанчике, под которым хранили овощи, и ей казалось, что она на всю жизнь пропахла луком и подгнившей картошкой. Учиться после школы не получилось, на почтамт работать пошла, а потом вдруг — в прокат музыкальных инструментов. И очень ей нравилось сидеть среди старых, тускло светивших лаковыми боками пианино и роялей, слушать, как их проверяют настройщики и те, кто хотел их взять в пользование, какофония ее не смущала, а если кто-то мелодию играл, Любочка, точнее — уже Любовь Григорьевна, расцветала и чувствовала себя на концерте в Зале Чайковского. А уж если кто-то из телевизионных знаменитостей приходил инструмент на прокат взять, она прямо святилась от кажущейся близости к звезде. Именно на ее постоянное хорошее настроение и обратила внимание их бухгалтерша и познакомила Любовь Григорьевну со своим братом-вдовцом, инвалидом войны, тем более, что сама устала с его дочкой Наташей возиться. Так Любовь Григорьевна стала семейной женщиной и почти что матерью. Муж ее, Алексей Петрович, был дядька неплохой и незлой, но выпить мог, а заработать — нет, так что жили они трудно и скудно, да и вообще с инвалидом жить не сахар. Но Любовь Григорьевна не жаловалась, жизнью была вполне довольна и продолжала улыбаться.

Алексей Петрович умер еще на пятидесятилетие Победы, а Любовь Григорьевна — ничего, держалась молодцом, вела Наташин дом, растила внучек, дождалась правнучку и собиралась отметить девяностолетие. Ей даже казалось, что она обманула время или ей выдали компенсацию за всех так рано ушедших близких. Словно они там, наверху, скинулись лет по пять и прибавили ей, чтоб не спешила к ним в компанию. И она их не подводила. Несмотря на годы сохранила легкую походку, читала без очков, пироги пекла как в молодости и еще сохранила желание к лету какую-нибудь новенькую кофточку или платьишко справить, в общем — молодец, что и говорить!

И тут вдруг все рухнуло. С утра за творогом сбегала, потом из стиральной машины белье развесила, хотела на кухне пол подтереть, но вдруг перехватило дыхание, показалось, что она левой лопаткой напоролась на что-то острое, нестерпимая боль кипятком разлилась по всей груди, замелькали перед глазами почти забытые, но родные лица мамы, бабушки, папы, Алеши, и она мешком сползла по кухонной стене. Там ее Наташа и обнаружила. Скорую вызвала, думала — не успеют, но нет, и успели, и до больницы довезли, и вот она месяц уже таскается в реанимацию, а время там остановилось и ничего не происходит. И сколько так продлится — один Бог знает. Наташа-то, понятное дело, желала Любовь Григорьевне только добра и здоровья, а не смерти, но бессмысленность такой борьбы за жизнь поневоле приходила в голову не только Наташе, но и всем причастным, и не озвученным вопросом висела в воздухе. — Ладно, если завтра сама смогу голову поднять, опять поеду. Попробую няньке тыщонку сунуть, может все же минут на пять хоть пустит в реанимацию, чтоб Любовь Григорьевна увидела Наташу, поняла, что не брошена, что волнуются за нее и хотят, чтоб поправилась.

— Аллё, Наталья Алексеевна? Из 64-й больницы Вас беспокоят. Это… Вы держитесь там.. Короче тут это… умерла родственница Ваша, Любовь Григорьевна… Ночью сегодня отмучилась. Примите наши соболезнования. Да, тут моментик такой… У нас при больнице свой похоронный агент есть, Вам же все равно придется организацией похорон и всего такого заниматься. А мы ж понимаем, как это тяжело в дни скорби. Опять же Вам все время сейчас другие агенты похоронные звонить будут, только знайте — у них и дороже услуги, и хуже, а у нас женщина очень хорошая, опытная и деликатная. И живет прямо около Вас. Так что, если Вам помощь нужна, она прямо в течение получаса и подъедет. И все сама организует, Вам только ей документы и деньги передать надо, а дальше она все сама. И бумаги оформит, и проследит, чтоб покойницу правильно подготовили, и все аксессуары подберет по бюджетной цене… — Наташе показалось, что она в театре абсурда. «Агенты», «правильно подготовленная покойница», «аксессуары»… Бред какой-то! И растерянность абсолютная… Не простились даже, все не по-людски, реанимация эта недоступная, как Брестская крепость, ничего не понятно, что делать, где хоронить… Папа в одну могилу с мамой наташиной похоронен, туда же наверное вторую-то жену нельзя…— Аллё, аллё, Наталья Алексеевна, Вы меня слышите? Так что, приезжать агенту-то? — Да, пожалуйста, пусть приедет. Я сама, честно говоря, не знаю, с какого конца к этому подходить, да и вообще… — А на это наша женщина как раз и нужна. Довольны будете!

Тетка-агент оказалась вполне вменяемой и, слава Богу, не изображала плакальщицу, довольно толково все Наташе объяснила, забрала документы, платье, в котором Любовь Григорьевну хоронить, сорок тысяч рублей и уехала. Наташа села на кровать Любовь Григорьевны, уставилась в одну точку и не очень понимала, чем ей-то заниматься. Домашние дела казались неуместными, про поминки еще рановато говорить, так что ей и забот никаких. Вдруг она вспомнила, что не дала агентше никакой обуви. Может, и не надо было, но почему-то это ее ужасно разволновало, она заметалась по квартире, потом нашла мачехины выходные туфли. схватила такси и понеслась в больницу. Только перед дверью реанимации Наташа вдруг подумала, что Любовь Григорьевны там наверное уже нет, но куда идти еще — не знала, и вошла. Постовая медсестра подняла на нее пустые глаза, узнала и бесстрастно сказала:»У нас, увы, без перемен… Состояние тяжелое». — У кого, — по-идиотски спросила Наташа. — Как у кого?! У Любовь Григорьевны. Вы же к Любовь Григорьевне?? — Наташе показалось, что она на палубе парохода во время качки. — А Любовь Григорьевна разве здесь? — задала Наташа еще более дурацкий вопрос. — А куда ж она денется в таком состоянии?! Скажите спасибо, что жива, тянем ее, как можем! — Наташа перевела дыханье и сглотнула. — Но мне позвонили из больницы, сказали что Любовь Григорьевна умерла и даже прислали похоронного агента!!! — Ааааа, это нянечка наверное поторопилась сказать, вчера хуже Вашей было, а агенты-то всегда начеку, наготове, так сказать, это ж их заработок, а там такая конкуренция! Ну и ошиблись… Бывают же ошибки. Вы что-ли не ошибаетесь?! Жива же — и слава Богу! Долго жить теперь будет!

Последние слова Наташа уже не слышала. Оттолкнув медсестру, она влетела в реанимационную палату и кинулась к Любовь Григорьевне. Она придвинула стул вплотную к кровати, взяла Любовь Григорьевну за руку, начала ее гладить, гладить, а потом вдруг впервые выговорила то, что не получалось всю жизнь:»Мама! Мамочка!». И увидела, как Любовь Григорьевна улыбается…

МОЙ ПУТЬ

«And now the end is near and so I face the final curtain…» Борис Георгиевич поймал себя на том, что, собираясь на собственный юбилей, целый день поет «My Way» Пола Анка и чувствует себя Фрэнком Синатрой на пороге Карнеги-Холла. Знала бы приглашенная ученая общественность английский язык хотя бы в том объеме, что они в анкетах указывают, так ему и речь готовить не надо было. Зачитал бы текст песни Мой Путь, поправил бы бабочку, академические дамы смахнули бы слезу — и по домам… Но нет, дудки! Мы не ищем легких путей. Поэтому будут сегодня разводить эту байду с 11 часов утра, стартуя его докладом на Ученом Совете, и в лучшем случае часов до 9 вечера, окончив пьянкой в родном отделе. Как все же несправедливо! Ты — герой дня, виновник, так сказать, торжества, а должен сам и па-де-де исполнить, и людей организовать, и поляну накрыть. Хорошо хоть аспирантки ногами сучат и готовы салаты строгать и посуду мыть, а то и это пришлось бы на себя брать. Борис Георгиевич ворчал, но с удовольствием косился на собственное отражение в огромном старинном зеркале. И не зря. В свои шестьдесят он был по-прежнему красавец с атлетической фигурой, шикарной шевелюрой и почти своими зубами. По мере прибавления лет возраст сражавшихся за его внимание барышень только снижался. Поэтому ворчать можно, но жаловаться не на что. Жив-здоров, хорош собой, доктор наук, известный телеведущий, живет в высотке у Красных Ворот и между набегами в страны развитого капитализма плюет на всех в прямом смысле с высокой башни. Он последний раз оглядел себя, снял несуществующую ворсинку со смокинга, блеснул английскими туфлями и, насвистывая все ту же мелодию, спустился к машине.

Ученый Совет прошел как бенефис звезды Ла Скала. Текста доклада никто не слушал, все и без этого знали, что Боря — блестящий оратор, даже если льет пустую воду. Да и не за открытиями сегодня пришли. Женский состав млел и стонал от его мужского совершенства и безупречного вкуса, мужики, хоть и улыбались саркастически и подмигивали друг другу, относились к юбиляру доброжелательно и предвкушали банкет. Академик озвучил всеобщий восторг и поздравление начальства, толстая секретарша Ниночка, давно безответно влюбленная в Борю, пыхтя приволокла ему в подарок от института Полное собрание сочинений Ключевского, забыв или не зная, что такое же он получил на пятидесятилетие, директор преподнес от себя настольные часы, партию которых для подарков Боря сам ему и спроворил по дешевке у знакомого директора магазина, депутация от среднеазиатского филиала вручила ему неподъемное блюдо для плова, и официальная часть на этом закончилась. Народ повскакал с мест, избранные потянулись к Боре в отдел в сторону накрытого стола, а остальные — на выход.

В отделе ученые мужи и дамы смешались с шустрыми аспирантами и торжественными аспирантками, почувствовали себя почти молодыми участниками комсомольской свадьбы и бросились к столу. Борис Георгиевич и здесь отличался от среднестатистического юбиляра. Во-первых, гастрономический разврат обеспечивали аспиранты из Грузии и Азербайджана, ближе знакомые с ресторанами Прага и Арагви, чем с Библиотекой Ленина, а во-вторых, юбиляр был хоть и бывшим, но все же зятем члена Политбюро, поэтому закуска всегда была отменная и неограниченная. В этот раз угощение оказалось столь знатным, что только минут через сорок гости вспомнили повод, собравший их за столом. Народ был благодарный, Борю знали давно и любили, поэтому тосты были искренние, теплые и утешительные. Все восхищались бориной красотой, спортивной формой, умением носить костюмы, проталкивать рукописи, плодить новых кандидатов и докторов и желали и впредь… Поскольку в Академии было полно долгожителей, это впредь казалось вполне реальным и обнадеживающим, хотя в редкие минуты протрезвления Боря с усмешкой думал, что утверждение, что у шестидесятилетнего человека все впереди, как минимум наивно и двусмысленно. Был еще жив великий Академик — основоположник Всего в их науке, Боря был когда-то любимым его аспирантом, поэтому каждый второй выступавший склонял в почтении голову и начинал словами: «Юбиляр, являясь лучшим учеником…». Юные девицы заливались краской, что-то мило мямлили, по-детски целовали Бориса Георгиевича в щечку, начальник Первого отдела прочел стихи собственного сочинения, и, хотя докладные удавались ему лучше, все равно было приятно. Так что гулянка удалась на славу!

Наконец доели пирожные, выпили чай и кофе и отдел, как по взмаху волшебной палочки, мгновенно опустел. Остались только две сотрудницы, в ожидании мужей разгребавшие столы и домывавшие посуду. И сам юбиляр. Бабочку и смокинг он давно снял из-за духоты, от суеты и выпитого лицо покраснело, обрюзгло и стало видно, что Боре действительно шестьдесят. Он сидел, уставившись перед собой, и глаза его были полны такой тоски, что сослуживицы бросили уборку, сели рядом, налили ему и себе опять чаю и заглядывали ему в лицо с материнской тревогой, несмотря на то, что начальник был вдвое их старше. «Борис Григорьич, устали? Ну что Вы? Может, кто ляпнул что-то? Так не обращайте внимания, пили же… А так все Вас любят! Вон и у Академика Вы — самый дорогой ученик!» — «Девочки… Вообще-то, когда тебе шестьдесят, пора уже перестать быть учеником, пусть и лучшим, а пора становиться учителем, нет?» — «Ну что Вы! Вас вся ученая общественность знает! И очень уважает! А некоторые даже обожают! Тем более Вы у нас красавец такой! Нет женщины, которая бы не мечтала о Вашем внимании!» Сердобольные сотрудницы утешали его с материнской хлопотливостью. И Боре стало еще больше себя жалко: «А что толку, что красавец… А один… Приду сейчас, в свой юбилей, в пустую, темную, холодную квартиру и надерусь в одиночку! Кому я нужен… Всё только слова… Жена ушла, детей не нажил, любимый ученик — и только…» Борис Георгиевич всхлипнул, на мгновенье забыв, что жена ушла из-за его измен и нежелания иметь детей. И ему показалось, что он — герой стишка «Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал». Ноги домой не шли. Сослуживицы переглянулись, быстро отзвонили мужьям, что пока не освободились, и явно настроились утирать Борины слезы хоть до утра. Боря повеселел. Как важно быть среди людей! Пригласить что-ли теток этих в Метрополь или Националь и продолжить? Боря вышел в туалет, причесался. ополоснул лицо ледяной водой и вернулся в кабинет. На него преданно смотрели две не юные, плохо постриженные и нелепо одетые тетки, с поплывшей косметикой и несвежим маникюром.»Чего-то меня не туда понесло… Слава Богу, не успел позвать никуда. Не хватало еще с такими курицами по кабакам ходить! Нет уж! Еще не все потеряно! А кое-что, как утверждали выступавшие, еще впереди!»

— «Ну что, девочки! Спасибо за чудесный вечер! Вы тут приберите, а я — домой! У меня на сегодня еще есть планы!». Боря развернул плечи, бодро вышел на улицу и, бросив машину в институтском дворе, вальяжной походкой двинулся в сторону дома. О чем ему жалеть?! «Regrets? I had a few, but then again too few to mention»…