Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Каждый час плывет над Краковом мелодия «хейнала». В марте 1241-го, трубач на сторожевой башне известил этим сигналом о приближении татарской орды. Вражеская стрела оборвала его жизнь — и мелодия тоже прерва­лась на середине такта. Именно так, прерываясь, и звучит она — более семи веков!

Вспоминая…

О Филадельфии и о Кракове

Лев Сидоровский

28 МАРТА

ПОЖАР В ФИЛАДЕЛЬФИИ,
или «ВСЁ БУДЕТ О’КЕЙ!»
Как однажды в США я стал «погорельцем»
и что при этом выяснил

ВСТРЕЧА с Америкой, очевидно, может быть самой разной. Даже первые часы на этой земле: для кого-то они, наверное, очень радостны, а для кого-то — и не совсем. Но так, как это случилось у меня в далеком уже марте 1991-го…

Ах, сколько долгих лет мечтал своими глазами узреть Но­вый Свет; через сколько испытаний прошёл, пока (когда это наконец стало возможным) оформлял визу, менял «деревянные» на свободно конвертируемую валюту, доставал билет на послед­ний «дешёвый» рейс до Нью-Йорка — и вот (с ума сойти!) аэро­порт Кеннеди, а там — приславшие мне приглашение старые пи­терские приятели, а ныне — издатели и редакторы большой восьмиполосной газеты «Мир» и одноимённого журнала (единственных русскоязычных на весь штат Пен­сильвания) Иосиф и Светлана Винокуровы, а также — их «добрый американский приятель» Эдик Поварчук. Первая короткая оста­новка — в его бруклинской квартире, и потом «Кадиллак» мчит меня в Филадельфию, за окном лимузина — Америка: неужто всё это не во сне?

* * *

УЮТНЫЙ особнячок на Хендрикс стрит. Ноги по щиколотку проваливаются в ослепительно белый ворс «карпета» — так по-английски именуется ковёр, которым, согласно местной тра­диции, устлан каждый квадратный сантиметр обширного дома. На первом этаже — издательско-редакционный офис, где — компь­ютеры, лазерный принтер, ксерокс, факс и многое другое, столь же в ту пору моим питерским коллегам недоступное, а там, в Америке, — самое обычное снаряжение тех, кто делает газету. Рядом — библиотека, где, в частности, несколько по­лок занимают книги с дарственными надписями, которые хозяе­вам этого дома оставили разные весьма достойные авторы; ну, например: Виктор Некрасов, Владимир Войнович, Андрей Седых, Василий Аксёнов, Евгений Евтушенко, Сергей Довлатов… В изобилии — афиши, фотоснимки, сувениры… На втором этаже — покой просторной гостиной, других комнат…

Во весь экран «Панасоника» пылает здание американского посольства в Москве: сегодня, 28 марта, там случилась бе­да… Мы смотрим на пламя, на клубы дыма, и Светлана тихо просит у Бога: «Пожалуйста, сделай так, чтобы в нашем доме подобного никогда не произошло…» Звонит радиотелефон: некто желает срочно пожаловать к Винокуровым, «чтобы дать в газету поздравление своей сестре». Иосиф недоумевает: «Час поздний. Зачем так спешить? Зайдите завтра утром». Однако мужской голос настаивает: «Буду через десять минут»… Ждём почти до полуночи. Снова звонок. Тот же голос: «Обстоятельства изменились, приду через несколько дней». Странно всё это… Поскольку всю предыдущую ночь я бодрствовал, потом че­тырнадцать часов летел, затем добирался до Филадельфии, то от усталости и сверх обилия впечатлений (а в Питере уже — во­семь утра) в сон проваливаюсь мгновенно…

* * *

И ВДРУГ — крик: «Fire!» Потом по-русски: «Пожар! Горим! Помогите!» Вскакиваю, в комнате темно, но за окном — сполохи пламени. Машинально смотрю на часы: спал всего минут сорок. Те же голоса, Иосифа и Светланы, с улицы, уже обращённые ко мне: «Скорей беги сюда!» Ещё не веря в жуткую реальность происходящего, ищу в темноте одежду (ну как я мог позволить себе выскочить без штанов под небо Соединенных Штатов Амери­ки?!), однако где мои загранпаспорт, обратный билет и хилая валю­та? Всего этого впотьмах не обнаружить, да и состояние шо­ковое… Распахиваю дверь в такой же тёмный коридор — и за­дыхаюсь от нестерпимо едкого дыма: карпет горит лихо! Судо­рожно ловлю ртом воздух, почти теряю сознание, не соображаю, в какую сторону бежать… И тут, к моему счастью, в этом чёрном пространстве, где-то далеко впереди, в проёме раскры­той уличной двери, мелькнул фонарь. Из последних усилий, за­жав рот ладонями, стараясь совсем не дышать, кидаюсь туда, срываюсь в темноте со ступеней, которыми завершается гости­ная, ударяюсь обо что-то ногой, резкая боль, ещё шаг — и, буквально вывалившись за порог, скатываюсь по лестнице. А там — Иосиф: босой, в май­ке и трусах. Рядом — Светлана: тоже босая, в ночной рубашке. Потрясённые, смотрят, как пламя пожирает их офис, спальню…

Оказывается, они тоже уже спали, и скорее всего мы бы все втроём в ту ночь сгорели. Наши жизни спас телефон: зво­нок из Москвы разбудил хозяев дома за пять минут до беды. Поговорили. Снова легли, потушили лампу, и вдруг — глухой взрыв. Что такое? Иосиф бросился к окну, откинул штору: пла­мя! Оба — на улицу…

И вот я тоже на улице. Еле отдышавшись, не в силах сту­пить на ногу, тупо гляжу, как огонь неумолимо приближается к моей комнате, где помимо шмоток (помните?) — загранпаспорт, обратный авиабилет, скромные деньжата… Ну, кому я без всего этого в Америке буду нужен?! Почти два часа ночи, но рядом — полно соседей. Не «наших», не иммигрантов (их на этой улице живёт очень мало), а коренных американцев. Каждый старается помочь — одеждой (кто-то на меня натянул красивый свитер), лекарством, ласковым словом… Успокаива­ют: «Самое главное, что вы живы…»

Эти же слова, прежде всего, произнес «маршал» (так в Шта­тах именуется старший в пожарной команде, хотя по званию Винсонт Хини — огромный детина! — был всего лишь лейтенан­том), едва он соскочил с пожарной машины:

— В доме больше никого не осталось? О’кей! И кошки там нет? О’кей! И собаки? О’кей! Самое главное, что вы живы! Всё будет о’кей!…

Честно говоря, не могу понять ни маршала-пожарника, ни соседей: какой, к чёрту, «о’кей», когда полностью уничтожены офис со всем оборудованием и почти весь второй этаж? Пожар­ные сделали всё, что могли, их отменный профессионализм был очевиден, а наготове стояло еще пять машин: вдруг, огонь пе­рекинется на соседние строения? К счастью, ночь выдалась безветренной. Мигом обнаружили разорванную взрывом полиэти­леновую канистру из-под бензина, облитый бензином резиновый коврик: явный поджог! Хини выдыхает со злостью: «Этот идиот мог спалить весь квартал!» Тут же начинает расследование. Затем к пожарному присоединяется детектив: «Кого вы критико­вали в последних номерах газеты? У вас вообще есть недруги? А конкуренты в публикации рекламы?» Узнает, что уже приходи­ли письма с угрозами. Снова и снова переспрашивает о стран­ном ночном звонке перед самым поджогом:

— Явно проверяли, дома ли вы. Судя по всему, покушались не только на помещение, оборудование редакции, но и на ваши жизни… Разберёмся. Найдём. Дом застрахован? Слава Богу, вы живы, это — главное. Всё будет о’кей!»…

* * *

ОПЯТЬ «о’кей»! Нет, я решительно не понимал их оптимиз­ма. Ведь случись такое (страшно представить!) у нас: дотла сгорело твоё жильё — как существовать дальше? Напомню чита­телю: это был 1991-й год, когда у нас в магазинах (нынешним молодым этого даже не вообразить) не было ничего. Да, в ту «благословенную» пору, например, чтобы достать пару мужских носков, надо было прочесать всю страну — от Бреста до Камчатки. А электролампочку для дома мы выкручивали на работе… Так вот, американские пожарные тушили огонь, а я всё думал о соотечественниках: даже если у тебя в кармане вдруг очень большие деньги, всё равно — кто тебе восстановит жилище, коли нет стройматериалов? Где ку­пишь мебель, если в 1991-м «запись» — уже на 2020-й? Каким обра­зом снова оденешься с ног до головы, ведь в магазинах — шаром покати? И наконец — где долгие месяцы будешь с семьей оби­тать, пока вновь обретёшь своё пристанище?..

Обо всём таком горестно размышлял и остаток той тяжкой ночи, проведённой в чьём-то доме, по соседству (хозяева при­готовили «погорельцу» ванну, укутали в махровый халат, поло­жили на распухшую ногу лёд, напоили кофе). А ещё мучила мысль: «Что будет дальше с моими старыми друзьями, к которым так не вовремя заявился я в гости из другого полушария? Как вообще им теперь жить?» Но, как вскоре выяснилось, в таком плане для гражданина Соединенных Штатов Америки подобный вопрос вообще не стоит…

* * *

В СЕМЬ утра Иосиф позвонил своему адвокату, сообщил о беде. Тот отозвался коротко: «Буду через двадцать минут». Ещё часа за два до этого к разрушенному строению подкатил лимузин, из которого вышел респектабельный господин и пред­ложил свои услуги в составлении всех необходимых документов для получении компенсации по страховке. Его профессия — джайстер. Но Винокуров все серьезные вопросы привык согласо­вывать с адвокатом. А вот как раз и он!..

Что ж, в дело Майкл Стейман включился стремительно:

— Пришлю другого джайстера, которому доверять можно аб­солютно. Он получит от «иншуренса» (страховой компании — Л. С.) вдвое больше, чем это сможешь ты сам. К тому ж сбережёт тебе нервы. За это заплатишь ему восемь процентов с вы­рученной суммы… Дом застрахован на восемьдесят пять тысяч? О’кей! Содержимое — на шестьдесят пять? О’кей!.. Вот — тыся­ча долларов: купи себе костюм и всё, что нужно на первые дни… Вот — фотоаппарат и три кассеты: срочно засними в до­ме всё, что возможно, снаружи и внутри, это нам пригодится. Снимки отпечатаю сегодня же сам… Далее. Вы все надышались ядовитым дымом. Ваш гость, кроме того, повредил ногу. Отп­равляйтесь к врачу: тысячу долларов для гостя, «на медици­ну», подкину… Звони мне в любой момент, советуйся по всем вопросам…

Только отбыл адвокат, подошёл мальчик лет десяти, с подносом. На подносе — бутерброды, кофе, салфетки. Мальчик — не «иммигрантский», а самый что ни на есть американский. Улыбнулся: его мама просит, чтобы мы позавтракали; они живут неподалеку, за углом… А вот и мама. Обнимает Светлану:

— Мы незнакомы, но это неважно. Пойдём, пороемся в моём гардеробе, подберём тебе одежду…

Еще какие-то люди:

— Можете пожить у нас. Сколько нужно денег? О’кей! От­дадите, когда сможете. Самое главное, что вы живы…

Приехала Аня Каневская — глава консультационной фирмы, главный и постоянный советчик Винокуровых по всем финансовым вопросам, касающимся их офиса. За ней — Ричард Эдамс, тот самый джайстер, «которому доверять можно абсолютно». Получив от Иосифа доверенность на ведение дела, Эдамс прямо из свое­го «Мерседеса» (мобильников-то ещё не было) куда-то звонит — и скоро появляется голубой фургончик, а оттуда выскакивают три парня в голубых комбине­зонах. Расторопные ребята мигом закрыли оставшиеся без стё­кол окна специальными щитами, сумели каким-то образом опус­тить из-под потолка ворота гаража (воротами можно управлять только с помощью электричества, а его после пожара в доме не было), вообще обшили фанерой всю оставшуюся часть особняка. Пока сюда придут агенты «иншуренса», в доме должно всё оста­ваться на своих местах: будет скрупулезно учтён каждый пред­мет, его стоимость…

Исключение сделали только для гостя. Забрали мои шмот­ки, покрытые густой копотью, пропитанные едким дымом, и отвезли в химчистку. Хозяин химчистки, выразив глубокое собо­лезнование по поводу случившегося, заметил, что «лучше всё это выбросить и купить новое». Наивный американец! Конечно, у них, в США, порой дешевле купить новую вещь, чем старую отремонтировать, но если бы он имел хоть какое-то представ­ление насчёт того, насколько «просто» у нас тогда было что-либо приоб­ретается (а тут вообще, считай, заново — весь гардероб!). Поэтому его предложение я отверг категорически:

— Нет уж, мистер! Ничего выбрасывать не буду. Мне это дорого — как память. Пожалуйста, почистите.

Он вздохнул:

— Тогда вам придётся подождать неделю. Будем чистить минимум шесть раз…

* * *

А ПОТОМ втроём отправились мы к врачам… Сначала — в клинику Феликса Лейзина. Оказав первоначальную медпомощь, он направил нас в госпиталь «Назарет». Повезла туда «погорель­цев» на своей «Хонде» медсестра Шурочка.

Католический госпиталь (здесь, естественно, запрещено делать аборты), наречённый в честь родины Христа, больничному учреждению — в нашем понимании — почти не соот­ветствует. Внешне да и внутри это — что-то вроде шикарного отеля, где двери перед тобой (тогда для меня это было редкостью) распахиваются, естественно, автоматически; где внизу — бары и автоматы со всевозможными вкусностями и напитками, поэтому благоухает в больнице не карболкой, а шоколадом и ананасами; где доступ родственников в палаты, по сути, круглосуточный; где в палате (максимум — на два места), у каждой кровати, — телефон (быстро дозвонишься до любой точки Земли, причём пенсионер — бесплатно), телевизор, бельё меняется за сутки дважды; вместо унылых пи­жам и халатов — яркие, «весёленькие» одежды; где еду себе заказываешь по длиннющему меню (в тот день на обед было во­семь блюд!), которое, конечно же, включает в себя и разные национальные кухни…

Два чернокожих «медбрата» вынули меня из «Хонды» и по­несли в приёмный покой. Так, впервые в жизни оказавшись на руках у негров, я наконец-то ощутил себя «белым человеком». Посадили в кресло перед экраном компьютера (которые у нас тогда ещё не существовали), «заполнили» на этом экране историю моей болезни. Переодели. Нацепили на запястье оран­жевый пластиковый «браслет», где крупно значилось: «Lev Si­dorovsky» — чтобы уж ни с кем меня тут не перепутали! (Я как бы снова оказался в роддоме). Положили под распятием Христа на стол-каталку, дали почитать свежий номер ежедневной газеты «Новости «Назарета»» и повезли по врачам… Подобного медицинского обследования я за всю жизнь не проходил ни разу. Зачем-то три раза брали кровь, причём — всё из каких-то непривычных мест… Потом в рот мне сунули очень красивый леденец. Порядком уже проголодавшийся, я стал его жадно сосать. Однако и сестра, и врач вытаращили на меня глаза, потому что, как выяснилось, это был… гра­дусник. Ну а рентген, ради которого, прежде всего, сюда при­ехал, оказался уже в самом конце. Далее — общее медзаключение, рекомендации по лечению, официальный документ на бланке «Назарета». Всё.

* * *

НАХОДЯСЬ в «Назарете», да и позже я назойливо ин­тересовался американской системой здравоохранения. Выясни­лось немало любопытного. Ну, например: если ты работаешь на большом предприятии, в крупной фирме, то администрация чаще всего медицинскую страховку тебе оплатит — в конечном итоге компании это выгодно. Если же предприятие небольшое, то люди свою страховку покупают сами. Вот, скажем, мой бывший пи­терский сосед Алик Корабельников: тогда, в Нью-Йорке, и он, и жена, вместе, в месяц «на медицину» выделяли из бюджета 270 долларов. Это — на семью. Были бы у них дети, хоть сколько, — все равно 270. (Иногда люди оформляют коллектив­ную страховку — получается ещё дешевле). За счёт этих двух­сот семидесяти баксов можно лечь в самую комфортабельную больницу, выбрать любого врача, поставить зубы ослепительной белизны, получить очки в моднейшей оправе, покупать лекарс­тва (кстати, весьма здесь дорогие) почти бесплатно. К приме­ру, тот мой бывший питерский сосед, перебравшись с невского берега на берег Гудзона, платил за лекарство только три дол­лара — даже если оно стоит больше ста…

Но самое выгодное положение, как ни странно, у тех, кто вообще не работает, живёт на так называемый «вэлфер» (госу­дарственную благотворительность). Кроме всего прочего, они имеют и бесплатное медицинское обслуживание — «медикэйд». Именно этим пользуются пенсионеры, когда-то эмигрировавшие из Советского Союза.

Встреч с «американцами» такого рода было у меня предос­таточно. Ну вот — Изяслав Рабинович. Воевал на Ленинградском фронте: комвзвода в 90-й Ропшинской дивизии. Заслужил орден Отечественной войны, медали — «За отвагу» и «За оборону Ле­нинграда». После Победы получил три образования: юридичес­кое, техническое и музыкальное. В Филадельфии оказался уже после шестидесяти. Ни дня для этой страны не работал, но «вэлфер» сразу обеспечил ветерану вполне нормальное сущест­вование. После шестидесяти пяти перешёл на «эс-эс-уай». Плюс — «Восьмая программа». Всё это даёт возможность жить весьма прилично. Судите сами. Вдвоём с женой получают 660 долларов. Ещё 330 — «фудстемпы»: талоны, которые можно тратить только на питание. Конечно, жильё в Америке стоит недёшево, но пен­сионерам — огромная скидка: деньги, которые уходят на квар­тиру, государство возвращает им почти полностью (в конце го­да каждый пенсионер как неимущий — меньше 12 тысяч долларов годового дохода — получает значительную сумму на возмещение стоимости жилья, электричества и прочих расходов по дому). Медицина почти бесплатная: за любое лекарство — чисто симво­лическая плата в 50 центов. Однако за всё, что связано с бо­лезнью сердца, — вообще ни цента! В том числе — и за сердеч­ные стимуляторы, которые многие пенсионеры тут не снимают, кажется, никогда. (А каждый стимулятор, между прочим, оцени­вается в 30 долларов). Больница — бесплатна, за любую опера­цию — ни цента. Автобус, метро-то же самое. За такси, в любой конец, — чисто символическая плата: полтора доллара. Пригородный поезд — ни гроша. В кафе — значительная скидка… И ещё есть здесь у каждого (не только пенсионера) весьма своеобразная статья дохода…

* * *

ПРО ЭТО начну издалека…

В ту пору, когда весной 1991-го я собрался в США, ме­нять на доллары можно было две тысячи, а стоил тогда один дол­лар всего пять рэ с копейками. И вот, проведя пару дней на улице Гороховой в длиннющей очереди, достиг, наконец, заветного окошка. Однако там вдруг выяснилось: доллары кончились, и неизвестно, когда будут. Вместо них — шведские кроны. Что де­лать? Допустим, возьму кроны, но много ли потеряю потом, в Америке, при обмене их на баксы?

— Пустяки, — заверил работник банка, — несколько центов.

— Вы точно это знаете? — приученный к нашенским поряд­кам, я сомневался. — Можете официально гарантировать, что всё будет именно так?

От возмущения лицо банковского служащего пошло пятнами:

— Как не стыдно?! Какое право у вас не доверять человеку, который занимает это место?! Гарантирую: приедете и буквально на любой улице, буквально за три минуты, потратив максимум десять центов, превратите кроны в доллары…

Ну как можно после таких заверений официального лица сомневаться? Увы, как я был наивен… Ибо, ока­завшись за океаном, в Норд-Исте, в том самом районе Филадельфии, где мне предстояло жить некоторое время, вскоре пос­ле пожара выяснил, что ни один местный банк данной операции не производит: надо ехать в центр, милей так за тридцать или сорок… Что делать? Занял денежки, отправился туда — на ав­тобусе, потом — на метро. Но и в центре решить эту проблему оказалось тоже очень непросто, поскольку, как объяснили све­дущие люди, меня мог выручить только один-единственный на всю Филадельфию «Меллон банк». Попробуй найди его в огромном незнакомом городе… Кое-как розыскал. И вместо трехсот шес­тидесяти шести долларов, которые полагались мне в Питере, там, под небом Пенсильвании, получил лишь триста десять. Мо­жет, за эти несколько дней здорово изменился курс доллара по отношению к рублю и шведской кроне? Да ничего подобного, просто сама обменная операция в Штатах стоит недёшево.

И что, разве в нашенском Внешэкономбанке о подобном не ведают? Если это действительно так, то грош им цена как про­фессионалам. Ну а коли на обман идут сознательно, то…

Так вот, ощутив моё огорчение, узнав, как ловко меня на брегах Невы облапошили, очаровательная мисс за барьером «Меллон банка» выразила своё сочувствие. А потом улыбнулась:

— Я знаю, как вам помочь. Поезжайте в Атлантик-Сити.

— А где это? И зачем мне туда?

— О-о! Это чудесный городок на берегу океана! Ах, какие роскошные там казино!..

— Что?! С моей валютой в ваши казино?! Да и не умею я играть в эти игры, и вообще — невезучий…

— А вы всё равно в ы и г р а е т е. Гарантирую. Поез­жайте!

* * *

НУ, УЖ если в Америке гарантируют… В общем, заинтриго­ванный, отправился поутру туда, откуда экскурсионный автобус увозил желающих в Атлантик-Сити. За дорогу в оба конца приш­лось выложить восемь долларов, и я расстроился. Но старичок и старушка, которые сидели рядом, из бывших «наших» (впро­чем, и все другие экскурсанты оказались тоже из «наших»), мне подмигнули:

— Не волнуйтесь, всё будет о’кей!

Прикатили в Атлантик-Сити. Городок, действительно, оча­ровательный: восхитительные отели и казино у океанской вол­ны, буйное бело-розово-фиолетовое цветение каких-то неведо­мых деревьев… Казино, к которому мы причалили, называлось «Тадж-Махал». Мне довелось, раньше побывать в настоящем, индийском Тадж-Махале, который — вели­колепен, но и этот, в Атлантик-Сити, тоже впечатляет весьма. Его построил, как и многие другие здесь игорные дома и оте­ли, миллиардер Дональд Трамп — будущий президент США.

Только машина остановилась, в салон поднялся молодой человек. Поздравив нас с благополучным прибытием, вручил каждому белый конверт. Заглядываю в конверт: там — восемь долларов (которые я потратил на проезд), еще — пятидолларо­вый талон «на ланч» в любом из «тадж-махальских» ресторанчи­ков, еще — двенадцать долларов, «на игру». Ты можешь пропус­тить их через «однорукого Джека» или иные автоматы, можешь попытать счастья в рулетке. Но никто тебя не осудит, если просто положишь их в карман, что я (фатально невезучий во всех подобных забавах), естественно, и сделал…

Роскошь «Тадж-Махала» описанию не поддаётся — не слу­чайно же именно его интерьеры запечатлены в таком нашумевшем фильме, как «На Дерибасовской хорошая погода, на Брайтон-Бич опять идут дожди». И бродил я, поминутно ахая, по бесчислен­ным его помещениям. И наслаждался бассейном. И попробовал себя в кегельбане. И танцевал фокстроты под негритянский дикселенд (весёлые чернокожие музыканты — естественно, в ка­нотье, — на саксе, банджо, рояле и ударных вытворяли чёрт те что!). И любовался со смотровой площадки окрестными красота­ми. И вкушал на пятидолларовый талон всякие яства (в тот «комплексный обед» был включён и ананас). И млел на пляже под не по апрельски жарким солнышком. И гулял по другим ка­зино — столь же ярким и праздничным. И всё никак не мог ура­зуметь: ну за что, в придачу ко всем этим радостям, мне ещё подарили двенадцать долларов?

За разъяснением обратился к хозяевам «Тадж-Махала», и те поведали: деньги мне и другим, мне подобным, — за то, что своим присутствием мы, оказывается, создаём в казино атмос­феру ажиотажа, и г р ы. То есть, мы эту самую атмосферу на­каляем до такой степени, при которой миллионер готов играть по крупному. Пусть я и ещё кто-то из туристов дармовые де­нежки оставил при себе, зато другие, азартные, продуют здесь не только эти несчастные двенадцать долларов, но и сколь­ко-то, порою — очень много, своих. Во всяком случае, казино, как правило, не в накладе.

Так вот, многие из бывших наших соотечественников поль­зуются этим, столь своеобразным сервисом весьма целеустрем­лённо. Те самые старичок и старушка, соседи по автобусу, на обратном пути разоткровенничались:

— Просыпаемся утром — ну чем заняться? Холодильник за­бит на неделю, и очередей здесь нет, и «дефицит» отсутству­ет. Делать нечего — снова отправляемся в Атлантик-Сити, и там — гуляем, танцуем, имеем хороший ланч, купаемся, загора­ем, дышим океанским воздухом… И в придачу за всё это вдво­ём получаем, по сути, тридцать четыре доллара (десять — на еду и ещё «чистыми» — двадцать четыре). Сегодня — тридцать четыре, завтра — тридцать четыре… Но ведь так можно и це­лый месяц. А это уже, посчитайте, — больше тысячи!..

* * *

ВОЗВРАТИВШИСЬ в Филадельфию, я прочитал в местной газе­те объявление фирмы, которая организует эти поездки в Атлан­тик-Сити. Оказывается, тем, кто на их призыв откликается особенно активно, вдобавок гарантируют весьма существенные льготы: тридцатипроцентную скидку в популярном супермаркете. И ещё — «бесплатные оптические изделия»…

Как жаль, что не было у меня в запасе хотя бы целого месяца, чтобы вдоволь насладиться всей этой, по нашим мер­кам, прямо-таки немыслимой «халявой» — носил бы сегодня очки в супермодной оправе…

Ах, с какой нежностью вспоминаю я ту милую мисс из «Меллон банка», её добрый совет, её гарантии… И как мне снова хочется в Атлантик-Сити…

* * *

НО ВЕРНЁМСЯ к пожару…

Чтобы связанную с ним медицинскую тему завершить окон­чательно, замечу только: доктор Лейзин с шутками-прибаутками сделал мне несколько перевязок, а потом за эту, в общем-то пустяковую процедуру выставил редактору «Мира» весьма круп­ный счёт. Увидев сумму, я не поверил своим глазам. Обратился за разъяснением к Иосифу. Он пробурчал:

— Это капитализм, а страховки у тебя нет…

— Но ведь я же пострадал на пожаре!

— А вот это ещё надо доказать в суде: может, повредил ногу дома, а лечиться приехал специально в Штаты…

От дальнейших перевязок пришлось отказаться…

* * *

ИТАК, дом сгорел. Восстановят его, вероятно, только че­рез полгода. Где же жить эти шесть месяцев? Конечно, можно бы и у сыновей (Геннадий — известный дизайнер, президент од­ной архитектурной компании и вице-президент другой; Анатолий — один из совладельцев фирмы по оформлению купли-продажи недвижимости), тем более что у каждого — свой двухэтажный дом, примерно на двести квадратных метров. Но, во-первых, в Шта­тах даже тот, кто прибыл из нашей страны, где с рождения и до отъезда жил в коммуналке, быстро привыкает к самостоя­тельности и независимости, в том числе — и от собственных детей. А во-вторых, моим друзьям необходимо срочно возобно­вить выпуск газеты, то есть, обрести на это время не только жильё, но и — помещение для редакции.

Листаем газеты. Предложений — уйма:

«Кондоминиум на Бастлетон и Байбари роуд — 2 спальни, 2 туалета; новые: карпет, кухня, центральный кондиционер…»

«Одноэтажный твин на Бастлетон-Халдеман авеню: 3 спаль­ни, 3 туалета…»

«Двухэтажный каменный твин в районе Тамлисон роуд: 4 спальни, 3 туалета, оборудованный бейсмент…»

Выбор падает на микрорайон Скотчбрук: там сдаются квар­тиры, одновременно очень удобные и под офис.

Едем в Скотчбрук. Все формальности в местном, как бы у нас назвали, «квартбюро» (если можно этим казённым словом обоз­начить апартаменты, где стены обиты шёлком, а очаровательная Рита Детоммасо сразу предлагает чашечку кофе и печенье) за­няли минут двадцать.

Трехэтажный особнячок, где Винокуровы разместятся на эти полгода, совсем рядом. Адрес: Джемисон стрит, 9203. Ос­матриваем интерьеры. Первый этаж: просторный бейсмент (здесь и расположится редакция!); ванная с туалетом; комнатка, в которой — машины для мгновенной стирки и сушки; раздвижная стеклянная дверь из бейсмента выводит на зелёную поляну — «при доме»; отсюда же, через коридорчик, попадаешь в гараж (сорок квадратных метров!)… Второй этаж: гостиная, столовая, кухня (оборудованная какими-то немыслимыми приборами, а хо­лодильник, естественно, — выше человеческого роста), много встроенных шкафов… Третий этаж: две спальни (при каждой, тоже естественно, — своя ванная с туалетом).

Кстати, несколько слов на такую пикантную тему, как туалеты. В частности — общественные туалеты. Лично для меня культура любой страны, любого города начинается с того, в каком состоянии находятся именно эти заведения. Так вот, американские общественные туалеты, от вокзала до любого ма­газина, благоухают… парфюмерией. Потому что самый главный предмет туалетной комнаты — такая уж конструкция! — всегда примерно на две трети заполнен ароматизированной жидкостью. И после того, как такую, нежно благоухающую воду спустишь, она мгновенно снизу (!) возникает снова. Ну почему бы нашим начальникам из коммунальных служб, кото­рые наверняка в командировки за океан катают частенько, не заинтересоваться устройством этих загадочных унитазов? Впрочем, надо ведь еще и «посетителей» к таким приучить…

Конечно, вся квартира покрыта карпетом и вдоволь напич­кана разной «техникой»: допустим, нажимаешь кнопку — и в по­мещении устанавливается нужная на данный момент температура, жмёшь на другую — вот тебе и необходимая влажность; подгоре­ло что-то на плите, появился чад — сразу включается сирена. Когда я забеспокоился насчёт перебоев с горячей водой, «ну хоть раз в году», на меня посмотрели как-то странно…

Вслед за нами пришли телефонисты и установили шесть ап­паратов, благо телефонных да и электророзеток — избыток. Еще через часок из магазина доставили выбранную Светланой по ка­талогу мебель, телевизоры и всё прочее, необходимое для нор­мальной жизни.

Аренда квартиры составит в месяц 830 долларов: их будет платить компания, которая занимается «иншуренсом». За это Винокуровы отдают ей в год 435 долларов. А за «Кадиллак» — 1000. (Впрочем, и Светлана, и Иосиф водят машину аккуратно, правил не нарушают, за что каждый имеет удостоверение: «Гуд драйвер», и поэтому сумма страхового взноса теперь им сниже­на на 15 процентов. Если же, не дай Бог, машина попала в аварию, то ремонт — полностью за счёт «иншуренса». Пока «тачка» ремонтируется, её владельцам, опять-таки за счет «иншуренса», временно предоставляется другое авто. Если машину уже не восстановить, дают новую.)

Назавтра приобрели всё, необходимое для выпуска газеты — компьютер, принтер, ксерокс, факс, монтажный стол…

* * *

ПЕРВЫЙ номер возрождённой газеты открывался моими стихами, которые начинались так:

К каким принадлежит он кланам —
Тот, кто свершил кровавый пир?
Но — вопреки подлейшим планам —
Сегодня снова вышел «Мир»!..

Там же, на первой полосе, постоянную рекламу адвоката Марины Кац («… говорит по-русски», предлагает свои услуги в случае эксидента, получения производственной травмы, несчастного случая в доме…») по её горячей просьбе и за хороший гонорар «расцветил» такими, набранными крупным шрифтом виршами:

Ты жил в стране с приставкой — «соц»,
Где жизнь была — сплошное «бац!»,
А в Штатах, если ты — не поц,
Беги скорей к Марине Кац!

На такой «одесский» призыв клиенты отреагировали сразу.

Мгновенно взревновавший Марину другой адвокат, уже известный читателю Майкл Стейман, и для своей постоянной рекламы в следующем номере «Мира» тоже (естественно, за приличный гонорар) потребовал стишата. Конечно, его желание было выполнено, причём из восьми «зазывных» строк заключительные звучали так:

… Имеет Стейман чудо-душу!
Так всех спасает от забот,
Что Горбачёв взывает к Бушу:
«Отдай мне Майкла хоть на год!»

Стейман был в восторге: «Горбачёв, Буш и я — о’кей!»

* * *

В ОБЩЕМ, жизнь у погорельцев налаживалась стремительно. Отправились на «шопинг» — дабы отовариться на неделю. Кста­ти, это можно сделать даже в час ночи, даже в три утра: су­пермаркеты открыты круглые сутки. В «Акме», как всегда, — восемьдесят сортов колбасы, сорок сортов сыра. В другом, не­большом, «русском» магазинчике, «У Илюши», выбор ненамного меньше. Тут и делаем основные закупки, но от денег Илья от­казывается: «У вас же такое несчастье…» Накануне в «Маршалле» Светлана подобрала себе платье, и там (уже слышали о по­жаре) ей сделали солидную скидку. Светлана утирает слезы: «Знала, что у нас много друзей, но, оказалось, их с т о л ь к о!..» Полетел глушитель, заехали в автосервис — Иосиф Банин и Михаил Пикман сделали всё мигом и не взяли ни цента: «Считайте, это наш подарок»… И подобное — на каждом шагу. Вот тебе и «человек человеку — волк», как нам в школе внушали про капитализм…

Вообще, за редким исключением, взаимоотношения между людьми тут — мягкие, добрые. И не только — когда человек по­пал в беду. Вот Алла Садикова, которая лишь год назад сюда с сыном из Питера перебралась, мне поведала: «Сделала вчера новую причёску, пришла на работу, так к а ж д ы й (у нас там и американцы, и итальянцы, и корей­цы) по поводу причёски наговорил мне столько хороших слов! И самым первым — босс. Впрочем, здесь и без «новой причёски» всё время купаешься в улыбках»…

* * *

НЕМНОГО отойдя от послепожарных проблем, я уже мог спо­койно осмотреть Филадельфию. Бродил и по «самой старой улице США», аллее Эльфрата, существующей с шестнадцатого века. И там, где жил Бенджамин Франклин, побывал. Помолчал в зале «Индепенденс Холла»: здесь когда-то была принята знаменитая Декларация Независимости, написанная Томасом Джефферсоном, из которой мир узнал, что «все люди созданы равными» и что каждый имеет неотъемлемое право «на жизнь, свободу и поиски счастья». Притронулся (так здесь делают все) к Колоколу Свободы, на котором начертано: «Провозгласи свободу по всей Земле, всем её обитателям»…

Заглянул в «русский» ресторан «Белые ночи» («Белые но­чи» — в США!), где «наши» как раз встречались с кандидатом на пост мэра Филадельфии от Республиканской партии Фрэнком Риззо. В частности, собравшиеся услышали, что помещение для клуба в Норд-Исте «русские» получат непременно. Пока же Клуб интересных встреч, которым руководит Рита Кирш, нашёл прис­танище в «Дэвид Ньюман Центре». Молодые сюда добираются са­ми, а престарелых «на мероприятие» привозят, кормят бесплат­но, всячески ублажают, а затем бережно доставляют домой; ес­ли у пенсионера день рождения, то в е г о кафетерии — бесплатный ланч, в е г о магазине имениннику — подарок. Чуде­са!.. Кстати, предваряя своё выступление, кандидат в мэры об­ратился к Иосифу и Светлане: «Примите моё глубокое сочувствие. Убеждён, что прес­тупник будет выявлен и наказан по всей строгости закона. Чтобы в дальнейшем такое было неповадно никому…»

* * *

К СОЖАЛЕНИЮ, тот пожар здорово помешал моим в США твор­ческим вечерам. Из намечавшихся заранее пяти городов высту­пить сумел лишь в Филадельфии и в Нью-Йорке, по два раза. (Правда, ещё в некоторые домашние «салоны» приглашали). И всякий раз разговор затягивался часа на три. Был он — и всерьёз (о моих многочисленных журналистских встречах, поисках, находках), и в шутку, и в прозе, и в стишатах. Например, вот таких — о приютившем меня семействе Винокуровых, глава которого когда-то работал в газете «Советский спорт», а потом в Израиле издавал журнал «Шалом»:

Хоть тыщу раз со мной поспорьте,
Я доказать смогу вовек,
Что был во всём «Советском спорте»
Один лишь мудрый человек.
Страной Советской обогретый,
К тому ж — герой целинных нив,
Он, между тем, с детьми и Светой
Свалил однажды в Тель-Авив.
Нет, он не спал там на соломе,
Не голодал там по три дня…
Однажды у себя в «Шаломе»
Он напечатал и меня.
Грустя о русском колорите.
Пел «про рябину» под баян
И лихо шпарил на иврите,
Как Голда Меир и Даян…
Ещё добавить мне пора бы,
Что беспощаден был к врагу:
Его боялись все арабы —
На том и этом берегу…
Затем с женой он прибыл в Штаты,
Здесь дивно трудятся вдвоём —
Что ж, мы талантами богаты,
Мы всем их щедро раздаём.
Газету «Мир» узнали в мире,
С журналом «Мир» добреет мир —
Его читают в Армавире,
Его таскают на Памир…
Я тоже, все дела отбросив,
К страницам тем душой приник
И после написал: «Иосиф,
Хочу к тебе, хотя б на миг…»
И он откликнулся на это,
И мне запели соловьи,
И слов не хватит у поэта,
Чтоб чувства выразить свои…
В мгновенья сладостные эти
Не верит в то моя душа,
Что я — взаправду в Новом Свете,
Что за окном — взаправду США…
Но скоро я вернусь в то лоно,
В тот край, где быт совсем другой —
Где мат, где пьянка, где талоны,
Где я, увы, всю жизнь — изгой…

Отклики в прессе появились мгновенно, и некоторые я привёз в Питер. Например, газета «Вечерний Брай­тон»:

«Два часа, проведённые со Львом Сидоровским, пролетают мгновенно…» Журнал «Путник»: «Встреча со Львом Сидоровским — подлинное откровение…»

* * *

НА ОБРАТНОМ пути в аэропорту Кеннеди представитель родимого «Аэ­рофлота» сперва содрал с меня 108 долларов (за то, что мой ручной багаж «в сумме трёх измерений оказался на восемь санти­метров больше положенного»), а потом забыл погрузить в «Ил» оба моих чемодана… И ни на один факс, отправленный из «Пулкова-2» в Нью-Йорк, аэрофлотовцам, по поводу пропажи, ответа не последовало. Пришлось мне по телефону обратиться к помощи нью-йорк­ского друга, замечательного художника Марка Клионского… Наконец, получаю утраченное: один чемодан (кстати, при­обретённый как раз там, в Штатах) полураскрыт, замок сломан, бок разорван… Начались новые мытарства: как заставить «Аэрофлот» за такое безобразие ответить? Шли недели, месяцы, однако никаких моих сил и «связей» на это, увы, не хватило…

А осенью — звонок из Филадельфии: «Дом восстановлен, газета и журнал выходят, преступник найден и осуждён. Всё о’кей!»

Иосиф и Светлана Винокуровы;
Дом, который они обрели через два дня после пожара;
Сообщение о пожаре в газете;
Афиша о моём выступлении в Нью-Йорке;
Фотографирую Манхэттен: два «брата-близнеца» еще на месте.

* * *

29 МАРТА

«КОГДА ТРУБАЧ НАД КРАКОВОМ…»
780 лет назад, 29 марта 1241 года,
татаро-монголы ворвались в этот город

УЖЕ ПРЕЖДЕ я рассказывал тебе, дорогой читатель, что давно обожаю Польшу, неоднократно там бывал и всякий раз, кроме Варшавы и иных любезных моему сердцу мест, непременно на­ведывался в Краков. Ах, Краков!.. Пронзают, режут облака его многочисленные башни и шпили, тихо дремлют старинные изваяния в прохладе романских и готических стен, а когда вечером лиловые подвислянские туманы стелются по узким улочкам, ка­жется, что оживают древние легенды. Например — о драконе, который когда-то жил в «Смочей яме» и пожирал самых красивых девушек, пока не явился мужественный юноша Крак. Он победил дракона и на скальном холме Вавеле основал город красоты не­описуемой… Город, который в 1945-м спасли от полного уничтожения солдаты маршала Конева — и это уже совсем не ле­генда…

* * *

КАЖДЫЙ час плывет над Краковом мелодия «хейнала». Ког­да-то, в марте 1241-го, трубач на сторожевой башне известил этим сигналом своих земляков о приближении татарской орды. Вражеская стрела оборвала его жизнь — и мелодия тоже прерва­лась на середине такта. Именно так, прерываясь, и звучит она с башни Мариацкого костела — более семи веков! Даже в годы гитлеровской оккупации краковяне добились, чтобы дважды в сутки их город слушал «хейнал».

Однажды, в феврале 1975-го, ранним утром стоял я на Рыночной площади и, задрав голову, вместе с другими, в основном — наверное, ту­ристами, внимал тревожной мелодии, стараясь разглядеть тру­бача в окне сторожевой башни. И возникла мысль увидеть его совсем рядом, подняться к человеку, о котором вспоминает каждый, кто хоть один раз побывал в этом городе, о ком сло­жено столько легенд, а наш Булат Окуджава написал замеча­тельную песню. Помню, осенью 1971-го я впервые наведался к поэту, чтобы взять интервью для газеты, и почему-то очень быстро разговор коснулся дорогой нам обоим Польши, которую, не сго­вариваясь, мы определили как «славянскую Францию», ее тра­гической истории. Среди прочего Булат Шалвович поведал о дивной поэтессе из Варшавы Агнешке Осецкой. А потом под гитару тихо напел посвященные ей строки, предварительно ого­ворив, что, мол, вообще-то это обращение не только к Агнешке, но и ко всем полякам:

«Мы связаны, Агнешка, давно одной судьбою
В прощанье и в прощенье, и в смехе, и в слезах:
Когда трубач над Краковом возносится с трубою —
Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах…»

* * *

ОДНАКО встретиться с трубачом оказалось не так-то прос­то, ибо кованая дверь, ведущая на башню, была крепко заперта. Начались поиски ключа. «Вооруженный» удостоверением журналиста, я звонил из рецепции своего отеля, который, сла­ва Богу, располагался по соседству, и в районный жилищный от­дел, и в городской музей, и в музей этнографический… Наконец ключ — большущий, ржавый, в общем, именно такой, какой, на­верное, и полагается в данном случае, — обнаружился у командира городской пожарной охраны.

Капитан Мартин Кревняк лично вызвался проводить гостя наверх, заметив, что этот визит зарубежного журналиста к трубачу, пожалуй, первый за все семь с лишним веков. И доба­вил, что из всех «советских» сюда, чтобы с высоты глянуть на только что освобожденный город, в январе сорок пятого попробовал подняться лишь командующий 1-м Украинским фронтом маршал Конев. Однако, не пройдя и трети пути, крепко выругался: мол, ступеням конца не видно, а ему надо экономить силы для взятия Берлина… Еще мой спутник рассказал по дороге, как в полдень «хейнал» по радио разносится на всю Польшу. Сначала идут сигналы точного времени, и старинные часы на башне бьют две­надцать ударов, а потом раздается звук трубы. И люди слышат не только знакомую мелодию, но и как трубач переходит от окна к окну (ведь сигнал — на все четыре стороны света), как скрипят под его шагами старые половицы, как распахиваются створки. Передача — только прямая, никаких магнитофонов, ни­каких записей. И после того, как в заключительный, четвертый раз мелодия на полутакте обрывается, в эфире звучит «Револю­ционный этюд» Шопена — это уже сигнал Варшавы.

«… Потёртые костюмы сидят на нас прилично,
И плачут наши сёстры, как Ярославны, вслед,
Когда под звук гармоник уходим мы привычно
Сражаться за свободу в свои семнадцать лет…»

* * *

НАМ предстояло увидеть именно эту, единственную за сут­ки процедуру, ибо на часах было начало двенадцатого. По уз­кой винтовой лестнице мы поднимались всё выше и выше, и, ос­тановившись передохнуть, капитан Кревняк пояснил, что вообще-то наверху одновременно дежурят не один, а два трубача. Всего же их шестеро. Смена — двенадцать часов. Сейчас на башне — старшие капралы Людвиг Сковронек и Сильвестр Лукевич…

Они появления гостей явно не ожидали. К гостям здесь вообще не привыкли, ведь дверь внизу надежно заперта снару­жи, а если и случись что, пожар, например, то трубачи спустятся с восьмидесятиметровой высоты по веревке. Когда мы вошли в их маленькую комнату, Лукевич отдыхал, был час Сков­ронека.

Трубач оказался именно таким, каким, откровенно говоря, мне его и хотелось увидеть — высок, строен, красив. Обра­щаться с трубой Людвиг научился еще в детстве от отца. Играл в сельском оркестре, потом — в военном. Работая в пожарной охране Кракова, не забывал о любимом инструменте, поэтому и получил назначение сюда, на сторожевую башню. Музыкальные требования к ним самые высокие. Время от времени трубачей экзаменует профессор Калиновский. Хотя мелодия «хейнала» не­зыблема, у каждого исполнителя, оказывается, — своя манера, свой «голос». Вот и Сковронек убежден, что три его сына и дочурка трубу отца не спутают ни с чьей другой. Ребятишки и сами утверждают это, особенно — когда рано утром отец с башни будит их тревожным сигналом: соль, соль, си, ля, ре…

Потом он сказал гостю из Ленинграда: «Проше пана пеньч минут любовачьше з гуры на Краков, але з окна гловэ не высувач. Абы с пляцу не было видач!»

* * *

ГЛЯНУЛ за стекло: во-о-он и Вавель, и Висла, ближе — Планты, рядом — башня Ратуши, костелы Святых Войцеха и Вар­вары. А прямо подо мной — бывшие торговые ряды, слившиеся в одну ренессансную галерею, которая называется Сукеницы. Именно под этими аркадами, в кавярне «Новорольска», я вчера встретился с коренной краковянкой, которая, впрочем, бывает дома за год не больше месяца, потому что Эва Демарчик — пе­вица, которую боготворит и ждет с концертами весь мир.

Помню ошеломление, которое испытал, услышав когда-то на пластинке в ее исполнении балладу Зигмунда Конечного «Какой смешной». И «Горбу­на» Болеслава Лешьмяна, этот трагический монолог умирающего калеки, обращенный к своему проклятию — горбу. Была еще бал­лада: девушка брела среди руин и трупов Варшавы военных лет, всматриваясь в лица героев-повстанцев. И голос ее захлебывался в неистовстве горя, а потом обретал новую силу, страстно рассказывая о вётлах Польши, протягивающих обрубленные сучья, на которых уже опять властно зеленеют молодые побеги жизни… Ну и совершенно был потрясён, когда услышал песню Зигмунта Бялостоцкого на стихи Юлиана Тувима, в переводе Давида Самойлова, про городок Томушув: «Что ж, может, снова, дорогая,
в Томашув на день закатиться?..»

А потом я увидел её на сцене, в чёрном, почти монашеском до пола платье, и руки, когда она пела, бессильно висели по сторонам. Оставался только голос, этот неповторимый, низкий, от нежного шёпота до страстного вопля, пробивавший до печёнок голос, поющего «не тексты песен», а лучшую в мире поэзию. Великих русских — Блока, Мандельштама, Цветаеву — она пела по-польски. Великих поляков Юлиана Тувима, Кшиштофа Бачинского — в переводе на русский. Музыку чаще других ей писал Анджей Зарицкий. Ощутив однажды в её исполнении мандельштамовского «Александра Герцевича», с того мгновения пошло разухабистую на эти же бессмертные стихи песенку Аллы Пугачёвой слышать уже не мог. Среди наших чуть-чуть напоминает мне её лишь одна Елена Камбурова…

А тогда, в кавярне «Новорольска», я жадно всматривался в её скорбное, совершенно незабываемое в своей прекрасной дисгармоничности лицо (могла ли обладательница т а к о г о голоса быть гламурной куклой!) и слушал, слушал, слушал… Говорила пани Эва ти­хо-тихо и чуть хрипловато:

— Самое важное для меня в песне — большая мысль и экс­прессия, с которой она выражена. Шлягеров никогда не пела. Многие певцы цепляются за микрофон, как за спасательный круг. Мне он нужен отнюдь не для усиления голоса. Микрофон для меня — инструмент, с ним голос как бы обретает новый цвет… Мой идеал — Эдит Пиаф…

Она сама была на Пиаф очень похожа — голосом, лицом, фигур­кой, каким-то надломом…

* * *

А ПРАВЕЕ, во-о-он там, — улица Флорианьская, где музей Чарторыйских, в котором — «Дама с горностаем» кисти Леонардо да Винчи. Оттуда, не доходя башни Барбакан, если повернуть налево, окажешься в отеле «Французский», куда ко мне (!) ког­да-то пешком (!) наведался сам великий Кшиштоф Пендерецкий (!) и еще долго извинялся, что не смог купить в подарок свою пластин­ку: «Обошёл пять магазинов, нигде, холера ясна, нет уже!» Потом, улыбаясь в густую, тогда еще черную бороду, рассказывал:

— Бывает, что творчество превращается в пытку. Вот, например, работа над оперой «Потерянный рай» по Джону Миль­тону вспоминается, как, без преувеличения, самоистязание — постоянно ощущал, что ношу взвалил на себя непосильную. Пан представляет, если бы какой-нибудь композитор взялся за гомеровскую «Одиссею»? А ведь «Потерянный рай» — произведение примерно того же порядка…

* * *

А ЧУТЬ подальше проглядывает здание Краковской академии худо­жеств, где я общался с ее ректором, потрясающим скульптором Марианом Конечны. Автором знаменитой «Варшавской Ники» — есть в центре польской столицы такой памятник: закинув голо­ву в яростном крике, занеся высоко меч, девушка рвется с ко­лен… «Героям Варшавы» — начертано ниже. Пан Мариан говорил мне:

— Когда я только обдумывал памятник героям Варшавы, вспомнил, что Ника — греческая богиня Победы, и есть Сирена со щитом и мечом, которая давно была гербом нашей столицы. И вот я взял два этих образа, которые уже существовали, и как бы слил их, чтобы родился третий — образ Варшавы, вступившей в смертную схватку с фашизмом. Варшава поднимается с колен, но это уже не Сирена, это уже Ника!..

«… Прошу у вас прощенья за раннее прощанье,
За долгое молчанье, за поздние слова…
Нам время подарило пустые обещанья,
От них у нас, Агнешка, кружится голова…»

* * *

ТРУБАЧ взглянул на часы, подошел к телефону, набрал но­мер: «К сигналу готов… Так есть». С пятым гудком из астро­номической обсерватории Сковронек потянул вниз огромную же­лезную ручку, спускающуюся откуда-то из-под купола, и ожили невидимые отсюда часы. Сковронек тянул, и они били — один удар, пятый, двенадцатый… Всё это улавливали два черных купола над нашими головами — и Польша слушала голос Кракова. А потом Людвиг стал поочередно распахивать южное окно и вос­точное, северное и западное… Сигнал, три шага к следующему окну — и снова сигнал…

Куда-то уплыли низкие облака, и над городом вспыхнула голубизна. Я глянул вниз: крохотные фигурки застыли на пло­щади — и у памятника Мицкевичу, и у Сукениц, и у Ратуши. Лю­ди старались разглядеть трубача, который приветствовал солн­це.

«… Над Краковом убитый трубач трубит бессменно,
Любовь его безмерна, сигнал тревоги чист.
Мы — школьники, Агнешка, и скоро перемена,
И чья-то радиола наигрывает твист».

На закате своих дней Булат Шалвович часто обращался в стихах к Агнешке. Он пережил ее на три месяца… Увы, Эвы Демарчик, Кшиштофа Пендерецкого и Мариана Конечны тоже уже на этой земле нет…

Звучит «хейнал» трубача Сковронека… Мариацкий костёл.
Эва Демарчик, Кшиштоф Пендерецкий, Мариан Конечны.
Агнешка Осецка, Булат Окуджава.
Фото Льва Сидоровского
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Несколько раз был в Польше и довольно подолгу.
    Встречали и сотрудничали, в большинстве своём, очень хорошо.
    Угощали, возили, информировали. Однажды дали отчёт с грифом «секретно».
    Но тот проклятый душок антисемитизма почти постоянно «вился в воздухе».
    Даже в гостях у члена ЦК дома, не говоря уже об обрывках устной речи повсюду.

  2. Обновлён очерк О Филадельфии «Как однажды в США я стал «погорельцем» и что при этом выяснил» — автор прислал в редакцию новую, существенно расширенную редакцию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.