В каменной трехкомнатной коробке, условно назовем се казармой, Ицик потрошил содержимое консервной банки в пластмассовую тарелку. Седокудрый грузин булькал алюминиевой флягой у уха. Индус мелко нарезал помидоры. Бухарец расставлял пластмассовые стаканчики на столе, в центре кухоньки, у стен торчали сложенные раскладушки.
Русский батальон Израиля
Кинороман
Ефим Гаммер
САМОЛЕТ «ЭЙВАКС» — американские опознавательные знаки, диск над фюзеляжем — завис в предвечернем небе, чуть пониже луны.
На телеэкране офицера-оператора, пьющего маленькими глотками кока-колу из бутылки, прослеживаются миниатюрные очертания Израиля, затем Иордании, затем прилегающие к Иордании пустынные территории Ирака.
Пальцы легко прокатываются по клавиатуре компьютера. Следует увеличение — многократное. Еле заметные точки на каменистой земле стремительно разрастаются в многоосные грузовики с зачехленными платформами. Надрывный гул двигателей, скрежетание шин, яркий свет фар, прикрытых козырьком. Старый араб, стоящий с детишками возле навьюченного осла, пугливо кланяется проходящим мимо махинам.
«Скады» рассредоточиваются на местности. И замирают. Обслуживающий персонал расчехляет ракеты. И — сигаровидные воздушные торпеды медленно поднимают свои носы к небу.
Под вспышки фар, неразборчивых отрывистых приказов, неразберихи шумов прорываются отчетливые фразы:
— Ракетная батарея к бою готова!
— Что же, маневры можно считать успешными.
Офицер-оператор, находящийся в «Эйваксе», не понял произнесенного. Стремительно проиграл кодовую мелодию на клавиатуре компьютера, и перед ним промелькнули полковничьи звездочки на уплывающем в салон легковушки погоне.
И вновь в обратном порядке прослеживаются на телеэкране «Эйвакса» территории Ирака, Иордании, Израиля…
* * *
По извилистому гудронному шоссе вдоль арабской деревушки с минаретом в центре катились три автобуса фирмы «Вольво», следом за ними с десяток автомобилей с желтыми израильскими номерами — «фиаты», «субару», «пежо», «ситроены». Из открытых окон выглядывали там и здесь вороненые стволы американских автоматических винтовок М-16. В оконных проемах и за стеклами автобусов и легковых автомашин — люди в военной форме.
Заглянем в один из автобусов, предпочтительней — в первый.
Перед нами резервисты израильской армии, люди тридцати — сорока с лишним лет, разномастные лицом и повадкою. От блондина курносого до кудрявого эфиопа. Вдоль прохода, на задних креслах и поверху, в багажных сетках — мешки с воинским реквизитом и картонные коробки с сухим пайком.
Длинноногий поджарый майор Пини, командир этой группы, азартно режется в нарды с «бухарцем», вислое брюхо которого на доской.
Позади него седокудрый «грузин», с упрямым лицом неудавшегося миллионера, выглядывает в окно, смотрит на приближавшийся, размытый закатным солнцем Хеврон. И недовольно бубнит своему соседу, тоже «грузину», молодому, румяному, с усиками:
— Нет, это не Тбилиси. Остап правильно говорил — Клондайк в Рио-де-Жанейро.
Сосед с хитроватой улыбкой натянул на его голову обруч с наушниками. И седокудрый «грузин» замолк, внимая милой сердцу мелодии — «Тбилиссо…»
В самой глубине автобуса худой до неприличия «индус». Прислонясь затылком к оконному стеклу, кинув ноги на пустующее впереди сидение, темпераментно поглощает вторую банку кошерной тушенки, первая, уже опорожненная, сбоку от него, приспособлена под пепельницу.
Говорливые «русские» не прощают ему обжорства. Со смешком — а слышит их весь автобус — говорят:
— Не торопись, находка Афанасия Никитина…
Второй голос:
— С беспределом по жратве.
Третий:
— И по сухому.
Четвертый:
— В больницу попадешь от недопития.
«Индус» морщится:
— «Русским» хорошо. Их всегда много.
В автобусе хохот. И сквозь хохот:
— Мы от Москвы до самых до окраин.
— И в Америке.
— И в Израиле.
— И в Ираке тоже мы. Мы от «тех» убежали, а теперь они догоняют нас… ракетами. Со слезоточивым газом. Плачьте по Родине!
И диссонансом, во имя юмора, так сказать:
— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим.
Строка из песни проняла индуса до печенок.
— Ну? — сказал он. — Теперь — хором? — и мрачно добавил: — Веселые «русские» парни…
«Русским» была понятна его «мрачность». «Русские» в Израиле знают на своем горбу, каково вытаскивать из-под армейского наказания ребят из Индии: они пьют из горла и не в меру. «Русские» пьют в израильской армии с учетом того, что им доверяют даже это пагубное для здоровья, но не для службы дело.
В «русских» руках бутылка водки «Голд» ходила от одного пластмассового стаканчика к другому. На «русский» круг выходили «грузины» и «марокканцы». Толстый «бухарец», обыгрывающий майора Пиню в восточную игру «нарды», тоже порывался к стопарю. Но майор Пини придерживал его железной рукой и говорил — как прежде «бухарец»:
— А мы тебя так!
И звучно шлепали шашки по скользкому телу полированной доски.
В «русском» районе автобуса Яша, низкорослый, худощавый, с интеллигентской бородкой, взрезал скользящим движением банку тушенки.
— Финка сибирской закалки.
Ицик, ростом с двух Яш, черноволосый, кареглазый, держал на ладони стаканчик — для друга, занятого работой. Стаканчик дрогнул, перевернулся. Отчего бы это? Богатырская рука и не с таким грузом справлялась.
Камень, оказывается, саданул по стеклу. И водитель резко притормозил. Длинная автоматная очередь. Автобус «сел» на заднее колесо.
Майор Пини сказал «бухарцу»:
— Доиграем завтра. — оглянулся на «русских», — «Распутин», Ицхак, — ко мне!
Ицик передал недопитую бутылку водки соседу, взял винтовку и сказал Яше:
— Вставай! Твоя кличка не дает нам прохода. Кем ты был в своей прошлой жизни?
— Человеком,— ответил Яша, перекидывая через плечо автомат, под стволом этакое объемное жерло для гранат со слезоточивым газом.— Поехали.
Втроем — Пини, Ицик и Яша — выскочили они из автобуса, развернулись веером и пошли навстречу горящим покрышкам. Издали, в наступающей темноте, поджариваемой коптящими кострами, летели в них камни. Они уклонялись. Они сурово приближались к огню.
— «Распутин».
Яша нажал на спусковой крючок, и слезоточивая граната пересекла баррикаду из политых бензином шин, взорвалась. В сверках ее сияния мелькнули мальчишки, прыснули в лабиринты дворов и растворились в предместьях Хеврона.
— Журналистов нет? — спросил Ицик у Яши.
— Никак нет.
— По радио не передашь?
— Я тут солдат.
— Все равно — передадут, продадут, расскажут и найдут мальчика, поврежденного.
— Ты из Ташкента, — ответил Яша, и взбесил Ицика.
— Я бежал от войны? Мои все — с Украины!
— И мои. Уймись.
— Там всех моих перебили!
— А моих?
— Слушай, у меня нет сил разбирать эти покрышки.
— Пойдем выпьем, покрышки — не наша судьба.
— «Распутин»! — выявился вдруг майор Пини с плачущим ребятенком явно арабского происхождения. — Отведи пацана домой, Ицик за тобой приглядит.
— Посади ты его в тюрьму! — закричал Ицик.— Нужен он нам!.. К черту! То разгоняй их, то воспитывай. Пини, ты видел фильм — «Доживем до понедельника»?
— Я живу до субботы,— мудро ответил майор Пини, религиозный еврей с кипой.
— Ты до субботы, а я должен рисковать жизнью? — возмутился Ицик.
— С тобой «Распутин». Все будет хорошо. Мы вас подождем.
— В Союзе была такая песня: «Вы служите, мы вас подождем».
— Хорошая песня, — засмеялся Пини. — У нас все хорошие русские песни переведены на иврит. Вы — служите. А по-русски: ать-два, в дырку от бублика, к арабцам в деревню. Мальца довести по назначению.
— А наша водка? — с надрывом, будто в поисках спасительной соломинки, выдохнул Ицик.
— Не выпьем, мы евреи.
— Унижаешь?
— Приказ.
Ицик четко повернулся на каблуках, по дороге успев прихватить ребятенка лет пятнадцати за кисть и дернул за собой.
— «Распутин» проводит. — и с некоторой иронией: — Командир приказал.
Мальчишка с пушистыми усиками хныкал, но как-то небрежно, неохотно.
— Телекамеры есть? — спросил вдогонку майор Пини.
Яша обернулся к нему:
— А по бабам нельзя?
— С триппером не возвращайся.
— У-у! — сплюнул Ицик, изображая бешенство. — Эта израильская армия! Я — старший лейтенант армии советской!
— Где она теперь? Пойдем.
Яша взял арабского парнишку за вторую руку.
— Пойдем к родителям, незаконный сын Авраама. Они тебе дадут по жопе, чтоб не выступал.
Ицик не удержался:
— «Распутин» — пророк! И я бы угадал про жопу, да лень думать о них.
— Ташкент — Одессе не товарищ.
— А ты из Одессы, как Бернес?
— Я из мамы. Как ты. Аидише моме…
Теперь не помешало бы немножко еврейской музыки. Именно музыки об «аидише моме».
Казалось бы, неприятный момент, два еврейских молодца, вооруженных до зубов, тащат несчастного арабского хлопца домой — туда, где ему непременно дадут по заднице. И хорошо дадут.
Поэтому мальчик, который скорее всего юноша, упирается, и изредка пытается всплакнуть. Но его руки пахнут бензином — это ему поясняют ноздрями Ицик и Яша — время от времени поднося эти мужиковатые, в венах руки, к своему никак не отмеченному еврейством носу. Но разве понять мальчику еврейского папу, когда он боится своего, родного?
Арабская деревня — это лабиринт узких улочек. Затеряться в ней легче легкого. Ицик, не привыкший теряться где бы то ни было, фломастером отмечает свое продвижение вглубь деревни на торцах домов. Думает, на обратном пути эти знаки пригодятся.
Но над ними уже висит армейский вертолет. С появлением вертолета и мальчик стал спокойнее. Или — обреченней.
Он поворачивает голову к Яше:
— Папа теперь мне даст.
— Правильно сделает. Надо ремнем, а не пулей воспитывать молодое поколение, незнакомое.
— Но он даст ремнем мне! А ненавидит вас!
— Опять — правильно делает. И мы для него поколение младое, незнакомое. А жопа твоя для него — знакомая, очень. Сколько рубцов у тебя на заднице? Показать свою?
— Ну? — заинтересовался арестант.
Яша невозмутимо указал пальцем на вертолет.
С вертолета просматривается весь Хеврон. Тысячи домов каменной кладки уступами восходили на взгорье. В центре города в лучах закатного солнца пламенела гробница Авраама, Исаака, Якова, гигантский мавзолей былых времен. С высоты различаются толпы мусульман в длиннополых платьях-балдахинах, и немногочисленные группки евреев в черных лапсердаках и шляпах. Эти люди шли к гробнице со всех сторон Хеврона и прилегающего к нему еврейского города Кирьят-Арба. Летчик перевел взгляд на втекающее в Хеврон шоссе. Солдаты, вышедшие из автобусов, освобождали дорогу, скидывали горящие шины на обочину. Водитель первого автобуса — кожаная куртка, джинсы, пистолет за поясом — менял севшее колесо на запаску под «приглядом» двух добровольных советчиков — «грузина» и «бухарца».
На окраине арабской деревни, скорее предместья Хеврона, два резервиста попеременно барабанили кулаком по железной двери, двустворчатой, прикрывающей вход в садик с мандариновыми деревьями.
— Ух, как я сейчас вжарю поверх придурков! — сказал Ицик с деланной злостью.
В приоткрытую дверь просунулась голова — усики, глаза-черносливы, печального отлива, куфия, схваченная на уровне виска черным шнуром.
— Твой сын? — грозно спросил Ицик.
—Я работаю на евреев в поселении Афух,— ответил араб.
— Твое удостоверение личности! Номер банковского счета! — грозно сказал Ицик
— У меня нет счета.
Яша чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. И откуда-то снизу, под прикрытием выдохнутого дыма, заметил Ицику:
— Кончай с его личностью.
— «Распутин», — сверху, естественно, говорить легче. — Я старший лейтенант.
— Забудь про свое университетское образование, выходец с братского Востока.
Однако Восток есть Восток. О Востоке бывший старший лейтенант милиции из Ташкента знал больше, чем недотепа, выросший в городе Риге, среди кафешек и богемы.
Высокорослый Ицик, бывший офицер уважаемой в Ташкенте милиции, умел делать соответствующее дознанию лицо.
— Удостоверение личности! — повторил он приоткрывшему дверь арабу, и подтянул руку его сына к своему носу.— Ах, запашок…
Араб учтиво протянул удостоверение личности. Ицик отпустил руку его сына. Записал в блокнотик имя, фамилию отца, номер удостоверения личности.
— Абдалла, — сказал, возвращая удостоверение, — мы не в последний раз видимся. Яблоко от яблони… Помнишь?
— Я работаю на евреев,— плаксиво вздрогнул Абдалла. Сын его, отпускаемый и Яшей, с той же неприятной плаксивостью проскользнул во двор, по ту сторону металлических ворот, которые закрылись с лязгом и свирепыми выкриками, подхваченными вскоре волчьим воем убиенного дитяти.
— Ты думаешь, он его лупит? — спросил Ицик, шагая рядом с Яшей — назад, к автобусу.— Театр.
— Мы все в этой жизни актеры.
— Мы вынужденные актеры. Они — природные. Они переиграют нас в этом театре абсурда. Дурило, я кончал юридический. И на Востоке.
— Вдали от придурков придуманных горизонтов.
— Угадал, «Распутин». С тебя поллитра.
— Разберемся.
— И с нами, если мы будем такими как ты… Разберутся по обе стороны от мушки. Когда они со стороны ствола, они — твои… Когда по сторону приклада, и палец на спуске… Ты жену свою пожалей в этом случае.
— Нет у меня жены…
— Прости.
По накатанной тропке, именуемой в арабской деревне улицей, навстречу им ехал «газон» — армейский патруль.
— «Распутин»!
— Честь имею!
— Прими и мою.
Шлепок ладоней. Сержант израильской армии, припечатавший свою ладонь к ладони Яши, сидел сбоку от водителя — каска, винтовка «М-16».
— В нас будут сегодня стрелять, «Распутин»?
— В тебя нет.
— Поехали, — сказал сержант водителю, и обернувшись к Яше: — Подваливай к нам завтра. Я в отпуске. Твой киношник приезжает.
— Да?
— Пора ему снимать фильмы про наш с тобой сионизм. Во множественном лице.
— Гриша!..
— Моя тельняшка всегда при мне, — многоведерный толстый Гриша потянул из-под ворота армейской гимнастерки тельник, показал Яше этот свой, под зебру скроенный амулет. — И Стелла капризничает, Яшу ей подавай.
— Будь! — Яша махнул рукой вслед уходящей в темноту машине.
Ицик толкнул его в бок.
— Баба — на всех языках — баба.
— Уймись.
— У евреев есть один обычай: в круг сойдясь, оплевывать друг друга, — насмешливо, с этаким противным акцентом, Ицик переврал стихи поэта Дмитрия Кедрина и закинул ствол винтовки за спину.
— Уймись, — повторил Яша.
Слепящие фары автобуса представлялись ему прожекторами аэродрома Киренска, маленького сибирского городка, расположенного среди тайги на острове меж двух рек — Лены и Киренги.
…Машина шла по накатанному ледяному шоссе реки и резко, юзом, притормозила на льду.
— Будь, — сказал Яша, двинулся на скользких ногах к высокому подъему, и по снегу, западая глубоко в наст, стал взбираться к бревенчатым избам. Выбрался к ступенькам, поднялся по ним к невзрачной площади, где приветствовал его протянутой рукой гипсовый Ленин, у постамента которого лежал пьяный, но вполне живой человек.
На одном из заборов Яша увидел табличку: улица Ивана Соснина. И поспешил, прибавил шагу, отряхивая от снега английскую шубу искусственного меха — «посылочную».
Навстречу ему — стаи одичалых длинношерстных собак. С непривычки — зрелище страшное. Но до собак метров сто, а вход в избу рядом. Яша прошел через двор. С некоторым удивлением посмотрел на торчавшую посреди двора будку коричневого цвета. Но не будка привлекла его внимание. Лист ватмана с диковинной для Сибири надписью «Туалет». Яша дышал через нос. Маленькое округлое отверстие для рта не позволяло ему сказать и слова. Он вошел в комнату, в тот момент, когда там было То Самое Время — того, известного только сибирячкам, — Сибирского аборта.
Яша ждал встречи. Он стоял, открыв дверь. И его никто не видел. Старушка, спиной к нему, согнулась над молодым женским телом и лила водку куда-то туда… Куда? Яша видел вздутые груди, видел пупок. Но не видел он, куда старушка вливает водку. Не видел, но догадался. И он менялся в лице, обморочно бледнел.
Очнулся Яша на полу. Очнулся оттого, что старушка вливала водку в него.
— Вы с ума сошли! — закричал он.
За стеной, регибсовой и хлипкой, слышались женские всхлипы и стоны. Слышался старческий голос:
— Ничего, ничего, успокойся.
Старушка над Яшей улыбалась непридуманной улыбкой.
— Пройдет. И в другой раз поможешь ей занедужить.
Сбоку от старушки проклевывался муженек ее — дед Никита, морщинистый дубок в телогрейке и с папиросою.
— Клавди, матка-дева, не отливай лишнее. Лучше выпьем потом — чин-чинарем — за столом, с грибками. — наклонился над Яшей. — Яша, узнаешь меня? Я «максимист», я в гражданскую — сам ты писал… Я… Клавди… дева-мата!.. Опять мне бежать в магазин?!
Дед Никита был оскорблен нерасчетливостью старушки его Клавдии, с презрением показал ей обрубленный второй мировой указательный палец и запахнулся в ватник.
— Ax, — старушка Клавдия обреченно вздохнула.
Худосочный дед Никита ускользнул от вздоха ее — в магазин. По снежку. По снежку. Путем привычным.
— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим, — услышал Яша бодряцкую песню и очнулся по-настоящему, уже на двуспальном диване.
На противоположной стене — портрет американского трубача Диззи Гиллеспи с раздутыми негритянскими щеками. Ходики с кошачьими глазами. Под ними стол. На нем портативная машинка с вправленным в каретку листом бумаги. За стеной — всхлипыванье, шмыганье носом, придавленные рыдания. За стеной, в соседней комнате, комнате бабки Клавдии с иконой в углу и горящей под ней свечкой, корчилась на постели Стелла, девчушка двадцати с лишним лет — обкусанные губы, влажные, голубого отлива глаза, позолота волос мальчишеской стрижки.
— Попалась! — плакала она. — Он все видел, видел!
— Мужику это полезно, когда не кобель он,— сморщенная бабка Клавдия цедила слова, поглаживала Стеллу по голове, и бросала взгляды на лежавший в ногах у девчонки окровавленный пакет, смастеренный из выпусков районной газеты «Ленские зори», с подпитываемым кровью портретом очередного героя пятилетки, улыбчатого, широкоплечего, с треугольником тельняшки, четко различимым под ватником. Под портретом шла надпись: «В нашей стране создана новая общность людей — советский народ. Капитан Григорий Сверхштейн, еврей по национальности, уже сегодня может рапортовать: его танкер ТО-1972, негласно именуемый «Стелла», — вышел на линейку технической готовности…»
— Бабушка! — старушка приложила ладонь ко лбу Стеллы.
— Он уезжает…
— Гриша?
—Яша!
— Он только что приехал из своей Риги. Или врут мои глаза?
— Бабушка, ты не понимаешь. Он уезжает навсегда. Туда… к твоему Иисусу.
— Помолимся за него, — опять не поняла Клавдия. — Туда?
— Навсегда, бабушка.
— Поэтому — ты? Дура-девка! А я думала: у тебя от Гриши. Потому и убрала твой стыд. Девка… Дура!
Клавдия вновь посмотрела на газетный пакет, и поспешно семеня ножками, направилась к нему, сунула под мышку, отворила дверь. Натолкнулась на бравого своего мужичка деда Никиту, перевела глаза на авоську его, перезванивающую бутылками.
— Я гостя привел,— дед Никита заговорщически показал большой палец левой руки, пихнул в бок стоявшего рядом с ним тяжеловесного парня в ватнике и тельняшке, Гришу Сверхштейна, в будущем сержанта израильской армии, виденного нами на подступах к Хеврону.
— Балтийский моряк, объяснись перед старым «максимистом».
— Бабушка Клава, я слышал, Яшка приехал, вот мы и решили…
— Это его инициатива, — поторопился с разъяснениями дед Никита.
Клавдия оттеснила их от двери к белой, известковым раствором покрытой печке, с чугунком на раскаленных металлических кругах, сунула деду Никите окровавленный сверток, Грише сказала:
— Он там.
За Гришей захлопнулась дверь в комнату Яши, послышалось его басовитое: — Читал, читал твое, ну ты меня и расписал, людоедина. Теперь надо мной смеются: когда это ты успел прозвать нашу посудину «Стеллой»?
Старушка вздохнула:
— Неймется им, дуракам, — сказала муженьку. — Утопи это в проруби, — показала на пакет.
— Я думал — закуска,— «схохмил» дед Никита, весь находящийся в предощущении намечающегося веселья.
— Заодно и воды нанеси, кобель ты старый.
— Я «максимист», — отозвался дед Никита. Кинул на плечо коромысло с двумя ведрами, и на выход — клубы парного воздуха заходили по кухне.
Через обледенелое стекло в Яшину комнату лился странный, лунного окраса свет. Яша — локоть на кофейном столике, подбородок в ладони — грустно смотрел на вошедшего Гришу.
— Можно? — с согласия Яши Гриша выдернул из каретки пишущей машинки лист бумаги.— Новенькое?
Лицо его зеркалом отражало прочитанный текст, на скулах нервно вспыхивали желваки.
— Слушай, Яша, ты это зачем? Нас всего тут двое — евреев. Обоих и заметешь!
— Читай! — сказал Яша, он сидел на диване у кофейного столика все в той же посылочной шубе, и струйки растаявшего льда стекали по бородке: кап-кап — будто слезы капали на полированную поверхность стола, образуя лужицу. В ней, присмотрись, исковерканные очертания Яшиного лица.
Гриша читал, машинально оглядываясь на дверь.
— Все мы придем в Иерусалим, чтобы построить Третий храм. И будут с нами все народы. Вот вехи на пути в Иерусалим:
10 НОЯБРЯ 1982 ГОДА — СМЕРТЬ БРЕЖНЕВА.
Последующий за этой смертью мор в Политбюро.
Казни египетские с радиоактивным распадом.
Сокрушение Берлинской стены и всех стен незыблемой прежде лагерной зоны. Декабрь 89 — август 91.
— Читай дальше,— сказал Яша.
— Ты с ума свинтился. Люди придут! Всех — в психиатричку, Амарлик! — «Доживет ли Советский Союз до 1984 года». Думай! Я подписку еще на Балтике давал, когда пацаненком — старшина второй статьи — гонял подлодки в Египет. Из Болдераи. Забыл?
— Мы с тобой встретимся в Иерусалиме, Гриша.
— Кто меня пустит? Подписка! В Югославию — на туристический променад… И та — закрыта, приравнена к капстране, пророк.
— Мы с тобой встретимся.
— А Стелла?
— Стелла сегодня сделала выбор. Завтра сделает выбор иной. Завтра, Гриша, и ты — выбор. Все дороги ведут в Иерусалим.
Внезапная заинтересованность глаз Гриши высветилась толпами антрацитного блеска длиннополых пальто, сотнями черных спин, невероятным множеством ног в чулках до колена, движением масс евреев к Стене Плача, молящихся у Стены.
— Стелла — твоя жена,— сказал Гриша, выходя из наваждения.
— Не загсовская. Сегодня она сделала выбор между Загсом и мной.
— Ты хочешь сказать…
— Я уже сказал, Гриша. Ты привезешь ее в Иерусалим.
— Из Сибири не выпускают.
— Потому я и ездил в Ригу, там — прописка.
— Но у меня же нет прописки в Риге!
— Потому ты и привезешь ее… Потом.
— Умник! Жить надо не потом, а сегодня!
— Поэтому Стелла и сделала выбор сегодня.
— Сожги! — Гриша протянул лист бумаги Яше. Яша чиркнул спичкой, поджег лист бумаги и закурил от той же спички.
Бумага корчилась на столе, чернела, и с шипением выпарила лужицу на полированной поверхности, оставив от нее слабые соляные разводы. Они, в зависимости от освещения и угла зрения, вырисовывались в негативного толка картины, неземного, хотя и серебристого цвета, — холмы, у их подножий — верблюды, металлические ворота, в сторону от них — железная сетка.
— Распутин!
Яша взглянул па майора Пини. В руках у него блокнот. Офицер проставляет «галочки» напротив идущих столбиком фамилий.
— Ицик!
Ицик смотрит в окно автобуса: «Поспим — на сон грядущий».
Пини продолжает:
— Швили!
Оба «грузина» в середине автобуса поднимаются.
— Швили-старший!
Молодой, усатенький, сел на свое место.
Седокудрый сердито говорит:
—У него тейп!
Длинноногий Пини поставил галочку в блокноте.
— На выход!
Водитель посмотрел на него косо.
— Не понимаешь, «Тбилиссо» на тейпе побрательника.
— У всех «Тбилиссо», — ответил ему Пини. — Но служить надо не в ресторане «Арагви», а в поселении Афух, на территориях. И без лишней музыки, кацо.
— Что ты понимаешь в грузинской душе — «швили» да «швили». Мы истаблишвили здесь! — и водитель с горечью сплюнул в окно.
Пини игнорировал водителя.
— Ходу! — выкрикнул он.
— У меня живот болит, — ответил худощавый «индус».
— Больница тебя подождет. А служба не терпит, как девушка.
— Но у меня болит.
Толстый «бухарец» засмеялся:
— Обожрался.
Индус возмутился:
— Отравился!
Яша уже вскинул на плечо солдатский мешок.
— Нам таких не надо.
Пини разозлился.
— Лично я для вас не делал других!
— Я делал их? Он лежать будет, Будет теперь мучиться животом. Весь месяц.
— Животом мучаются девять месяцев, — усмехнулся религиозный майор Пини. И к «индусу»: — Встать, мать твою!
Индус вскочил. Пини спросил у водителя:
— Правильно я сказал, по-русски?
Водитель поднял растопыренные пальцы.
— Э-э, генацвале. Мы все говорим правильно. Только умный понимает, кому говорят…
— Я понял, — сказал толстый «бухарец».
— Голова! — откликнулся Пини.
— Отыграемся потом.
— Если навещу.
— Двадцать шекелей — это тоже деньги.
Майор Пини пожал плечами:
— Я с тобой на деньги не играл.
— Но я о них думал! — серьезно ответил «бухарец».
— Все мысли — побоку! И вперед! — Пини повысил голос.— Распутин, ты старший. Завтра приеду — проверю. И никакой «жизни» до понедельника. Живем от субботы до субботы. Без отпусков. Интифада.
— Понял, начальник. Как твоя жена? — Яша вступил па ступеньку, ведущую из автобуса в поселение «Афух».
— Понимаешь, говорят— не разродится. Мы с тобой, Яша, Бейрут брали…
— Пини, захвати меня на днях.
— Я тебе «командку» пришлю.
— Разродится твоя жена, Пини. Приглашай на обрезание.
— Верно говоришь, Распутин?
— Мы с тобой Бейрут брали.
Светящиеся фары металлических громад — автобусы и частные машины — осветили весь невеликий пятачок поселенческого плаца. Треножник — в центре, на нем — перевернутая каска, в каске огонь. В огне — отчетливое бормотаньс: «барух ата адонай, алохсйну мелех ба олам…»
И невероятно четко:
— Да отсохнет моя рука, если позабуду тебя, Иерусалим!
Яша взял за руку смуглого человека с автоматом «узи», стоявшего у горящей огнем каски.
— Мы прибыли. Хватит молиться.
— Ты о чем? — не понял, повернул к нему лицо человек с автоматом «узи» — внешне похожий на «индуса» и такой же худой.
— Нам нужно помещение.
— Пойдем в синагогу.
— Ты в синагогу, а мы — в помещение!
Цепочкой развернулись резервисты по шоссейной тропке поселения. Один за другим вошли в бетонный барак, именуемый жильем. Скинули солдатские мешки с плеч своих на выложенный серыми квадратными плитками пол, начали вынимать из мешков и сумок, боком бьющихся об автоматы, всякие разности — зубочистки, баночки с кремом, флаконы с одеколоном, патроны от «узи» и от М-16, лимонки, гранаты со слезоточивым газом.
Ицик заглянул в холодильник, стоявший возле четырехкомфорной газовой плиты.
— Сменщики не подвели.
В холодильнике были яйца, пачки с молоком, красные перцы рядом со связкой бананов, а над всем этим великолепием — добрый кусок мяса.
— Всех расстрелять! — обрадовался Ицик, будто это он воздвиг этакий мемориал для желудка. — Каждому, кто войдет — памятник! Стопарь — путь к бессмертию!
— Будем жить, евреи! — воскликнул Яша, и нож свой, сибирской закалки, метнул — не промахнулся — засадил в прическу довольной жизнью какой-то американской певицы. — Приколка!
Лицо на плакате — доступное. Но мало кто догадается, что не в певицу воткнулся нож сибирской закалки. Не в ее прическу плеснул ножом Яша. На плакате он неожиданно увидел Стеллу, ее стрижку с мальчишеским хохолком. Но… сделано это не ради Стеллы, не ради ножа, всегда — выверенного. Сделано это — для «бухарца», «индуса», «грузина». Сделано это — лишь бы себя показать. Евреи всех стран знают: никто из собратьев просто так не выступает. Любое «выступление» повязано мыслью. Кинозал, полагаю, определит: математически вычисленное движение ножа сибирской закалки выведет нас снова в островной город Киренск, в избу, где Стелла, самая прекрасная из Мадонн, в теле — живая, без ночной рубашки — Стелла идет к нему. А он, свесив руку с сигаретой за бортик дивана, он говорит пьяно:
— Убила? Встретимся в Иерусалиме. Я тебе — второе пришествие.
— Ребенок! — вскричала Стелла.
— Ты убила ребенка, — Яша с сигаретой в углу рта видел Стеллу в загульном образе Мадонны. — Ты предала меня.
— Крысы бегут с корабля!
—Дура! Никогда не видела настоящего корабля. Ты только читала про алые паруса, и метила на день-рожденье маленького принца. Маленький принц, дура, не рождается в дебрях алых парусов. Он рождается в пустыне, возле Экзюпери, — Ночной полет, девочка… Иди ко мне…
Яше стало немножко не по себе, когда он различил лицо на плакате. Лицо певички Мадонны.
— Ребята,— сказал он своим сослуживцам.— Я пройдусь по задворкам. Прикину, па каком свете находимся.
Ицик уже жарил яичницу. Банку с сосисками вскрывал «индус». Кудрявый «грузин» вынимал шампуры из спортивной сумки.
— Распутин! — сидя на корточках у своей сумки, повернул он умудренное жизнью лицо к Яше. — Девочку нам…
Яша перекинул по-партизански ремень автоматической винтовки «М-16» через плечо.
— Тебе пора вызывать неотложку, на повышение потенции, друг-человек.
Старый грузин «закудахтал» над шампурами.
— Никому не мешает лишняя девочка. Кто ищет — тот всегда найдет, друг мой человек, Распутин. Мы всех победили. А что теперь? Девочка!
В бетонной будке, под электрической лампочкой, у ворот из полосового железа с висячим на них амбарным замком, сидела на табуретке молодая женщина в кудряшках и с автоматом «узи» на коленях. Возле нее стояла другая женщина в сером длиннополом арабском одеянии и что-то канючила.
— Я на смену,— сказал Яша женщине с автоматом, в белом платочке, из-под которого выбивались кудряшки.
— Мири!— представилась она, застегивая верхнюю пуговицу па блузке. — Пересменка в полночь. Так что можешь пока погулять с компанией.
— Что? — обрадовался Яша. — «Русские» тебе не в новинку?
— Нагляделась. И она — русская. — Мири указала автоматом на женщину в будке: одежда арабская, волосы каштановые, глаза светлые, округлое лицо со шмыгающим носиком.
Тут уж пришлось удивиться Яше. С галантностью, позаимствованной из кинофильмов про трех мушкетерах, он вынул из-под левого погона солдатское кепи и раскланялся.
— Здрасьте вам, женушка из университета Лумумбы!
— Выпроводи ее, — попросила Мири.— Мой иврит она не понимает. Объясни ей: ночью здесь никому из них оставаться нельзя. Закон.
— Но она русская!
— Это ты — русский. Она теперь — нет. Из деревни она, вон там, напротив.
Яша с некоторой игривостью, еще не осознавая ситуации, потянул женщину за локоток к выходу из будки.
— Так ходи домой, мать-Родина! Муженек, полагаю, заждался тебя.
— Он меня убьет! — четко сказала ему женщина.
— Зачем же замуж выходила? Поди, в Москве?
— Тебе-то это зачем?
— Я журналист. Может, интервью сварганим?
— Балабол ты! А муж меня убьет.
— Со старшей женой что-то не поделили?
— Я — старшая!
— Ну и дура. Ладно, прости. Мы тебя не можем оставлять тут. Придумают, что изнасиловали. Нас всех посадят. И выпить не успеем на помин души.
— А у вас есть что? — дикостью отчаяния повеяло от дородного тела, женские пальцы жестко сплелись на яшиной кисти.
— Мы — «русские» — глупо усмехнулся Яша.
— Пойдем. К вам.
Мири задышала зло, тревожно.
— Помни, до двенадцати. Дальше — закон.
Яша оглянулся на пылающий в темноте прямоугольник казармы — сказал бетонной будке:
— Не боись, к мужу своему под семихвостку попадет вовремя. Лучше бы в ЗАГС не ходила. Топает в оазис, а попадает в задницу, — посмотрел на понурую женщину, привычную глазу любого прохожего в России, в Иерусалиме. — Хреново тебе?..
—Пойдем!
В каменной трехкомнатной коробке, условно назовем се казармой, Ицик потрошил содержимое консервной банки в пластмассовую тарелку. Седокудрый грузин булькал алюминиевой флягой у уха.
Индус мелко нарезал помидоры. Бухарец расставлял пластмассовые стаканчики на столе, в центре кухоньки, у стен торчали сложенные раскладушки.
У входа в кухоньку стоял, широко расставив ноги, похожий на индуса человека автоматом «узи» через плечо, уже знакомый по встрече у треножника с перевернутой каской.
— Мы с десяти до двенадцати. Остальное время — вы. — Поселенец брезгливо посмотрел на фляжку. — С этого начинаете?
— Йеменец? — спросил у него Ицик, присаживаясь на кушетку с гитарой у изголовья.
— Я израильтянин! Второе поколение! Ицик взял гитару, проверил колки. Коснулся пальцами струны.
— Оно и видно. Споем?
— У вас меньше часа! — возмутился человек с «узи».
— Штрафную!
Грузин подошел к человеку с автоматом, протянул ему полный до краев стаканчик.
Человек, похожий на индуса и еще больше на Мири из бетонной будки, резко отмахнулся от угощения.
— Помрете так! Я здесь военный комендант!
Ицик небрежно провел пальцами по струнам. Приподнялся с кушетки.
— Наполеон! Будем знакомы, товарищ, дорогой труженик Востока. Песни русские знаешь? — И запел: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела».
