Евгения Кравчик
Когда рвутся ракеты, музы молчат?
(фото автора)
Дату вручения выдающимся деятелям искусств премии министра абсорбции имени Юрия Штерна назначили заранее, но Израиль – единственное в мире государство, в котором бессмысленно планировать что-либо даже на сегодня.
За несколько дней до установленной даты арабские террористы резко усилили ракетные обстрелы наших городов и поселков – правительство было вынуждено начать в секторе Газа операцию «Облачный столп». Разразилась блиц-война, в дни которой даже в Иерусалиме и Тель-Авиве взвыли сирены.
Завершилось восьмидневное вооруженное противостояние столь же неожиданно, как началось. Благодаря новому затишью (надолго ли?) в конференц-зале столичного комплекса «Яд Ицхак Бен-Цви» собралась интеллектуальная элита. В уютном дворике русская речь хоть и преобладала, но перемежалась с французской, амхарской, испанской и английской.
Среди гостей, приглашенных на церемонию вручения престижной премии, выделяется Мила Трестман.
С ней я познакомилась в феврале 2003 года – в день годовщины «пуримского» теракта, в котором арабские террористы застрелили 65-летнего ученого-физика Авраама Фиша и 46-летнего композитора Аарона (Аркадия) Гурова. Обнявшись с Мириам, вдовой Аркаши Гурова, я обратила внимание на стоявшую рядом с ней миловидную женщину.
«Я соседка Мириам, Мила, — представилась она и добавила: — Трестман».
— Грише Трестману присуждена премия имени Юры Штерна… — возвращает меня из 2003-го в 2012-й год Йона Френкель, одна из основателей и старожилов поселка Нокдим. – Как сейчас помню: 30 лет назад, когда Юра (благословенна его память) был секретарем нашего ишува, он пригласил нас на экскурсию, посвященную спасению Мертвого моря. Я, конечно, поехала. Хотя Юра был «зеленым» репатриантом, в Израиле его интересовало абсолютно все. Под его влиянием я стала изучать историю крепости Массада.
Наша беседа прерывается на полуслове: в Иерусалим из Нокдим приехали Элла Либерман и Марина Вырская. У них, впрочем, как у всех собравшихся, гордость за соседа-лауреата Григория Трестмана перемежается с оставшимся после войны горьким привкусом.
— Я купаю внучку, а тут за окном как взвоет сирена… — говорит Элла Либерман. – С одной стороны, непривычно (воздушная тревога в Гуш-Эционе!), с другой, нервничать нельзя – напугаешь и травмируешь ребенка…
— А я вообще не поняла, что происходит, — признается Марина Вырская. – Подумала – «скорая». Звоню соседке по сотовому – связи нет…
— А мы всю войну провели на юге, — говорит Элла Дубинская, журналист и ведущая телепрограммы «Йерушалаим», основатель компании «Алонель ТВ». – По-моему, на сей раз обстрелы были гораздо более интенсивными, чем во время Второй ливанской.
— Отставьте свои военные впечатления, — предлагает Гена Дубинский, муж Эллы. – Знаете, какие воспоминания связаны у меня с иерусалимским комплексом «Яд Бен-Цви»? В 1990 году, еще до репатриации, я был здесь слушателем курсов по еврейской истории. Лекции читали замечательные преподаватели. И сейчас, когда я прихожу в «Яд Бен-Цви», непременно о них вспоминаю.
— Я тоже, — подтверждает Яков Басин. – После этих курсов мне, как историку и публицисту, захотелось репатриироваться. В Израиле я уже два года…
Начинается церемония. На трибуне – министр абсорбции Софа Ландвер.
Премия имени Юрия Штерна вручается особо одаренным репатриантам в третий раз. Министр (статус обязывает) обращается к Лене Штерн, вдове бывшего депутата Юрия Штерна, на иврите – государственном языке Израиля.
— С Юрой я познакомилась в очень печальный для себя день, — говорит Ландвер. – Скончалась моя мама, я только что отсидела «шив’а»… Впоследствии мы стали коллегами. В Кнессете Юра был настоящим бойцом: бескомпромиссно отстаивал свои принципы. Порою заседания парламентских комиссий затягивались до глубокой ночи, но у каждого из нас был надежный «тыл»: семья. Ты, Лена, была для Юры «тылом». Поэтому не ошибусь, если скажу, что ты прямо причастна к борьбе за еврейские идеалы, которую Юра вел как депутат Кнессета.
Юра, — продолжала Софа Ландвер, — преуспевал во всем, за что бы он ни брался. В одном-единственном поединке он потерпел поражение: в схватке с неизлечимым онкологическим заболеванием. В душе Юра был поэтом. Однажды он написал стихотворение, в котором (Ландвер на секунду перешла на русский язык) есть такая строка: «А я здесь больше не живу». Неправда! Юра навсегда остался с нами. Он здесь. Он – среди нас…
— Премия, врученная вам сегодня, носит имя Юрия Штерна… – скажу я позже поэту Григорию Трестману – одному из 12-ти лауреатов 2012 года.
— Я знал Юру не только как блистательного парламентария, но и как тонкого ценителя искусства, вдумчивого книгочея, — отвечал Трестман. – И, что мне особенно дорого, — как знатока поэзии. Да и вообще, сегодня речь не столько обо мне, сколько о нашей коллективной памяти – памяти о Юре. Незаменимых не существует? Чушь! Уход Юры из жизни доказал обратное. С одной стороны, казалось бы, это счастье, что даже в наши времена есть люди, с уходом которых на душе становится пусто. С другой – это счастье, которое сродни дикой зубной боли. Как бы там ни было, в душе каждого из нас Юра оставил свет.
— Какие ощущения вы сегодня испытываете?
— Вообще-то я чувствую то же, что всегда, — говорит Трестман. – А всегда я чувствую склонность к поэзии.
— Гриша Трестман – это поэт, который простыми человеческими словами может выразить то, что недоступно пониманию многих, — говорит Лена Кешман, блистательный знаток литературы. — Они читают, но не понимают, их учат – они не научаются. А Григорий умеет доступно разъяснить глубинный смысл еврейской истории. И не только еврейской! Все, к чему Гриша прикасается, обретает удивительную глубину и в то же время становится поразительно актуальным. Классический пример – написанная им книга «Голем, или проклятие Фауста». А первый его поэтический сборник «Перешедший реку», по-моему, просто шедевр.
Известный израильский бард и экскурсовод Дмитрий Кимельфельд знаком с Григорием Трестманом с 1985 года.
— Мы встретились в Минске, и я был потрясен: впервые увидел человека, который писал о евреях, точно зная, кто это такие. Я тогда был руководителем шоу-коллектива «Фрейлехс», и его участники знали только идишскую часть еврейской культуры. Гриша стал первым, кто открыл мне фантастические глубины еврейской истории. На том этапе для меня это стало откровением: советским евреям было запрещено вникать в детали своего национального прошлого. Смешно сказать, но наши встречи проходили в каких-то катакомбах в обстановке строжайшей секретности. С тех пор прошло немало времени – Трестман как поэт вырос и создал совершенно новые, не имеющие прецедентов архетипы. Например – Голем. Невероятно сильная энергетика! А «Свиток Эстер» — поэма, написанная в лучших традициях русской поэзии и в то же время насквозь пронизанная еврейским духом.
Однажды Кимельфельд пригласил Трестмана в иерусалимский Музей природы прочесть лекцию будущим гидам.
— Вместо лекции Гриша читал совершенно удивительные стихи о цветах – и каждая его миниатюра ассоциировалась то ли с японским, то ли с китайским изысканным рисунком, этакая гуашь… — вспоминает Кимельфельд. – Ему удалось посредством поэтического слова передать тончайшие нюансы уникальной природы Израиля – ее волшебные изгибы и головокружительные вертикали. Слушатели как будто вдыхали дивные ароматы… По окончании лекции собравшиеся в зале (в их числе были ботаники) стали спрашивать: «Откуда у вас столь точные знания об израильской природе, такое глубокое и профессиональное понимание? И как вам удается трансформировать эти знания в высокую звонкую поэзию?!»
— По специальности я экономист, а в душе – историк, — говорит Валентин Жидков. — В Иерусалиме живу двадцать шестой год, приехал из Вильнюса. С Григорием мы познакомились в Израиле благодаря нашим женам. С моей точки зрения, поэзия Трестмана – это художественные произведения высочайшей пробы. Кроме того, я люблю его книги по истории Израиля.
Книга Трестмана «Маленькая страна с огромной историей» была издана трижды. Родилась она по просьбе редакции небольшой молдавской газеты, стала бестселлером и разошлась по всему русскоязычному миру.
— Когда в Израиль приезжают гости из бывшего Советского Союза, мы прежде всего вручаем им в подарок Гришину книжку, — говорит Валентин Жидков. – В ней даны ответы на любые вопросы, начиная с того, кто такие палестинцы.
— То есть как – кто?! Палестинцы – это мы! – восклицает Трестман. – Правда, чтобы написать просто и доходчиво «Огромную историю», мне пришлось очень вдумчиво прочесть книг 500-600.
— С моей точки зрения, главное ее достоинство в том, что книга написана очень живым языком, — говорит Валентин Жидков. – Я прочел огромное количество книг по истории Израиля и мне, казалось бы, уже не надо ничего для себя открывать, но Гришина «История…» доставила мне несказанное удовольствие. Написана очень увлекательно, читается на одном дыхании.
— Есть ли в нашем регионе с его нескончаемыми войнами место высокой поэзии? – с таким вопросом я обратилась к иерусалимской поэтессе Зинаиде Палвановой.
— Поэзия – дело интимное, — сказала она, — в конце концов каждый человек остается наедине с собой – вот тут-то и требуются стихи. Случается даже, что поэзия делает человека лучше.
— Нашу жизнь на Ближнем Востоке поэзия не облегчает, — возразил Григорий Трестман. – Она, скорее, сострадает, входит в страдания нашего народа и, возможно, благодаря этому возникает иллюзия облегчения. Хотя… на самом деле жить очень легко…
— …особенно – в наших палестинах, — иронизирует пушкиновед Борис Штейн, с 1998 года – житель нашей столицы.
— С чем ассоциируется у вас поэтический почерк Трестмана?
— Во-первых, Григорий – блестящий талант, — говорит Борис Штейн. – По стихам ощущается, что у него большой жизненный опыт, из которого он черпает потрясающие поэтические образы.
— А можно я дополню? – просит Зинаида Палванова. – Гриша Трестман похож только на одного поэта – на Григория Трестмана!
— От Бога все, от Бога! – вступает в беседу Валентин Кобяков. – У Бога тоже есть чувство юмора, частицу которого он определенно передал Григорию.
— К тому же историзм в его поэзии подлинный, — уточняет Борис Штейн.
По образованию Григорий Трестман гуманитарием не является: выпускник Минского политехнического института и Московского полиграфического института. Действующий академик Калифорнийской Академии наук, образования, технологии и искусств при ЮНЕСКО.
— В свое время я послал Гришу на три буквы: СПИ – в Союз писателей Израиля, — шутит иерусалимский поэт Борис Камянов. — Много лет критики утверждают, что в современной русской литературе больше нет жанра романа, но никто из них не заметил, что исчез из нее и такой жанр, как поэма. Григорий Трестман нарушил этот принцип: он – единственный из тех, кто написал больше поэм, чем стихотворений. Любая его миниатюра превращается в роман в стихах.
Известный израильский художник Александр Окунь не считает себя большим знатоком или любителем поэзии, но…
— Стихи Григория Трестмана меня очень трогают, — говорит он. – Его поэзия – это целый мир, у Гриши он определенно есть, а остальное – размер, рифма – дело наживное, вторичное.
Напоследок – поэзия: диптих Григория Трестмана «Осенний лист иерусалимский».
1
У каждого уснувшего куста
незримо исполняют чародеи
сонату увядания листа –
величиною с осень Иудеи.
Охватит дирижер незримый тьму
аккордом дальних молний по наитью,
и лиственную обведет кайму
внезапной, тонкой, молниевой нитью.
И как сползает с дряхлого лица
совсем недавний, чувственный румянец,
проступит желтый профиль мертвеца,
едва сползет с листа зеленый глянец.
2
Неспешно усыхает стебелек,
и ломкий лист – скелет вчерашней рыбки,
который ветер, как волной, совлек,
повиснет, опершись о воздух зыбкий,
и медленно опустится на дно
свою планиду ожидать без кожи
со всей семьей, умершей заодно.…
Но смерти их на смерти не похожи.
Подобно стрелке часовой –
незримо, выверенно, чутко –
подсолнух движет головой,
свершая оборот за сутки.
Он одинаково готов
перенести расцвет и тленье…
Учитесь смерти у цветов,
дабы уйти без сожаленья.
Евгения Кравчик
