В эмиграции я оказался в той же Калифорнии, что и Лефевр. В относительной близости от него (несколько более 400 миль на север). В нормальной ситуации это 7 часов пути, но тут надо пересекать Лос-Анджелес: 120 миль сплошных пробок. По этой причине мы чаще общались по телефону, нежели очно.
Февраль-апрель 16-го
Дневниковые заметки
Александр Левинтов
Окончание. Начало
Они и мы
(ответ Иосифу Флавию)
Они и мы! Они! — и мы…
один Их город — больше Иудеи,
Они — от Англии до Карфагена,
и от Столпов до Понта, персов, гуннов
Они хотят полмира под собой,
а мы, гонимые, остаться только горсткой
на горсточке земли Обетованной…
Их — миллиарды, нас — совсем немного,
но имя каждого второго в этом мире
взято из наших моисеевых колен
мы — не восток, не запад, просто — центр,
от нас идёт отсчёт векам и километрам,
Они — всего лишь пыль за нашим возом
и тень от нашей миговечной веры,
Их Магометы и Иисусы — наши дети,
и наши праотцы, как и для нас, священны
могилы общие для всех для Них — у нас…
Они победами увенчаны, увиты,
мы у Стены молитвой, плачем просим
восстановить наш Храм, один на белом свете,
один — он первый, он же — и последний,
чтобы на Суд явиться, помолившись
В ожидании весны
отгремели громы грозовые,
отшумели ветры и дожди,
листопадов резкие порывы,
и теперь весны — надеясь, жди
жди, когда пройдёт зима и холод,
снегопады, вьюги, мерзлота,
жди, когда опять проснётся город,
и исчезнет утром темнота
зацветут деревья и газоны,
зашумит хмельная голова,
и березки отдадут поклоны,
и росой заискрится трава
я очнусь от боли, снов и дрёмы,
песнями, стихами напоюсь
как и всё, принаряжусь в обновы
запою у ветра на краю
и опять — ударят в небе громы,
разольётся ливней благодать,
птиц небесных хлопотливый гомон
по утрам не даст подолгу спать
жизнь вернётся, жизнь ещё вернётся,
даже если вовсе без меня:
молодые песни у колодца
молодыми строчками звенят
Город
ты идёшь по моим тротуарам,
избитым, истёртым до дыр,
ты в моей мышеловке — сыр,
плесневелый, вонючий и даром
острия каблуков и шпилей,
шинный шум и заплаты витрин,
вас так много, и каждый — один
в разноцветье причёсок и стилей
мотылёк, прикорнувший к сединам
моих обликов, мифов и грёз,
атом эпосов, сказок и проз,
ты — ничтожный, непознанный, мнимый
элемент моих улиц, домов…
проходи, я устал от прохожих,
суетливых, спешащих, похожих,
я без вас исторически нов
Язык как драйвер
«Если бы я знал причину, по которой я здесь, меня бы здесь не было»
Китайская книга «Два ларца, бирюзовый и нефритовый»
«Нам не уйти от этого мира, мы в нем однажды»
Ганнибал перед самоубийством
Перед написанием этого эссе я честно прочитал две работы, а именно: коротенькую статью З. Фрейда «…» и монографию Э. Эриксона «Детство и общество».
Впечатление от З. Фрейда оказалось настолько омерзительным, что заметки о нем и его статье сами собой исчезли из моего черновика. Впрочем, всё читанное у Фрейда до того, также вызывало отвращение до рвотных судорог.
Вся его психология сводится к примитивной редукционной цепочке: смысл жизни — в счастье, счастье — в удовольствии, удовольствие — в его удовлетворении, называемом оргазмом. Мне крайне неприятно и даже стыдно оказаться таким, каким меня представляет З. Фрейд. Нет, я не ханжа и, как и все нормальные люди, отношусь к сексу с повышенным интересом, но сводить себя и свою жизнь к подобным смыслам? — да пропади оно пропадом, это обезьянство.
Что касается «Детства и общества», то нечто подобное я читал в своей школьной юности и тогда ещё удивлялся ненормальности всех этих феноменов. Верю, что такое возможно, как возможна шестипалость или однояйцовость, но какое это имеет отношение ко мне и к любому другому нормальному человеку (а мне повезло жить среди нормальных людей)? Сейчас я по другую сторону коромысла жизни, но случаи, анализ этих случаев и выводы, которые делает автор, и теперь мне кажутся патологией, ко мне не относящейся, вычурной, а потому и не интересной.
Неприемлемым для меня оказался и концепт «инсайт», базовое понятие в психоанализе и гештальт-психологии — интеллектуальная или эмоциональная способность человека менять мотивы своего поведения по наитию/прозрению/догадке, причина тому: инсайт (внутреннее Эго или нечто очень близкое ему) не является драйвером, поскольку выполняет функции личного Бога, по большей части запретительные, тормозные (Сократ говорил о своём даймоне, добром гении, мы бы сегодня сказали ангеле-хранителе, который вмешивается только, если надо наложить запрет). Инсайт — штука необходимая и даже очень полезная, но, повторяю, вовсе не моторная.
И потому я задумался о том, что же моторило и моторит (драйвит) меня?
В раннем детстве у меня была лёгкая дислексия. Я, например, говорил «сомя» вместо «мясо». Впрочем, она у меня и осталась: если я не контролирую себя, то непременно скажу «рецикропность» вместо «реципрокности» или ещё что-нибудь такое. Наверно, это такая игра в придание непонятным словам каких-то своих смыслов. А ещё меня «научил» заикаться дед: я играл у его ног, а он неожиданно очень громко чихнул (я теперь тоже так умею — это гипертоническое, но при детях успеваю предупредить). Это, правда, к школе прошло. И с этого не поведёшься.
А вот дислексия… С двух лет я мгновенно запоминал стихи и к пяти мог наизусть шпарить «Руслана и Людмилу» целиком. Когда приходили гости меня, перед чаем, ставили на табуретку, и я самозабвенно, «с выражением» читал Пушкина:
Товарищ! Верь — взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна
И на обломках самосластья
Напишут наши имена!
Что такое “самовластие”, я, разумеется, не знал, но “самосластье” представлял очень даже ясно: сейчас мама достанет из духовки противень с толстым горячим пирогом с яблочным повидлом и решеткой из теста наискосок, порежет и мне, как и всем, достанется к чаю огромный кусок пирога, настоящее самосластие, поимённое. Все смеялись и хлопали в ладоши, но не столько чтецу, сколько в предвкушении пирога — и я это отлично понимал.
Потом дислексия перешла в письменную речь, в печатную на пишмаше и компьютере речь.
Это не могло не кончиться пристрастием к этимологии слов: очень рано я прочел весь толковый словарь и мог кому угодно и сколь угодно долго объяснять, что значит то или иное слово изначально.
Ещё в школе я понял, чем речь отличается от языка: она свободна — от любых правил, грамматики и логики, которые мне были не только неинтересны — противны. Речь — это моё, язык — это всех. Речь — образна (и прихотлива), язык — логичен (строг и строен). Мои симпатии навек были отданы речи, неважно, письменной или устной. И выше тройки по русскому я не поднимался, из принципиальных соображений, в защиту речи.
Как-то раз я узнал, что некий российский министр просвещения Дурново в середине 19 века отменил гимназический предмет «русский язык и логика» на том основании, что это одно и то же. Меня это сильно покоробило. Особенно, когда я узнал из «Логико-философского трактата» Л.Витгенштейна (его настоятельно советовал прочитать Г.П. Щедровицкий), что логическая структура языка идентична онтологической структуре мира, а это значит, что мир можно описать словами, речевым образом, но сам этот мир приобретает свою логичность и осмысленность только благодаря языку.
Да, мир, прежде всего, образен, онтологичен. Он может быть выражен не только языком, но, например, музыкой или живописью, однако не весь. Словесно мы можем описать любую картину или мелодию, но мы не можем музыкально или живописно описать совесть, сознание, справедливость и другие базовые для этого мира понятия.
Наверно, человека можно описать нейробиологически, психоаналитически и патолого-анатомически, но я не вижу в этом особого смысла — человек по сути и природе своей биологичен в самой малой степени, но он дуален, он сам творит и творим:
— человек создал эту Вселенную и творим ею,
— человек сотворил себе Бога, который сотворил человека по своему образу и подобию,
— человек творит свою судьбу, которая творит его,
— человек создал язык, сотворивший человека.
Вот — главные драйверы человека.
Я — не философ и не астроном, чтобы внятно рассуждать о космогенезе как последствии антропогенеза. Я — не теолог и не богослов, чтобы решать вопросы отношений между Богом и человеком не только на уровне веры. Я — не хиромант или астролог, мне не дано распознавать знаки и символы судьбы. Но мне дан язык и мною взята речь — вот мои драйверы.
Без них я ничто и никто, но кто и что я для них? — ответ расположен в рамках эпиграфов к этому эссе:
Если бы я знал причину, по которой я здесь, меня бы здесь не было
Нам не уйти от этого мира, мы в нем однажды
Размышление
жизнь течёт желаньями и снами,
в полумраке смыслов и стихов,
жизнь — театр, песня, оригами,
вещь ненужная в сознании богов
им, бессмертным, и без жизни тошно:
бремя истин на себе неся:
всё дышащее до приторности пошло,
смерть уносит, вечно на сносях
мы пришли — куда? не знаем сами
и зачем? — мучительный вопрос,
на дороге преткновенный камень
мхом незнаний и надежд порос
«всё пройдёт», конечно, это тоже,
лишь покой извечен, навсегда
жизни все между собою схожи,
как на небе каждая звезда
Владимир Александрович Лефевр
В методологическом сообществе я оказался ранней весной 1983 года, на Игре-22. И там впервые услышал имя — Владимир Лефевр. Г.П. Щедровицкий время от времени рассказывал о нем всякие необычные и анекдотические истории, рисуя облик чудака и оригинала, вызывающего сочувствие и удивление. Разумеется, выглядело это полуправдой, забавной, но не более того. Это порождало сомнения: жив ли этот человек? Где он? Что с ним? Был ли он вообще или это персонаж методологического фольклора?
В конце 80-х возник лёгкий ажиотажный интерес к Владимиру Лефевру: оказывается, он жив, обитает в Калифорнии, его начали печатать и брать у него интервью в центральной советской прессе. При этом легенд и мифов о нём прибавилось.
Тогда многие возвращались или навещали свою бывшую родину. Мне повезло попасть на семинар, где выступала жена Лефевра, Викторина Иосифовна. Я уже тогда не отрицал возможности эмиграции в Европу или Америку, поэтому было интересно послушать живого и вменяемого эмигранта.
Именно в это время стали доступны перепечатки и самиздатовские публикации «Конфликтующих структур», «0.62», «Алгебры совести». Математику я лихо пропускал, понимая, что это всё недоступно, но вчитывался и пытался понять немногочисленные прозаические фрагменты этих текстов.
Я проводил в то время множество игр, сит.анализов, обучающих курсов: благодатная нива для анкетирований, тестирований и других социально-психологических испытаний и изысканий. Так родился «этический тест по Лефевру» (проводится анонимно):
- Личностные конструктивы
Глядя в зеркало, Вы
| Познаете мир (любите мир) | Готовитесь на бой с миром (не любите мир) | |
| Вы сочетаете приятное с полезным (любите себя) | Локомотив без тормозов | Локомотив без вагонов |
| Вы сочетаете полезное с приятным (не любите себя) | Вагон без локомотива | Тормоза без локомотива |
- Этическая парадигма (кривая с 4 запретами)
Лист бумаги разделяется посередине чертой, не доходящей до краев листа примерно на 1 см. Вверху по центру ставится финишная точка, внизу, симметрично ей, стартовая. Надо соединить старт и финиш, соблюдая четыре запрета:
— не отрывать ручку или карандаш от бумаги,
— не выходить за пределы листа,
— не пересекать линию (именно это чаще всего и нарушалось),
— не смотреть.
- Психологический архетип
Все шагают с правой, вы — с левой. Ваша реакция:
— шагать надо с левой (герой),
— шагать надо вместе (обыватель),
— все правы (лицемер),
— я не прав (святой).
Тестировал я примерно 5 лет до эмиграции и 10 лет — после. За ориентировочно 15 лет набралось 2493 анкеты (я тщательно коллекционировал все результаты тестов), что дало следующие результаты:
| Результаты | человек | % |
| Личностные конструктивы | 2493 | 100 |
| тормоза без локомотива | 349 | 14 |
| локомотив без вагона | 424 | 17 |
| вагон без локомотива | 922 | 37 |
| локомотив без тормозов | 798 | 32 |
| Этическая парадигма | 2493 | 100 |
| 1-го рода (компромиссного общества) | 947 | 38 |
| 2-го рода (конфликтного общества) | 1546 | 62 |
| Психологический архетип | 2493 | 100 |
| герой | 623 | 25 |
| обыватель | 823 | 33 |
| лицемер | 648 | 26 |
| святой | 399 | 16 |
Надо заметить, что за четверть века наблюдений никаких тенденций и изменений в этическом портрете отечественного общества не произошло. Нет особых отличий и между возрастными группами (дети, взрослые, старые) и полами (мужчины, женщины). Можно с уверенностью говорить об этической однородности и монолитности нашего общества.
Этот тест и его результаты я показывал самому Лефевру, но он выразил лишь слабое одобрение, без критики и комментариев, по-видимому, ему этот тест показался несерьёзным.
В эмиграции я оказался в той же Калифорнии, что и Лефевр. В относительной близости от него (несколько более 400 миль на север). В нормальной ситуации это 7 часов пути, но тут надо пересекать Лос-Анджелес: 120 миль сплошных пробок. Поэтому путь в одну сторону занимал 10-12 часов, с ночёвкой в Ирвайне, где жили Лефевры. По этой причине мы чаще общались по телефону, нежели очно. Постепенно мифы о себе он уточнял и корректировал, что не делало их неинтересными и банальными.
Целью наших встреч и разговоров были интервью в связи с выходом очередных работ Владимира Александровича: «Космического субъекта», 1996 («Чуть позже светопреставления», оно же «Человек породил Вселенную», «Независимая газета» 15 сентября 1999 г.), «Алгебры совести» («Святой, герой, обыватель, лицемер — это как посмотреть», оно же «Алгебра душедвижений», « Известия» 7 февраля 2003 г.). Там же, в Калифорнии я взял пространное интервью о жизни В.А. Лефевра, нигде не опубликованное, но используемое мною в разных текстах по сей день. В рукописи «Краткий курс элементарной философии» (книга была почти опубликована в издательстве «Аграф», курс прочитан в РАХиГС, а сама рукопись ходит по рукам тех, кто хочет получить некоторое самообразование по философии) есть глава Методология и рефлексивное управление. Г.П. Щедровицкий и В.А. Лефевр». Тогда же по мотивам его устного рассказа я написал «Затоптанного».
Уже вернувшись в Россию, я не расставался с Владимиром Александровичем: мы переписывались и перезванивались, встречались во время его приездов в Москву, он дарил мне свои свежеизданные книги, я писал на них небольшие рецензии или брал интервью, самое известное из которых было опубликовано в «Вопросах философии» в 2009 году (написано в ноябре 2008) («Тут, за горизонтом»). Многие другие тексты разбросаны по разным углам.
К 70-летию Владимира Александровича Роман Максишко (дизайн, вёрстка) и я (тексты) издали тиражом 10 экземпляров «Дело о Лефевре» и вручили тираж юбиляру на философской конференции в Звенигороде в сентябре 2006 года. Благодаря знакомству с ним я несколько раз выступал в институте философии РАН на конференциях по рефлексивному управлению, организованных В.Е. Лепским.
Я признателен Владимиру Александровичу за просвещение и неторопливое, обстоятельное общение, за то, что многое стал понимать и о много задумываться благодаря ему. Но две идеи мне особенно дороги.
Происхождение и природа рефлексии
В 2003 году я брал интервью у Владимира Лефевра. В одном из эпизодов этого интервью я впервые столкнулся с проблемой происхождения и природы рефлексии. Вот этот фрагмент об эвакуации из Ленинграда по Ладоге весной 1942 года:
«Я помню, были налеты, но, слава Богу, бомбы проходили мимо нашей машины. Мы благополучно доехали и попали на так называемый эвакопункт. И оттуда нас отправили в Вологду. Я помню эту дорогу в Вологду. Я боялся, что меня выкинут из поезда, потому что из вагона в то время (товарный вагон, конечно) выбрасывали людей. Рядом сидела женщина, у которой все время хотели выбросить ребенка. Она его прижимала и не отдавала. Я тогда не знал, что ребенок был уже мертвым. Выбрасывали мертвых людей из этого вагона. Он был полностью набит людьми, и я боялся, что меня выбросят. Я тогда не понимал, что выбрасывают трупы (Всё. Дальше можно было не спрашивать, и я задавал все дальнейшие вопросы уже из вежливости, заранее зная ответы, угадывая их совершенно точно. Страх перед смертью, которую он еще не понимал, привел к поискам спасения, к отысканию в себе в своем сознании чего-то недоступного смерти и потому управляющего и ею, и жизнью, и самим человеком. Это был первый акт рефлексии и первая зарница рефлексии, и первый шаг по пути спасения своего Я за счет другого Я, бессмертного, предельно бескорыстного и всесильного, за счет выделения над собой субъекта)»
Если мышление стало формироваться по мере перехода от трансляционной (сигнальной) речи к коммуникации и вслед за пониманием, то рефлексия — не «мышление по поводу мышления», как это принято считать у методологов, а работа сознания — поиски убежища себя в самом себе, потому что у человека нет более надёжной защиты от внешнего мира и самого себя, чем сам человек.
Сознание человеческое — и этим оно отличается от сознания других живых существ — субъективно, то есть способно занять субъектную позицию относительно самого себя-объекта рефлексии.
Иными словами, рефлексия — это коммуникация с самим собой на витальные темы.
Именно витальностью этой коммуникации и объясняется, что любой творческий акт и процесс — рефлексивны, ведь творчество (научное, техническое, художественное, любое) возможно только в витальной ситуации, даже если оно, творчество, рутинно.
Страх смерти, позора, бесчестия, муки совести — всё это генерирует поток рефлексии, выталкивает нас и наше сознание из самих себя — чтобы защитить, но не спасти — спасает вера в Бога, это протезированное сознание с протезированной рефлексией.
Все научные исследования В. Лефевра по рефлексии — вторичная, мыслительная рефлексия рефлексивного сознания. Это — совсем другая рефлексия, которую, собственно, и фиксируют методологи.
И в мыслительной рефлексии субъект-субъектная коммуникация предполагает независимость и равнозначность обоих субъектов, а не надстроенность одного над другим, как это происходит в рефлексии сознания.
Как и в рефлексии сознания, так и в мыслительной рефлексии возможны в принципе бесконечные надстройки и отражения, что очень напоминает отражения в зеркалах, расположенных друг против друга. Принципиально же возникновение мыслительной рефлексии над рефлексией сознания (сколько бы рефлексивных уровней ни имели бы обе), а также ещё один слой: рефлексия сознания над мыслительной рефлексией: именно здесь и происходит рефлексивное управление по формуле В. Лефевра:
я думаю, что он думает, что я думаю
Итак, можно выделить три принципиально различных слоя рефлексии:
— наиболее потаённая и интимная рефлексия сознания, alter ego, «внутренний голос», даймон Сократа, описанный Платоном, вступающий «в действие», а точнее — в коммуникацию с субъектом сознания только в витальных ситуациях,
— мыслительная рефлексия, охватывающая и рефлексию как мышление над мышлением и рефлексию сознания, а потому представленная двояко — субъектом-иерархом субъекта сознания (alter ego) и внешним коммуникантом (потенциально либо актуально),
— рефлексивное управление, где независимые и самостоятельные субъекты сознания и мышления присутствуют с необходимостью.
Вся эта, достаточно сложная сознательно-мыслительная конструкция не случайна — именно она, конструкция, обеспечивает существование индукционного контура Навигатор-навигатум, в котором, при всех функциональных и онтологических различиях, совершенстве одно и несовершенстве другого, между Навигатором и навигатумом осуществляется единый и взаимообуславливающий процесс диалога между Космическим Разумом и человеком.
Зачем человеку совесть?
Различать Добро и зло могут все живые организмы, как одушевленные, так и неодушевленные: растения помнят тех, кто зло обращался с ними и всеми силами и способами стараются ответить тем же: цепляются колючками, издают неприятный запах, а, если не могут этого, то просто чахнут и гибнут. На Добро они отвечают Добром: пышно цветут и плодоносят, благоухают и т.п.
Способность к различению Добра и зла присуща всему живому и, более того, является этическим основанием Космоса и мироздания. Эта способность фундаментальна для совести, но только ею совесть не описывается.
Над этим фундаментом — нравственный императив, выведенный Кантом, но формулировавшимся до него многими другими мыслителями, учителями и священниками:
«поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»
Или, что то же самое:
«поступай так, чтобы человечество и в твоем лице и в лице всякого другого всегда рассматривалось тобой как цель, но никогда только лишь как средство».
Категорический императив имеет такой же всеобщий, вселенский, космический (а потому не преодолимый и не обходимый ни через какие лазейки) характер, но распространяется исключительно на человека и человечество, минуя и оставляя без внимания всё остальное живое.
Наконец, в структуре совести имеется высший слой, без которого совесть и не является совестью, но который невозможен без двух нижележащих — индивидуальный универсум совести.
И в английском, и в русском языке и в большинстве европейских (=христианских) языков понятие совести предполагает некоторую совместность человека и Бога:
со-весть (весть и канал связи между Богом и человеком),
сonscience — (science — наука) английский,
Gewissen — (wissen — знать) немецкий,
сonscience — французский,
сoscienza — итальянский,
и так далее.
Понятие «совесть» созвучно и по смыслу и фонетически с «сознанием»:
со-знание (совместное знание),
consciousness — английский,
Bewußtsein — немецкий,
сonscience — французский,
conoscenza, sensi — итальянский.
В отличие от «сознания» и «совести» не предполагает никакой совместности и достаточно сильно различаются в языках, за исключением немецкого и русского, где в основе лежит «мысль», но не надо забывать, что многие интеллектуальные понятия в русском языке — калька с немецкого:
мышление,
awareness, mind, mentality — английский,
Denken, Denkweise — немецкий,
faculté de penser — французский,
facolta mentale, pensiero — итальянский.
Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении — со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.
Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.
С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.
Нельзя технически и онтологически.
Летопад
улетели, отлетают
пожелтевшие года,
а куда? — и сам не знаю,
впереди лишь холода
в кучу их не собираю —
да и что тут собирать?
вёсны гаснут, звёзды тают,
ночи — страждущая рать
не спешу, не жду надежды,
тихо тексты шелестят,
тихо сыплются одежды,
и готовится обряд
я спокоен, всё спокойно:
ничего не поменять,
мысли выстроены стройно,
всё… пока… пора взлетать…
На заброшенной даче
(романс в полупрозе)
в этой дворянской заброшенной даче, в тесном саду за завесой сирени,
голые ветки стынут и плачут: осень, пустынно стонут мигрени…
я обнимаю с трепетом руки, мнимо и пряно пропахшие розой,
где-то поют в отдалении звуки, и непонятно: стихами иль прозой
две слезинки дождя ручейком по стеклу, жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов, я замечтался и плакать готов
когда-то здесь свистали соловьи, и шорохи в романтику играли,
в углу — в ампирных ножках клавесин, и вальса шелесты в вечернем зале;
раздвинет время тайны и секреты, сквозь кисею годов любовь срывая:
какие песни на веранде были спеты? о чём гитара пела им, рыдая?
две слезинки дождя ручейком по стеклу, жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов, я замечтался и плакать готов
в том флигеле нестреляный поручик ей сочинял безумные стихи,
он целовал в перчатке чёрной ручку в мечтах безудержно лихих,
она листала томные романы, скучая своей юностью порой,
небрежный ремешок изнеженного стана, закат лазурно-ало-золотой
две слезинки дождя ручейком по стеклу, жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов, я замечтался и плакать готов
проходит всё — и жизнь других проходит, нам оставляя терпкий аромат,
стучит дождём по проржавевшей кровле и укрывает пеленою сад…
здесь никогда и никого не будет: сломают, вырубят, заселят иль сожгут
здесь умерли и праздники и будни, и лишь стихи надежды не умрут
две слезинки дождя ручейком по стеклу, жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов, я замечтался и плакать готов
На Страстной
тихо и задумчиво, кисея аллей,
птицы расчирикались, небо всё светлей,
ирисы глазастые смотрят, не таясь,
и играет в классики солнце-ясный князь
тихо, с колокольными вздохами весна,
людям, насекомым ли, стало не до сна
от набухших соками будущих цветов,
к новому рождению Божий мир готов
тихо мысли катятся вешним ручейком,
нежною украдкою, сладостным тайком,
души робко каются в страждущих телах,
в небе растворяется журавлиный взмах
тихой тишиною спят в саду оливы,
отчего глаза мои в эти дни слезливы?
от Исхода древнего до Голгофы путь –
этих семь коротеньких: мало, ну, и пусть…
…вы, агностики, поверьте:
даже смерть противна смерти
Сонет «Последний снегопад»
заходи, я очень рад,
мой последний снегопад
мой апрель — с большим дисконтом,
небеса не голубы,
на недальнем горизонте
моей жизни и судьбы
раздаются песнопенья
по годам, прожитым странно,
по несбывшимся сиреням
и не посещённым странам:
мир, к несчастью, ни обнять,
ни объехать, ни понять…
мой последний снегопад,
заходи, я очень рад
Праздник улицы Верон
Ничего не предполагающий пятничный вечер взрывается грохотом ударно-медного оркестра. Каждый из уличных музыкантов старается быть, прежде всего, самым громким в оркестре. Мелодия и прочая ерунда — потом.
Страсти накаляются с каждой новой мелодией. Наша малопроезжая улочка и вовсе перекрывается юными соловьями-разбойниками. Публика заводится: у каждого в руках оказывается бутылка или стакан красненького, дети забрасывают медленно ползущие машины конфетти, маленький негритёнок отплясывает брейк-данс с таким мастерством и остервенением, что к нему присоединяются возбужденные его выкрутасами дамы, совсем недавно получившие права гражданства. Больше всех в заводе, конечно, музыканты. Энергичная барабанщица выколачивает дух из своего огромного барабана, потом хватается за валторну и выдувает из нее все, что та может, затем с той же неупоённостью звуки выгребаются из саксофона, и лишь пара поспешных глотков из горла бордосской бутылки оставляют в живых и ее и ее инструменты.
Не все парижане на уикэнд уезжают в Ниццу, Лондон или Фонтенбло.
В субботу, мы наблюдали разгул этого праздника: перед Инвалидами и вокруг Эйфеля валялись стада недораздетых людей, у Сорбонны студенты колоннами выражали что-то, перекрывшее движение напрочь, у Бастилии шел митинг с зажигательными речами. В Париже совершенно невомозжно понять из-за накала страстей, патетики и пафоса: это театральное, политическое или сексуальное действо. Скорей всего, все это вместе взятое и неотделимо одно от другого. В воскресенье разгул продолжался: опять по нашей узенькой прошелся ударно-духовой трам-тарарам активистов квартала: они возражали против платьев без рукавов (или боролись за них), в одной из мелодий я даже узнал «Караван» Дюка Эллингтона.
Париж, июнь 2007 года, дневник
пятница, ранний вечер
раннего времени года
этот Безумий намечен,
конечно, в любую погоду
и каждый участник оркестра,
не слыша соседа и даже
не зная имени мэтра,
гремит своё эпатажно
на узенькой rue Veron
от грохота и конфетти
стоит гомерический стон,
такой, что нельзя пройти
у всех — стаканчик с вином,
пей, веселись и пой,
богач, и плебей, и гном —
Верон сплетёт всех собой
кабриолеты, застряв,
в путах цветов и вина,
кличут радостный мяв,
Верон от смеха пьяна
недораздетых людей
толпа горяча и остра,
в свете оконных огней
отблески искр от костра
я погружаюсь в толпу,
угол двух Рю подперев,
как будто ныряю в волну
бордосских бутылок и дев
от шалостей — вдребезг шальной
я вспомнил вдруг город родной,
печально-угрюмый, больной,
с забитой ТВ головой
Регина Збарская
«пройдёт и это» — скифские глаза,
тоска степная в неподвижном взгляде,
тяжёлая, словно судьба, гроза
и тени оглашенные в ограде
нам предки давние несут свои дары
в разлёте глаз, и скул, и смоли гривы,
в себе не чуем только до поры
мы амазонки норовы игривой
улыбкою-стрелою наповал,
и наповал — чуть с горечью прононсом,
волос оклад и дерзостный овал,
и неразгаданный никем доселе космос
она ушла — наотмашь по щекам
раздав дары презрения и гнева
всем дамам света и супругам дам,
…в психушке койка — посерёдке слева
Самый поздний ноябрь
такая сладостная мерзость:
туман и дождь одновременно,
ах, эта слякотная дерзость —
не поддаваться ночью тлену
ни звёзд, ни солнца — в небе ангел
летит, включив автопилот,
последний лист танцует танго,
без слов, без смыслов и без нот
а где-то девушки гуляют,
наотмашь тело оголив,
Бразилия пропахла маем
под звуки самбы, пляжей, нив
я в тишине промозглой ночи
бреду в огарках фонарей,
автомашины лужи морщат,
и кто-то вкрадчиво: «налей!»
я весь измок, продрог, прокурен,
всё передумал и познал,
ноябрь — злой, никчёмный дурень
мои надежды обокрал
в бреду бреду куда? — не помню,
зачем пришёл? что делал тут?
Первый дождь
первый дождь, пока холодный,
«вот и кончилось» — шепчу,
мир опять, как будто создан,
капли бьются по плечу:
«просыпайся!» — в недрах ночи
почки лопаются вслух,
стих пропет, отлит, отточен,
и соском тюльпан набух,
«надышаться б полной грудью
чистотой летящих струй!»
я, видать, ещё побуду,
не печалься, не горюй,
мы ещё среди сирени
чашу росную нальём,
мы ещё разгоним тени
свежим утренним дождём!
Сожаление
отбивает ритм волна,
в гранях искрится вино,
ночь загадками полна –
как же было всё давно?
небо — хоть рукой достань,
шепчут травы и цветы,
в росах утренняя рань –
помнишь ли те ночи ты?
бесконечен разговор,
и молчанье — на века
в окруженьи стражей-гор —
жизнь, зачем ты так легка?
звёзды, звёзды — счастьепад,
миг — успей лишь загадать
мир как мелодичный лад —
что ж нам лень было сыграть?
Автобиография
за занавескою несутся облака,
их гонят в наступающий апрель,
белёсые — пасхальная мука,
и быстрые как ранняя капель,
на впалых ветках птичья дребедень,
шальные ветры гонят ручейки,
летит проснувшийся, проветрившийся день
хлопочут бронзовые шустрые жучки,
всё оживает — умираю я,
из года в год одной печалюсь вестью,
я лишний здесь, как в злаке спорынья,
как вычеркнутый кем-то хилый крестик
и каждую весну смотрю на занавеску,
сквозь кисею я вижу смерть свою,
пушистых облаков смешные арабески,
улыбку Моны Лизы на краю
Серебряное интервью
Сформулировать своё наследие, подытожить свой жизненный опыт можно разными способами. Один из них — длинное, неторопливое интервью, беседа, обращённая к поколениям, идущим вослед.
Глава 1. Корни
Вопрос 1. Расскажите, пожалуйста, о своих родителях: кто они? где родились? Кем были? Чем занимались? Как познакомились и всё, что вы знаете о их браке и семейной жизни
Вопрос 2. У них были братья и сестры? Расскажите о них и взаимоотношениях с вашими родителями
Вопрос 3. Кто были ваши дедушки и бабушки? Что вы знаете о них? Ваши более отдаленные предки? Сохранились ли какие-нибудь документы и фотографии? Помните ли вы первые в вашей жизни смерти близких вам людей?
Вопрос 4. Кто был вашим Учителем или вашими Учителями (с большой буквы)? Расскажите о них, что помните и знаете.
Глава 2. Детство
Вопрос 5. С какого возраста вы себя помните? Вы помните свои любимые игрушки? Вы ходили в детский сад? Какие сказки из раннего детства вы помните?
Вопрос 6. Вы помните, как пошли в школу? Где это было? вы учились в одной школе или в нескольких? Вы помните своих одноклассников и учителей? Какие предметы вы любили, а какие — нет? какие у вас были оценки? вы увлекались спортом или ещё чем-нибудь? вы любили читать? Какие книги вам тогда нравились? Какие пять книг, прочитанных в школьные годы, повлияли на вас в наибольшей мере?
Вопрос 7. Что более всего вам запомнилось из военных лет? Кто-нибудь из ваших родных воевал? Где, кем?
Вопрос 8. Вы влюблялись в школе? Когда и в кого?
Вопрос 9. В какие игры вы играли? Были ли у вас друзья во дворе? Как вы проводили летние каникулы?
Глава 3. Становление
Вопрос 10. Как и когда вы выбрали свою профессию? Как и где вы учились?
Вопрос 11. Где вы начинали свою профессиональную работу? Каковы были условия и оплата работы (сравните с ценами на популярные товары и услуги)?
Вопрос 12. Когда вы вступили в брак и начали самостоятельную жизнь? каковы были ваши материальные и жилищные условия?
Глава 4. Социальная жизнь и быт
Вопрос 13. Какие политические события кардинально повлияли на вашу жизнь и судьбу? Каковы ваши политические ориентации и менялись ли они в течение жизни?
Вопрос 14. Были ли в вашей семье устойчивые семейные традиции? Как тесно и регулярно поддерживались отношения с родственниками? Как проходили праздничные застолья?
Вопрос 15. Какие фильмы, спектакли, выставки, книги и т.п. вам помнятся до сих пор?
Вопрос 16. Что интересного происходило или было вокруг? Какие стороны жизни сильно изменились или исчезли вовсе?
Глава 5. Вехи на жизненном пути
Вопрос 17. Какие произошли кардинальные изменения в вашей судьбе и как кардинально менялись ваше мировоззрение и жизненная философия?
Вопрос 18. Назовите три самых важных события в вашей жизни, не считая свадьбы и рождения детей
Вопрос 19. Что самое страшное или ужасное произошло в вашей жизни?
Глава 6. Увлечения, путешествия, развлечения
Вопрос 20. Расскажите, что вы ели, пили, во что одевались и обувались, какая была мода, что танцевали, какую музыку слушали, что пели, что коллекционировали?
Вопрос 21. Как проходил ваш обычный или типичный отдых в выходные и во время отпуска?
Вопрос 22. В каких местах, городах, странах вы побывали? Самое красивое и замечательное место на Земле на ваш взгляд? Куда бы вы ни за что не хотели бы вернуться?
Глава 7, последняя. Legacy
Вопрос 23. На исходе жизненного пути что вы поняли в жизни самое главное? В чем смысл жизни?
Вопрос 24. Назовите 5 принципов или тезисов, вытекающих из вашего жизненного опыта, которые вы считаете самыми важными в вашем наследии детям, внукам, правнукам, потомкам.
