Вот что надо — приказать в Москву, чтобы поставили за городом, где-нибудь… так, глянем на карту, к примеру, в Серпухове, особую заставу, и всех идущих с Украины примерно проверять и подробно допрашивать. Нет, мало, вообще всю Малороссию надобно взять в кордон, иначе без толку.
Век Просвещения
Петр Ильинский
Продолжение. Начало
13. Военный совет
Оказывается, чтобы доказать очевидное, не нужно повышать голос и размахивать бумагами с печатями и высокими подписями. Приходит время и для цифр, да и факты пригодятся, аккуратно подобранные и тщательно рассортированные. И тебя сразу начинают слушать, потому что с первых слов ясно — ты говоришь дело. Нет, конечно, такое очень возможно и не только в теории, доктор Лемке это прекрасно знал, но за последние недели отвык. Оказывается, язвил он про себя, южные широты отменно лишают людей здравомыслия. И вот, пожалуйста, всё оказалось просто — дело не в географии, а в людях. А может быть, действующая армия живёт по своим законам?
На въезде в лагерь доктора подробно расспросили, потом дали провожатого, знавшего пароли и прямой путь до штабной палатки. Там его выслушал дежурный офицер, попросил подождать, отправил с вестовым короткую записку и через некоторое время пригласил доктора пройти ещё дальше, в топкую глубь тяжёлых холстин, где за занавесками ждали полковники, за которыми появились генералы, а за ними — сам господин командующий, человек высокого роста, в потрёпанном парике, с немного усталым, но проницательным и живым лицом. Он сразу сел, за ним загремели походными стульями остальные. Доктор подумал и остался стоять. Командующий поднял голову и внимательно на него посмотрел.
Лемке в третий раз за день повторил: из неприятельских пределов идёт эпидемия чумы, поэтому армии нужно держаться подальше от крупных населённых пунктов, свести к минимуму поиски фуража и вообще любые контакты с местными, выставить отдельные караулы по всем дорогам и не пропускать никого в сторону российской границы, не продержав в карантине хотя бы недели две. Также по возможности надо проводить как можно меньше времени на одной стоянке — человеческая скученность и — доктор помедлил, выбирая наиболее точные русские выражения — сопутствующие этому отбросы есть наилучшая питательная среда для чумных миазмов. Всех больных немедленно отделять от здоровых и помещать в специальный лазарет. Там они должны оставаться вплоть до самой смерти или освобождения от недуга. Но делать это надо с умом, после установления точного диагноза, способы которого известны науке и могут быть продемонстрированы армейским врачам в кратчайший срок, — дня за четыре, не более. Переболевших освобождать от строевой службы и использовать для ухода за больными, надзора за карантинами и на прочих опасных работах, связанных с риском заражения. Штаб молчал. Ещё Фукидид, зачем-то добавил доктор, заметил, что чума не поражает одного человека дважды. И успел подумать: «Вот дались мне эти классики».
«Ведь болезнь никого не постигала вторично, по крайней мере, до смерти, — генерал нарушил молчание. Латинская речь в его устах прозвучала необычно, но говорил он довольно чисто. — Hic enim morbus eundem bis non corripiebat, ita ut eum etiam interimeret. Не буду притворяться, господин доктор, наизусть отнюдь не помню, более того, всегда читал описание сего божественного бедствия, постигшего великий город, без малейшего интереса, наискосок страницы. Это ж не битва на Сфактерии и не осада Сиракуз. Да и латынь подзабыл, причём — он усмехнулся, — забывал с превеликим усердием. — Никто из офицеров не шевельнулся, но Лемке показалось, что усы начальника штаба одобрительно дёрнулись. — А вот по-французски, — продолжал командующий, — мне адъютант это место читал третьего дня несколько раз, и без спешки. Вельми неприятственно, доложу вам, разве за исключением одного рассказа о выздоровевших и свидетельства о том, что самому автору тоже посчастливилось одолеть сию прескверную заразу. Я ещё попросил сверить, что переведено правильно — греческого оригинала, конечно, не найти, а вот латинский сыскался, есть у нас, поверите ли, среди господ офицеров отдельные умники. У парижан даже попроще выходит, без вывертов, так, чтобы всем понятно было: la maladie n’attaquant pas une seconde fois mortellement la même personne. Ну, хоть на том спасибо. Значит, чума?»
Доктор кивнул. Он не только неплохо учился в казавшейся отсюда невероятно далёкой Иене с фигурными остроконечными домиками и ярко, но геометрически точно разрисованными фасадами, он ещё любил долгими российскими вечерами перечитывать старые книги, которые, бывало, приносили ему отдохновение, облегчали натруженный мозг. Да и четыре года назад, на эпидемии болотной лихорадки в Финляндии, как можно было выдержать без рассудительного голоса древних? Поэтому, в отличие от генерала, он помнил многие, ставшие вдруг разом всплывать фразы, очень близко к тексту: «Затяжная война всегда приносит случайности и неожиданности, ход её не поддается предвидению и расчёту». Но промолчал. Чей слух может умастить этакая сентенция в стране, которая всегда воюет?
14. Чудеса элоквенции
На молебне-то что епископ устроил на благодарственном, в соборе царском, при полном дворе, в высочайшем присутствии! Ну поставили его речь говорить — правильно, спорить не с чем. Красными словами одарён сверх меры и учён донельзя. Во всей державе некого лучше найти, чтобы хвалу вознесть по прилежным правилам, с извлечениями из книг, к тому прямо способных, древних и нонешних. Так ведь что отчебучил, сокол в рясе: посередь проповеди вдруг шасть с солеи — и прямо к гробнице императорской. Все расступились в ужасе, как полки на параде, а он воздвигся напротив, словно при отпевании, и знай воет в полный голос: «Восстань теперь, Отец отечества! Воззри на любезное твоё изобретение, великий флот российский, что неслыханной славой наполнил ныне паруса свои. Не пропали труды твои и устроения, уже не на море Балтийском и даже не на море Чёрном полощутся флаги, что навесил ты на мачты своих фрегатов, — в море Медитерранском, в странах восточных, смиряет корабль русский гордую Порту».
Тут бы успокоиться и обратно на алтарь, а он дальше, без продыху: «Как бы возрадовалось сердце твоё, о Преобразователь отечества! Российские орлы твоим именем наполняют просторы восточные, торжествуют, преследуют и истребляют злого неприятеля! Так встань же, возрадуйся сердцем!..» — басом гремит, борода летает, руками машет, как с живым говорит.
Все остолбенели — не понять, что делать и страшно отчего-то, у меня самого прямо как мороз по коже пошёл, волосы подниматься стали. Неровен час, откинется сейчас крышка мраморная, а то треснет напополам, уже вроде и двигаться начала… Тут слышу, граф наш старый, что за братом когда-то высоко взлетел, да ныне уж давно приземлился, гетман бывший и академик знатный, шепчет кому-то, и громко шепчет, душа хохлацкая: «Чого вин ёго кличе? Як встане, то всих нас достане!»
И отлегло сразу.
Епископ долго ещё остановиться не мог, и где столько воздуха запас, сладкоглаголивый — всё вещал про град Константинопольский и стены Византийские, звал покойника, улещивал возвратиться с того света, сулил ему всякие радости государственные, а вот… Не страшно было более — некому из гроба вылезать, за трость учительную хвататься, и дрожать нам посему вовсе незачем. Глас человеческий только пыль сотрясти может, но на чудеса способности не имеет.
А Её Величеству эта, значит, фигура речи очень понравилась. Тут спорить невозможно, таково искусство великое, знатно нас всех пробрало. Одно слово, оратор. Огонь в глотке, что кум в околотке. И велела она сию велелепную проповедь перевести на многие языки и в Европе распространить повсеместно. Правильно — пущай они тоже пужаются.
15. Правый берег
Город высился над рекой, гордо, раскидисто, правомочно — как многие века назад, как века спустя. Обрубал, округлял холмы, наполнял лощины, распускал во все стороны улицы, воздвигал стены и храмы, храмы и стены, наводил переправы, гудел колокольным шумом и ярмарочным звоном. Город был живым почти под любой властью, был вдвойне живым теперь, когда чрево империи двинулось в его сторону и, наоборот, многие обитатели города потянулись на север, занимая всё более важные посты, приобретая чины, славу и богатства, неся гонор высокой учёности в неприветливые и неотёсанные широты, делая их мягче, тоньше, радостней.
Город был запружён проходящими войсками. В одну сторону шли пополнения, свежие, с ещё не кровящими ногами и не опалёнными степным сушняком лицами, блестели пушечные стволы, звонко ржали лошади. Обратно тянулись подводы с увечными ранеными, скакали редкие фельдъегеря, тащились обозы, порожние армейские и изобильные купеческие. Крепость, расположенная высоко, уступая по высоте лишь вороньего полёта колокольне, полнилась провиантом, амуницией, рядом с ней разбухал койками госпиталь. Крепость не знала, что её будут брать много раз, — с запада и востока, юга и севера, ибо многих ещё приманит этот город, — но что ни разу не выпалит она по противнику, никогда не заклубятся дымом её бойницы от чересчур ярой обороны. Не крепостями был силён город на правом берегу реки, нет, не крепостями.
Люди жили в городе давно, они сами не знали, сколько прошло времени с тех пор, когда первый сруб плотно лёг на мягкую подзолистую почву у самого берега. Возможно, причал появился раньше первого жилища, первого жильца — люди не знали и этого, не знали они, сколь хрипло их потомки будут об этом предмете спорить. Город всегда был славен базарами и рынками и пока не ведал, что эта война — первый шаг к постройке другого города, на далёком и не всегда гостеприимном море, который переймёт и отберёт торговую славу у своего старшего брата.
В городе было много нищих. В нём всегда водилось много нищих, особенно вокруг монастырей, где гораздо легче кормиться от щедрости богомольных толп. И тепло было в городе до необыкновения. В последнее время даже зима не маяла бездомных, как обычно, не выбрасывала их десятками на ближние и дальние кладбища. В недавние годы стало ещё проще жить голытьбе беспорточной, христарадникам — ручеёк прозжих северян превратился в поток, и они обязательно старались поклониться святыням, пусть почти на скаку, и щедро разбрасывали монеты у ворот, торопливо вскакивая в седло и усердно крестясь на золочёные колокольни.
Нищие жили внизу, ближе к реке, переправам и кабакам — там было много нор, углов, подмостков. Но пили, воровали и побирались в этом городе не только они. Никуда не уходили списанные в запас инвалиды, находили пристанище крестьяне из разорённых деревень, сбегались в город все, кому было что скрывать и от кого прятаться. Ибо дерьмо человеческое к дерьму и липнет. Ничто не удержит — ни валы, ни рвы, ни сама великая река. Только крепостные ворота можно запереть на замок. И то не надолго.
16. Сомнение
Ох, непростое это дело — править церковью православной, пусть в самом что ни есть православном городе. Повзрослел Еремей ещё более, понимал кое-что, и не всяким, даже очевидным прегрешением мог укорить начальство, хоть и глядел на него, по молодому-то возрасту, отнюдь не смиренно почтительно. Да и отец Иннокентий учил коромысло ровно держать, что, прибавлял он часто, всего труднее. Так говорил: по глупости на рожон не лезь, но и зад вышестоящий не лижи. Напрасная хула — не божье дело, но и подобострастие — сестра лицемерия, а его Спаситель не раз обличил словесами строгими.
Вот, например, указание архиепископское, строго возбраняющее попам крестцовым собираться напротив Спасских ворот, отчего большие были вопли и разные ябеды — верное дело, куда ни кинь. Ведь не мог не видеть Еремей, далеко забрели эти люди, себя божьими называющие, от веры истинной, от смирения да благостности. Об одном лишь заботится голь поповская, часто нигде не учившаяся и никем не посвящённая, — как вернее облапошить, обмишурить народ христианский. Давно бросили свои приходы, подвизались на Москве из-за одной причины единственной.
Горят их глаза, горят, когда молитвами частят, когда обещания дают доверчивым людям, что бросаются к ним в беде да несчастии, а ещё сильнее горят, когда падает им в ладонь малая лепта, а из той лепты складывается большая, иногда и вовсе увесистая. Скреблось в груди у Еремея, когда видел он пальцы грязные, быстро деньгу жертвенную перебирающие. Сие не моление было, но рыночное месиво, прямо супротив заветов евангельских. И после — как не согласиться со словами письма запретительного, что попы те богослужения в торжища превратили и руки к приятию гнусной мзды простёрли.
Только знал Еремей и о том, каково принял те указы народ христианский, за кем во многих делах предпоследнее слово — прямо перед словом Божьим. Ох, взвился народ, ох, клял последними словами правящую консисторию и еретиков окаянных, что подобно землю буравящим червякам, тайными путями во власть просочились. Тяжело становилось Еремею — в войнах и делах государственных всегда послушен был народ властям, радостно принимал указы царские, не раз «ура» кричал и «ура» громкое, даже о деньгах податных не каждый раз печаловался. А вот о вере — не внимал он предержащим, знал, что лучше чиновных людей понимает святость и благодать, как и отсутствие оных.
И горечь поднималась из чрева, захватывала Еремеево самое горло — об одних делах он властям душевно верил, но с народом поперёк расходился, о других же — наоборот. И как решить, кто прав? И непогрешим ли он сам в сердце своем? Если горит внутри — это и от ангела может быть, и от беса.
Только без искренности как же с людьми можно? Нельзя с запечатанными устами жить, каждое слово на весах отмеривать. Но коли не скрывать, говорить по правде — что сделать сможешь, кому помочь сумеешь? Отвернутся и те и эти. Нельзя судить напропалую, но нельзя и душе дать такой приказ, чтоб молчала, не рыпалась. Чтоб место своё знала, глас совести подавляла и притом с разбором большим.
И как с такими мыслями в служение уходить? Видно, прав был отец Иннокентий, выслушав его не раз, но ни единым словом не ободрив. Но и не осудив.
17. Письмо в действующую армию
(бумага высшего качества)
«…Ну довольно поздравлений, как бы мне вас не перехвалить. Дело сделано немалое и бравое, но вовсе ещё не завершено, и до той поры фортуна, как известно, в любую сторону повернуться может. Не мне вам объяснять, что военное счастье переменчиво, вспомните хотя бы прошлую кампанию, в тех же самых областях бывшую и столь же успешно для нашего оружия начатую.
…Теперь об ином предмете, донесение о котором от вас некоторое время назад получили и о каком имели здесь подробное рассуждение. Меры, принятые касательно моровой язвы, одобряю. В города армии заходить и так не надобно, с местными жителями сноситься чем меньше, тем лучше. От этого любых болезней поубавится — и смертных, и позорных. Карантины по всем трактам выставили правильно, проследите только, чтоб они действовали согласно приказу, а не как бог положит, назначьте регулярные инспекции и ответственных офицеров. Извещаю вас также, что мне было доложено о рекомендации господина советника медицины выставить ещё один пост перед самим Киевом и я соблаговолила на это согласиться с условием строгого наказа губернатору о том, чтобы сделано всё было без лишнего шума, дабы никого не пугать и не давать пищи для ненужных сплетен. Известите об этом ваших фельдъегерей, пусть скачут в объезд, а лучше — передавайте депеши с эстафетой, чтобы никто из действующей армии не смел подходить к столице ближе чем на несколько перегонов, пока мы не будем вполне уверены в бесповоротном окончании сего бедствия.
Засим желаю вам удачи и да хранит вас Бог!
Всегда благосклонная к вам…»
18. Тревожные новости
Вот, не может быть в нашей стране незапятнанного счастья, такими уж мы уродились — всегда горе у праздника на плечах сидит и кнутом калёным прохожих охаживает. Говорят теперь, все победы доблестные ни к чему оказались, взять и растереть: войско честное православное стоит на одном месте, стрельбы не ведёт и не кровью истекает, а солдатским поносом; мрут соколики, дескать, сотнями и дюжинами, И того хуже — святыня-то древнейшая, мать городов расейских, тоже состоит в ожидании напасти и потому сама не своя.
Короче, слухи такие и слухи верные, — а когда у нас бывают неверные? — будто в Малороссию из туретчинских пределов добрался тот самый злополучный мор, о котором пока сведения были скудные, а потому преужасные. И обсуждению, как обыкновенно бывает в оных случаях, не подлежащие. А может, и правильно это: вот мне насколько лучше и спокойнее было ничего не знать, не ведать и спать спокойнее. Но всегда вот подкинет нечистый, прибережёт что-нибудь. Так что делать нечего, будем терпеть.
Теперь разъясняюсь. Афонька-то мой уже месяца с два переведён, и оказался во второй армии, той, что славой маленечко обойдена оказалась, и совсем не по праву. Оттуда и сведения, оттуда и заботы. Давеча получил от сына письмо серое, дымом окуренное, уксусом обрызганное, но разборчивое. Пишет, правда, что у них-то в частях полный порядок, хватает лихоманка только редких горемык, по большей части в обозе, у нестроевых, и сверх того чуток среди нижних чинов. Ибо начальствующий генерал принял меры верные, по науке медицинской и от дохтура знающего, который ещё на линии фронта эту заразу укоротить сумел. Вследствие чего в главном лагере болезни почти и допущено не было, кроме как если кто уже успел её подцепить, да не сразу обнаружил. И крепость неприятельскую потому взяли без особых потерь, оттого, кстати, и славы меньше, и чести. Вестимо дело, у нас, если без потерь, то награждают поменее. Значит, не храбро бился, если руки-ноги целы и голова не оторвана.
19. Успокоительное
«Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству о немедленном выставлении карантинов во исполнение данных мне инструкций. Торговые обозы задерживаются на подступах к Киеву и отводятся в надлежаще огороженные загоны для простаивания товаров в течение установленного срока. Вместе с тем сообщаю, что хоть распространения болезни у нас пока не заметно, сказать что-нибудь определённое на сей час затруднительно, ибо за каждой смертию в столь большом городе уследить невозможно. Впрочем, регистр покойников ведётся тщательно и особого увеличения не обнаружил.
Вдобавок, снаряжённые мною наряды ежедневно проверяют госпитали, церкви и самые кладбища, дабы проследить за внешним обликом недавно упокоившихся и при обнаружении подозрительных примет немедленно о том сообщить. На всякий случай совершены приготовления для огораживания некоторых городских частей, прежде всего, причалов и складов, ибо, согласно всеобщему мнению, возникновения мора нужно скорее ожидать в местах грязных, неустроенных, с большим скоплением пришлого народа и подлого люда. О крепости беспокоиться не надобно — она, во-первых, снаряжена всем необходимым для долгой осады, а во-вторых, в силу своего положения мало сообщается с остальным городом. Отпуска солдатам я отменил до особого распоряжения. За гарнизонной больницей следим особенно тщательно. В последних строках заверяю Ваше Величество, что делаю всё что могу и даже более того, и неизменно продолжаю уповать на Волю Божью».
20. Погоня
Доктор Лемке ехал на север. Доктор очень устал, и хоть давно не видел себя в зеркале, но знал — безвозвратно изменилось его лицо, он полностью поседел, обветрился и наконец стал выглядеть на свои годы, а ведь как долго держался молодцом. Но не было в душе у бывшего иенского студента никакого сожаления, но и лёгкости исполненного долга, о которой столько распространялись с кафедр прославленные профессора, тоже не было. Лишь давила, всё сильнее и сильнее, тяжесть от немыслимого груза, который он нёс уже который месяц. Не стихала буря, а металась по пыльным равнинам, вдоль дорог, вслед за шарканьем побирающихся беженцев. И неясно было, сколько ещё мощи осталось в покосившихся плечах советника медицины.
Доктор знал, что его ждёт впереди, поскольку не проходило и дня, чтобы он не слышал о случаях болезни, — и чем быстрее продвигался вперёд, тем громче и свежее становились эти известия, не давнее едва присыпанной могилы. Тем больше боялись люди врачей и идущих вслед за ними служилых людей со штыками наперевес, разбегались, прятались, всё дальше и глубже уносили смертную заразу. Отроду не любивший себя обманывать, герр Лемке понимал: вполне возможно, что там, всего в неделе пути, где широкая дорога встречается с полноводной рекой, в городе, пусть и не совсем столичном, но очень важном для страны и для войны, вовсю идёт страшный мор. Доктор спешил. Ведь кому бороться с язвенным поветрием? Даже в самом сердце империи наперечёт были врачи выученные, дело знающие, которых бы ещё — а не главнее ли это всего остального? — местные жители почитали за своих. Которым бы верили хоть отчасти и обманывали не всегда.
Каждый вечер по приезде в придорожный городок, случалось, и село, доктор делал обход и заносил результаты в походный дневник. В трактире или крестьянской горнице, ещё до еды. Утолив голод, перечитывал, вносил исправления. Зачем, не знал. Просто его так учили — подробно записывать наблюдения, все наличные цифры, возраст, пол заболевших, возникшие вдруг соображения, а потом, в случае чего, сверяться с ними. Вот он и записывал, складывал, сверялся, не забывал про погодные условия, дважды в день мерил температуру воздуха. Не отступало лето перед сентябрём и севером — палило по-прежнему. Даже хуже, чем палило — то вдруг выступало страшноватое в полнеба солнце, то сразу затем лил густой, жирный дождь, а за ним — снова парил ненасытный красный шар. Водяная пыль стояла в воздухе, чернила кожу, никуда не уносилась топкая банная сырость.
Копились заметки, тетрадь за тетрадью, цифры уже не складывались — умножались. В каждой деревне видел доктор пустые дома, заброшенные улицы и собак, ошалевших от голода и приволья. Кресты над могилами ещё сочились последним соком, но трогать их было нельзя. Лемке понимал — болезнь скоротечна и беспощадна, ему бы чуть переждать, и неминуемо свалятся с ног новые жертвы, вот тогда он воочию убедится… Но остановиться доктор не мог. Наконец, за два дня пути до города всё неожиданно совпало, и он почти догнал чуму.
Пациента, что, по рассказам окружающих, почувствовал себя дурно прошлой ночью, хоронили на глазах у доктора. Лемке даже успел бегло осмотреть труп. Теперь сомнений не было. Пока он наводил порядок в армии Панина, пока писал отчаянные депеши в Петербург, моровая язва обошла все заслоны. Или её кто-то нёс? «Река, — вдруг подумал Лемке, — конечно, река. Господи, я страшный болван. Надо было упредить, известить. Хотя какие на этой реке могут быть караулы?»
Только почему, промелькнуло в голове у доктора, он видел так много смертей среди мукомолов? Подчистую мела зараза хозяев вместе с работниками. В каждой деревне народ утверждал, что мельника покарал Господь и прибрал его в числе первых. Да, народ не любит богатых, ни один народ не любит богатых, но мельников — и это было очевидно — никто не убивал. Но и не помогал — семьями вымирали они, семьями. Издалека пахли гниющим зерном опустевшие погреба. И никто не зарился на вяло подрагивающие крыльями мельницы, никто не желал к ним подходить. Кажется, есть поверье, что там любит обитать нечистый — доктор не мог вспомнить, какому народу оно в точности принадлежит. Всё-таки до чего суеверны местные обитатели! Трупы сжечь, дом обкурить, бумаги выправить — и твоё счастье, владей — не хочу! «Кто смел, — неожиданно выговорили его губы, — тот и съел».
21. Началось
В этот ясный сентябрьский день Подол закрыли на карантин. Выставили рогатки, ощетинились штыками наспех сколоченные будки. Меньше стало человеческого мусора, отбросов, кала, меньше вкусной еды крысам. Обиделись крысы на людскую неблагодарность и бросились врассыпную по городу. Разные были крысы, серые и чёрные, с приглаженной шёрсткой и взъерошенные, все красноглазые и до пропавшей пищи жадные. У некоторых даже в животе мутило от внезапного недоеда и в голове потрескивало. Но привычная ведь к любой напасти животина — чуть не быстрее всех на белом свете жрёт, ещё и не то видела. Бывал в городе и пожар, и всамделишный голод — всё перенесла, перетерпела прожорливая тварь, снова расплодилась стократно и опять заполонила гнилые окраины.
Неслись по городу крысы мелкими стайками, прохожих пугали, да не всех, а только чистую публику, кстати, редкую. А почему никто не гулял, в парк не ехал? Непонятно. И ведь главное — как тепло было, какая радость на душе играть в такое время должна! Катил волны батюшка Днепр, перестукивались лодки у причалов, только не было отчего-то слышно народа на прибрежных улицах, тишина стояла, тишина глухая стояла в воздухе, только время от времени перемежалась она чьим-то слабым стоном.
Врачей и священников губернатор туда, за рогатки, пускать не разрешил — самим нужны. Найдем ещё кого лечить и, грехи наши тяжкие, кого отпевать напоследок. Священники ругались, грозили анафемой и Божьим гневом, но государственной воле не перечили, знали — с этой властью шутки плохи. А врачи да хирурги и вовсе были рады-радёшеньки. До того они две недели водили за нос вконец ополоумевшее начальство — вроде да, чума, а вроде — нет, вовсе не чума. Латинскими словами пулялись, как горохом — не разберёшь, кто прав. И ведь верилось им, чего скрывать, да и хотелось верить, что рано волосы рвать, не посетила покуда город гостья страшная, непреклонная. Тем паче что за тревогу ложную можно, понимаешь, хорошенько схлопотать и по загривку и прямо в ряшку. Но под конец лопнуло-таки терпение его высокодолжностного превосходительства, уже хотел губернатор допросить энтих эскулапов с пристрастием и с немалою угрозою, да вдруг понял: они действительно не знают. Никто в этом городе ничего не знает про чуму.
22. Логика
Почтенный мистер Уилсон неплохо знал географию, как и положено, заметим здесь, прилично образованному англичанину. И потому уже несколько дней свербела у него в голове какая-то не вполне осознанная мысль, которую до конца додумывать не хотелось, ибо была эта мысль неприятная. Отмахивался от неё, как от мухи, да что там — как от шершня гудящего.
Раз в неделю коммерсант читал в клубе газеты, за несколько дней до того прибывшие из Европы. Корабли, особенно британские, шли в Петербург неостановимым потоком — разные казённые товары (а других в России не так чтобы много, и для их вывоза нужно обязательное государственное разрешение) можно было сейчас купить за малые, часто смешные деньги. Очень, понимаешь, нуждалась армия Её Императорского величества в финансовой поддержке цивилизованного мира.
И вот уже некоторое время попадались ему то на второй, то на третьей странице сообщения из воюющего и бестолкового Константинополя. Говорилось в них, что в пределах Оттоманской империи свирепствует страшная болезнь, и что лишь чудом она пощадила султанскую столицу. Скорее всего, город спасся потому, что прошла зараза по его южному ободу вместе с перегруженными фелюками или отполированными песком караванами и сразу растворилась в народном половодье, перепрыгнула через узкий пролив и двинулась прямо на север на плечах громадной и по-азиатски беспорядочной армии. Армия эта, судя по депешам из османских пределов, несла значительные потери, и не только от русских пуль.
И из всего из этого нельзя было не сделать довольно простой, кстати, вывод. Очевидный, my dear lords! Выпирающий, как поварёшка из густого борща. Только вот почему-то в клубе, насколько мог заметить трезвомыслящий коммерсант, он никому в голову не пришёл. А там, не чета иным гостиным, собирались люди серьёзные и рассудительные.
Странно — ведь до какой прозрачности была понятна общеизвестная географическая реальность. Три далёкие реки западных пределов Эквсинского Понта всё время становились линиями фронтов, обороны, плацдармами для наступления, путями снабжения, их то и дело форсировали, за них отступали в случае неудач или просто для того, чтобы дать войскам передышку. Знал почтенный негоциант — ничто не разносит заразу так быстро и так споро, как гнилая южная вода, и понимал, что когда достигнет болезнь (а как не достигнуть) главного торгового шляха, то пойдёт по нему на север, к реке, самой в тех местах главной, а потом понесётся вверх, пусть и против течения, и будет её, милёночку, не остановить.
И странные соображения об отъезде в глухую финскую деревню стали вдруг возникать в коммерсантовой голове. Только успокаивал себя мистер Уилсон — вон, осень на пороге, а зима здесь ранняя, не дойдет зараза сюда, увязнет в болотах, совсем как монголы Батыевы.
23. Будни московские
(продолжение третьей тетради)
Здесь я понимаю, что перескочил через одно событие, которое в дальнейшем будет невозможно обойти. Точнее даже, сразу через два, тесно связанные друг с другом. Короче говоря, не прошло и двух лет после моего приезда в Москву, как жизнь моя чрезвычайно переменилась. Во-первых, я стал зарабатывать приличные, даже по европейским меркам, деньги. Во-вторых, я женился, и, смею сказать, женился по любви. Не знаю, должен ли я описывать историю своего брака, а если да, то насколько подробно. Умалчивать об этом не хотелось бы, но и распространяться о таком предмете тоже кажется неуместным. Ведь я отнюдь не пишу своё жизнеописание, а свидетельствую, смею утверждать, достоверно рассказываю о том, что видел — и только во имя тех, кто уже не сможет за себя постоять. Так всегда. Герои не поют о своих подвигах, а пустынники не становятся епископами. Потому вот ещё один авторский девиз: мною движет справедливость, а не тщеславие, в моём возрасте уже давно бессмысленное.
Так или иначе, стоило мне обустроиться в Москве, как меня всё чаще стала посещать мысль о женитьбе. Замечу, я здесь не исключение, из иностранцев очень многие женятся на местных. Русские жёны послушны, работящи и не задают лишних вопросов. Единственная сложность связана с реалиями высокого порядка: все они хотят остаться верными своей разновидности христианства, так называемому православию (кстати, излишняя религиозность — чуть ли единственный недостаток, свойственный тамошним дамам, особенно из мещанского сословия). Раньше, говорят, иноземцу нельзя было обвенчаться с русской без формального перехода в их веру, но в последнее время на это стали смотреть сквозь пальцы, если только супруг присягнёт, что не будет препятствовать крещению детей по местному обряду. Скажу прямо, этот предмет меня мало волновал, и я с лёгкостью дал такое обещание, одновременно предпочтя не расслышать намёки на то, что, дескать, мне бы и самому не мешало… Сам не знаю почему, я предпочел остаться католиком, хотя последний раз был в соборе много лет назад. Впрочем, обо всем по порядку.
В России, как и у нас, браки обговариваются родителями, во всяком случае, родителями невесты. За меня тоже должен был кто-то поручиться, желательно человек старше меня и живущий в Москве по крайней мере несколько лет. Поэтому мой бывший компаньон, — я о нём уже вскользь упоминал, мы к тому времени вели дела самостоятельно, впрочем, расставшись весьма по-дружески, — вызвался свести меня с несколькими коллегами, которые пользовались известной репутацией во второй русской столице. Я посетил вереницу званых обедов, сделал хозяевам небольшие подарки, был даже поверхностно проэкзаменован по ряду медицинских вопросов и почти выучил наизусть сокращённую и чрезвычайно скучную версию собственной биографии. Так у меня появились поручители, можно попросту сказать, сваты.
Невеста моя была из относительно зажиточной семьи. Звали ее Анастасия. Не красавица — да красавицу за иноземца бы и не отдали, — но мила, приветлива и чистосердечна. Немного владела грамотой и счётом, благодаря своему отцу, владельцу небольшой лавки и человеку очень даже современных убеждений, регулярно читавшему газеты.
Откровенно говоря, женившись, я неожиданно приобрел к самому себе известное уважение. Итак, мне уже за тридцать, но я добился немалого — приписан к лучшему госпиталю громадного города, владелец половины дома (спасибо приданому моей благоверной), в конце концов, почтенный человек, известный властям и соседям. У меня одна за другой родились две дочери, видел я их, правда, очень редко по причине большой занятости. А что прикажете — отказываться от денег, которые сами плыли мне в руки? Соблюдать все посты и праздники, подобно местным горожанам? — поверите ли, они занимают едва не полгода! Нет, никогда. Вот я и работал — помогал другим и гордился собой.
Подобных эмоций только добавило состоявшееся знакомство с заезжим визитёром из северной столицы, моим соотечественником. Не помню толком, кто мне его представил и даже затруднюсь теперь описать его внешность. Ничего примечательного, но чрезвычайная тонкость и приятность обращения, от которой я, признаться, в России уже отвык. Народ там грубый и откровенный, и я под его воздействием стал таким же — начал ругаться, распускать понемногу руки, особенно общаясь с прислугой, и не переживать над каждым покойником.
Так вот, соотечественник оказался человеком чрезвычайно любопытным и деликатным, в самом скором времени он позвал меня на обед в одно из лучших московских заведений и целый вечер расспрашивал об устройстве врачебной службы империи, болезнях, поражающих местное население, и о мануфактурах, которые я по долгу службы вынужден был посещать.
Дело в том, что в России мало свободных фабричных — как правило, это люди, принадлежащие казне либо отдельным хозяевам, и я затрудняюсь сказать, чьё положение хуже. Наверно, правильнее всего выразиться в том смысле, что их положение ужасно по-разному и одновременно имеет различные способы облегчения. Например, частный фабрикант полностью распоряжается жизнью и смертью своих крепостных, что иногда открывает возможности для ужасных злоупотреблений. Однако немало и обратных случаев, когда владелец мануфактуры ведёт себя как добрый христианин, не доводя работников до последней степени отчаяния. Так что общего правила здесь нет.
Государство же — главный собственник России, оно владеет слишком большим количеством людей, а потому вообще не склонно заботиться об их благосостоянии. Это чересчур сложно и накладно. К тому же русское чиновничество даже более воровато, чем наше, а что скрывать, я в юности частенько оказывался свидетелем неблаговидных поступков разных интендантов, директоров и прочих королевских служителей, скользких дел, в которых, стыдно признаться, был замешан и мой дорогой батюшка. Но долг платежом красен, говорят русские, благодаря тогдашним связям ему и удалось поначалу вызволить меня — ведь я покинул Страсбург свободным! — из той дурной истории, с которой я начал своё повествование и которая теперь мне кажется до нелепости невинной.
Впрочем, речь сейчас о том, что русское правительство заботится о своём работном люде, только когда он начинает умирать в слишком больших количествах, тем самым нанося государству прямой урон. Иначе кто же будет неустанным трудом обогащать корону? В таких случаях меры принимаются весьма суровые, а потому управляющие фабриками, каково бы ни было их стремление к обогащению, стараются поддерживать вверенные их попечению производства в некотором порядке. Если они и не исполняют в точности все законоустанавливающие циркуляры, многие из которых, признаю, вполне гуманны, то всё-таки следят за тем, чтобы не переходить границы приличия. Работа же фабричного начальства оценивается правительством по количеству товара, а серьёзный убыток живой силы неминуемо приводит к недостаче, что обречено ревизии или даже полицейскому сыску.
Всё это я рассказал заезжему соотечественнику, что-то, конечно, упустив и, покаюсь, слегка преувеличив некоторые детали, дабы произвести на гостя — чьё внимание, мне, не скрою, льстило — дополнительное впечатление. Его реакция меня несколько удивила. Поахав, как положено, он без дальнейших вступлений объяснил, что уже много лет пишет труд по управлению общественным здоровьем и что в этом трактате будут разделы, посвященные всем великим европейским державам. Только, увы, в России он ненадолго и боится, что, не владея местным наречием, может наделать непростительных ошибок. Поэтому — не соглашусь ли я в течение двух-трех недель, безусловно, не бесплатно, перенести только что изложенные факты на бумагу и переслать их по этому адресу? «И на всякий случай ещё одну копию вот сюда. Конечно, услуги переписчика я тоже оплачу. Понимаете, это как-никак magnum opus, работа всей моей жизни и будет так досадно, если в неё вкрадутся неверные сведения о России. Могут быть даже дипломатические осложнения. Так я могу на вас рассчитывать, мой дорогой друг?»
До сих пор не понимаю, почему я так легко согласился. Деньги он мне предложил внушительные, но не сверхъестественные. Да я их ещё должен был заслужить, причём изрядно потрудившись — по мере того, как я всё более склонялся к тому, чтобы принять его предложение, список предъявленных мне вопросов продолжал расширяться. Впрочем, наши переговоры шли легко и мои ответные условия, пусть и не сразу, но тоже были приняты. Не скрою, в итоге я был доволен тем, что выторговал чуть больший гонорар и с тщанием его отработал, ведь не так уж часто нам предоставляется возможность честно продать свои знания. Заодно я заново научился владеть пером, даже приобрел к этому охоту, не отпускающую меня, как видите, и до совсем седых волос.
24. Научные соображения
Губернатор рвал и метал, а точнее, попросту боялся. Ну зачем этого приезжего эскулапа потянуло за рогатки? Что, ему жизнь не дорогá? «Дорогá, дорогá, — успокоил его доктор Лемке, — но ваша жизнь мне дорога тоже, даже, не побоюсь сказать, превыше собственной, поскольку за здоровье верного и усердного слуги государева я лично отвечаю перед Её Императорским Величеством». «Льстит, собака, — подумал губернатор, но вслух ничего не сказал. — Посмотрим, что он сейчас просить станет. Не дам, ничего не дам. Легче в крепость спрятаться, там и припасы есть армейские. Всего вдоволь, несколько месяцев продержимся, до зимы уж точно».
«Ох, — тут неприятственно стало на душе, и холодок побежал по становому хребту, — нынче же надо писать в столицу донесение, срок подоспел, да и вообще — ждут там, а коли не дождутся… Или отложить до завтра, утро вечера… Вдруг само рассосётся, вдруг всё неправда, и этот неуёмный доктор, седой да серый, строгий и немецкий, дело своё знает ничуть не лучше наших доморощенных идиотов?»
Лемке пристально смотрел на губернатора, важного сановного русского, толстоватого, как почти всё провинциальное начальство, в плохо сидевшем мундире и сочных тупоносых сапогах, который непрестанно потел и поэтому постоянно вытирал бритый затылок грязным платком из дорогого кружева. И понял, что его надо напугать, только тогда он начнет действовать. Доктор оказался наполовину прав. Потому что есть не вполне определимая, но явная черта между пределами страха и страхом без границ. И один и тот же человек может за краткое время оказаться по обе её стороны — сначала свыкнуться с неизбежным и проявить твёрдость духа, а потом сорваться и с головой погрузиться в трясину всепобедного ужаса.
Сам доктор не боялся умереть, поскольку наверное знал, что умрёт, и с младых лет, почти ещё со школьного учения, готовил себя к уходу в небытие. Так учили древние, да и некоторые современные философы, и он с ними был согласен. К тому же доктор прожил всю жизнь среди смертей, хотя чего здесь необычного? Искренне благодарили люди Бога за каждое новое утро, часто зная, что соседу, которого день назад скрутила невесть откуда взявшаяся трясучая, этого сделать уже не дано.
Но даже против собственных коллег был господин Лемке слишком опытен в делах смертных, ибо не чурался эпидемий и самых безнадёжных больных. Даже если забраться выше и взять боевых генералов, что посылают на смерть целые батальоны, а потом ленивой трусцой объезжают свежие поля сражений в сопровождении подобострастной свиты, то много больше их видел людской муки советник медицины: от страданий необлегчаемых до жестоких конвульсий, переходящих в агонию, а затем в вечный покой. Баталия за целую кампанию бывает только одна, редко две, а понос с лихорадкою усердствуют ежедневно и еженощно.
Отсутствие страха не есть безрассудность. Доктор всегда чётко, в определенном порядке, а в недавние месяцы ещё чётче, то есть повторяя все процедуры лишний раз, а то и два, выполнял правила гигиенической предосторожности как по каталогу, от «а» до «я». Одним его научили много лет назад, другие он с годами выработал сам. Последних давно накопилось больше, чем первых, и Лемке всё твёрже убеждался — то, что ему посчастливилось дожить до стольких годов, не может быть счастливой случайностью. Значит, меры, выведенные им из жерновов беспощадного опыта, действенны. И могут принести пользу, помочь братьям по ремеслу. Ах как давно надо было сесть за монографию, укорял он себя, за подробный и обоснованный научный трактат и назвать его, скажем, «Принципы врачебной гигиены и предохранения от заразных болезней в клинической практике». Ведь он совсем неплохо помнил латынь, и в Петербурге, в крайнем случае, было у кого справиться о разных грамматических тонкостях.
Но нет, как-то никогда не оставалось у него времени на труды за письменным столом, хотя вот даже нынешний блокнот с записями — чем не конспект будущего руководства по борьбе с чумным поветрием? И снова останавливал себя доктор: не борьба, а ограничение наносимых эпидемией бедствий, предотвращение излишней смертности, вспомоществование больным с наименьшей угрозой для сиделок и врачебного персонала. Вот какой парадокс — строгими государственными мерами можно было в конце концов затушить любой мор, а значит, избавить от угрозы гибели всех членов общественного организма, целые народы, страны, но рецепт спасения конкретного пациента отсутствовал напрочь. Нет и никогда не было в руках у искусного доктора такого инструмента, которым бы он мог бороться с язвой в отдельном человеке, редко когда удавалось ему спасти больного, особенно с быстротекущей формой. Считалось, впрочем, что при остром воспалении могут помочь контрастные ванны, но применять их в массовом порядке было никак невозможно. Да и сама процедура слишком мучительна, не каждый здоровый вынесет. Потому её используют редко, вот и сам доктор после ряда экспериментов в молодости к ней больше не возвращался. Слишком трудоёмка и, главное, неблагодарна. Предпочитал в таких случаях покой и внутреннюю гидротерапию — когда водой чуть солёной, а когда слегка подсахаренной. Но если по правде, и от этого никаких чудес не происходило. Пусть число выздоровевших в иное время доходило аж до четверти, да что там, в удачные недели до трети бывало — знал Лемке, что не он спас счастливчиков, а Господь Бог.
Поэтому нужно было добиться от губернатора необходимых мер, жёстких и решительных, тех самых, ради которых избранному сословию и вручается политическая власть. Хорошо, конечно, что оградили поражённое заразой предместье, выставили часовых. Только при этом по городу не было никаких разъяснений, объявлений, указаний, эпидемия как бы не существовала. И чтобы надавить на потного толстяка в неровно напудренном парике, нужно было одно: самому убедиться в том, что по скученным кварталам, которые теснились на пологом склоне от покойной речной шири до великого собора, славного самой древней древностью, действительно гуляет пятнистая и жадная старуха. Потому доктор Лемке и полез за караульные рогатки. И сейчас, произведя над собой необходимые дезинфекционные процедуры, со слезящимися ещё от кислотных паров глазами, стоял перед губернатором и одновременно грозил и уговаривал — немедля объявить, что в городе чума. И императорского гнева не бояться — не всё ведь в руке человеческой, имеется Воля и помощнее державной. А коли скрывать да откладывать, только хуже выйдет. В очень многих, скажем так, отношениях.
Дрожал губернатор, оборачивался то и дело за спину, словно искал чего. А потом обхватил голову, поник и со всем согласился. Рукой махнул. Но тут же — нет, выпрямился, щелкнул каблуками, как будто доктор был выше чином, и пошёл писать государыне официальную бумагу. Только спросить успел: не надо ли чего ещё? А Лемке вдруг сказал: надо. В каком состоянии городская типография? Есть ли бумага, клей? Было бы полезно отпечатать небольшую брошюру в количестве, скажем, сотен двух. Нет, цензуры не потребуется, и церковной тоже. На латыни будет книжица. И как просохнет, отправить несколько копий с вестовыми на север, в столицу, да и в Москву заодно, там тоже будет, кому прочесть. И указать: сочинение строго для врачебного пользования — чтоб только по госпиталям раздавали или докторам с патентами, знающим людям и никому более.
25. Благожелательное
(бумага по-прежнему очень хорошая)
«Все ваши донесения Нам благополучно доставлены и сначала переданы изустно, а по истечению известного срока, после которого зловредные миазмы прекращают своё действие, зачитаны вслух. Вызывает радость, что вскоре за оповещением о море он почти сразу пошёл на убыль и что три недели кряду в день умирает не более пятидесяти человек.
Особо обращаю ваше внимание на необходимость поддержания общественного порядка и тщательного следования врачебным рекомендациям. Принятые вами меры признаю верными и советую преждевременно от них не отступать. Известно Нам и то, что с вашей помощью господином советником от медицины издана краткая брошюра, содержащая описание оного морового поветрия, дабы менее опытные доктора могли с нею сверяться и за руководство использовать. Впрочем, надеемся, поводов к этому в ближайшее время ещё убавится.
Несмотря на благополучный оборот событий, приказываем никому не въезжать или выезжать из города без тщательного медицинского освидетельствования, сквозной транспорт иногородних товаров, особливо с юга, никак не разрешать, почту не принимать, а столичную эстафету направлять кружным путём. Также сообщаем вам, что Нами издан приказ, предписывающий начальникам запасных частей, ныне направляющихся к батальным театрам, в город ни под каким предлогом не заходить».
26. Высокие государственные доводы
Конечно, порядок — порядок прежде всего. Кордоны, заставы, карантины для больных. Никого не пропускать. И родственников туда же, обязательно. Надо, чтоб всех до единого выловили, чтобы хотя бы попробовали. И правильно, что всех на остров, очень разумно! Жаль только, что заражённые дома нельзя попросту разом сжечь, разве что лишь отдельные, которые сами по себе стоят и к другим «вовсе не примыкают». Рапортует ревностный губернатор, кстати, с сожалением, что иначе никак не получится уберечь город — пойдут искры летать да языки скакать, ничего не останется. А оно бы и неплохо — этот грязный курятник весь сжечь, а на его месте построить город современный, каменный, европейский. Но нельзя даже и думать — храмы там почти на каждом углу, самые что ни на есть почтенные, мощи, реликвии, никогда мне этого не простят верные подданные.
И конечно, эпидемия уйдёт на Польшу — ведь это не страна, а развалина, ничего организовать не может. Что ей карантины! И Венский двор того же мнения, и посланник английский. Сказывают, там по глухим углам забили до смерти или даже сожгли несколько деревенских знахарей да ворожей — обвиняли несчастных в наведении мора. Правда, и у нас был прискорбный случай — неподалеку от Киева по такому же обвинению заживо закопали униатского священника. Собралась толпа и разом порешила, без суда и исправника. Недосмотрел кто-то из губернских, надо распорядиться, чтобы выяснили и поставили на вид. Сообщают, что там в одночасье умерла чуть не дюжина мужиков, народ сразу возбудился, а на беднягу донес его собственный повар — дескать, мешает в печи какое-то пойло, разбрасывает по дворам. Теперь уж не разберёшь. Хорошо хоть, что не своего, православного.
А рижский губернатор — хорош гусь, евреев специальным указом удалил в Польшу. Хотел аж всех, гуртом. Дескать, торгуют тряпьём, разносят заразу. Ах каналья, небось, задолжал кому-нибудь и нашёл, понимаете ли, выход удобственный. Впрочем, может и верно? Не столько с сыновьями Авраамовыми, сколько с тряпьём? Ведь действительно не пошла зараза в пределы балтийские, хоть мы из Курляндии отнюдь не всех евреев согласились выслать, а только розничных торговцев. Людям же приличных ремёсел разрешили остаться, да хотя бы в той же Митаве. И ничего! Впрочем, если дело в тряпье, то что тогда получается?
Хотя так даже лучше — сукна, одежду и прочие сходные товары можно предостаточно обкурить дымом, а лучше серой, потом оставить в сухом месте на несколько дней и тем миазмы до конца изничтожить. Только кто это делать-то будет? И под чьим присмотром? Где столько народу найти толкового? Доктор пишет, что на весь Киев — шесть врачей, «из которых отнюдь не каждый должную компетенцию имеет». Завтра же вызвать президента Медицинской Коллегии — куда он, стервец, смотрит. А знаю, отбрешется, можно не трогать, скажет, что все мало-мальски сведущие врачи приданы действующей армии и не жалея живота своего…
Вот что надо — приказать в Москву, чтобы поставили за городом, где-нибудь… так, глянем на карту, к примеру, в Серпухове, особую заставу, и всех идущих с Украины примерно проверять и подробно допрашивать. Нет, мало, вообще всю Малороссию надобно взять в кордон, иначе без толку. Так и запишем. Правильно. Сейчас враз секретаря, и чтобы без проволочек. Пусть зараза в оцеплении побурчит и заглохнет, тем паче, я их знаю — от усердия ражего и наврут, скажут, что везде тихо-спокойно, не извольте, Ваше Величество… А мы всё равно обеспокоимся, заранее. Бережёного Бог бережёт.
27. Суммация
И-и-и, соколики. Говорят, что там было — пером не описать и лучше не видеть. Наказал Господь город святой, а за что — неведомо. Сотнями в день мёрли, хоронить рук не хватало, трупы по улицам лежали неубранные. Что делать, никто не знал, самые умные из наших служивых да чиновных успели кордоны обойти и драпануть на все четыре стороны. Особенно если есть поместье собственное, куда можно по-быстрому доехать и ото всех прохожих запереться. Потому чистая публика из города — в два счета шасть и нетути, остался лишь народ да солдаты. И лично сам господин губернатор тоже сбежал, не выдержал. Несколько недель простоял, карантин устроил, а потом отремизился. Бросил, так сказать, на произвол судьбы.
Почему его матушка за такую измену простить соизволила, непонятно. То есть понятно, конечно — на радостях. Господь осерчал, да Господь и помиловал, пошла, сказывают, смертная язва на убыль. Ещё бы, такие ныне опустились морозы по Руси великой, чуть не воздух хрустит, видать и миазмам зловредным они тоже не содружественны. Что сказать, неимоверная состоит польза от сил родной природы — завсегда спасают они русского человека от неизбывных напастей чужеродных, занесённых к нам из далёка-далека за грехи наши бесчисленные.
Продолжение
