Он был препровождён в замок Сан-Лео. Эта величественная крепость, расположенная в горах Тосканы одновременно служила и тюрьмой… Замок возвели на вершине огромной скалы, с обеих сторон почти отвесной, и преступника подняли туда на верёвке в специальном ящике. В мрачной камере Калиостро провёл четыре года.

Вспоминая…

О графе Калиостро, юбилее Итальянской республики и о Кафке

Лев Сидоровский

2 ИЮНЯ

ОЙ, ШАРЛАТАН!
275 лет назад родился Алессандро Калиостро

В РИМЕ, на площади Испании, дорогой читатель, мне показали дом: «Здесь жил Алессандро Калиостро». — «Тот самый авантюрист?» — «Тот самый»… Потом у замка Святого Ангела услышал: «А сюда его заточили». И в памяти невольно возникло: «Уно, уно, уно, уно моменто…» — забавная песенка на «итальянском» языке, которую в захаровском фильме «Формула любви» исполняют Жакоб и Маргадон — герои Александра Абдулова и Семёна Фарады (хотя на самом деле за Фараду поёт автор музыки и текста Геннадий Гладков). А в роли графа Калиостро там грузинский актёр Нодар Мгалоблишвили (которого год назад, увы, не стало).

Ну, вспомни, дорогой читатель, эти кинокадры — про похождения великого шарлатана в России. Про то, как после непродолжительной мошеннической гастроли в Санкт-Петербурге сей «чародей» и «магистр тайных сил» вынужден вместе со своими спутниками скрываться от погони, посланной всемогущим князем Потёмкиным. К тому же он пытается найти «формулу любви» — единственного чувства, которое всё ещё не способен вызывать в человеческих сердцах. Оказавшись по пути в доме занемогшего помещика, обещает беднягу излечить, если тот согласится отправить с ним свою дочь Машеньку — дабы через неё поддерживать с больным «астральную связь». И, добившись согласия, Калиостро снова пускается в путь…

* * *

ВООБЩЕ-ТО у него было много и других имён — Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрини, маркиз де Анна, граф Феникс, Бельмонте… А на самом деле 2 июня 1743 года в сицилийском Палермо на белый свет явился Джузеппе Бальзамо. Но сам утверждал, что это случилось на Востоке, причем — в семье… принцессы и ангела. Увы, истинные папа с мамой принадлежали лишь к купечеству, однако родительнице скоро приснилось, что после женитьбы на графской дочери сын тоже стал графом. Что ж, в тридцать три года действительно получивший титул маркиза Пеллегрини и графа Алессандро Калиостро, он потом всех уверял, что с деревенщиной не имеет ничего общего…

По его версии, детство и юность провёл вовсе в Медине, причём — в окружении десятков рабов и рабынь, готовых выполнить любое желание маленького господина. Утверждал, что затем в сопровождении мудрого Альтатаса отправился в путешествие по Востоку и Африке; что в Египте жрецы древних храмов открыли ему все тонкости древних наук и тайны пирамид; что здесь произошли первые общения с фараонами, предсказавшими ему великую судьбу и возложившими на него некую высшую миссию, смысла которой, ссылаясь на тайны мироздания, так и не раскрыл… Там, в Александрии, близко сошёлся с уличными факирами, благодаря которым овладел приёмами гипноза, постиг магические формулы, научился довольно сложным фокусам и собрал коллекцию экзотических предметов. Называя себя учеником графа Сен-Жермена, стремился проникнуть в систему азартных игр и разгадать тайну выигрышных карт…

Оказавшись спустя время в Палермо, где родственники от него отреклись, решил — непременно, любым способом стать богатым и знаменитым. Промышлял сутенёрством, сводничеством, подделкой театральных билетов. А однажды убедил золотых дел мастера Марано, что в окрестностях Палермо зарыт богатейший клад, который при помощи магии можно найти. Тот на приманку клюнул, заплатил аферисту большие деньги, и тёмной ночью оба отправились на поиски. При помощи «заклинаний» жулик место клада определил и заставил Марано копать. Но вдруг раздались ужасные вопли, появились «бесы» и избили доверчивого кладоискателя до потери сознания…

В двадцать лет мой герой занялся изучением алхимии, в тридцать объявил, что нашёл рецепт «напитка бессмертия». Кроме того, уверял, что умеет читать мысли, видеть прошлое и будущее, а также управлять «силами природного магнетизма». Возможно, именно эти «силы магнетизма» и помогли ему обворожить первую римскую красавицу Лоренцу Феличиане (которую впоследствии представлял в качестве благородной Девы Калабрийской) и получить её согласие на брак. Однако сразу после свадьбы провозгласил, что в измене супруга нет ничего предосудительного, а добродетель и супружеская честь относительны…

* * *

ОНИ колесили по Европе и устраивали для избранной публики «сеансы магии». Правда, поначалу во Франции новоявленный граф особого успеха не имел. То же в первый раз случилось и в Англии, где ему даже пришлось снова зарабатывать на хлеб мелким мошенничеством и сутенёрством. Например, «неожиданно» застал свою благоверную с неким богачом. И тот поплатился: нет, не смерти соперника на дуэли потребовал Калиостро, а оценил свою обиду куда дешевле — всего лишь в сто фунтов… Но немного погодя графа самого обнаружили в постели с несовершеннолетней, и супруги-прохиндеи спешно покинули пределы Туманного Альбиона… Тут же заявились в Барселону, где он изобразил из себя знатного римлянина, который заключил тайный брак и скрывается от родных. Ему поверили, стали почтительно величать, дали денег. Но официальные лица потребовали подтвердить «жалостливые» слова официальными бумагами, коих, естественно, не оказалось. Тогда Лоренца соблазнила очередного влиятельного богача, благодаря чему супруги избежали скандала и вдобавок получили солидную сумму на дорогу… Через какое-то время уже в другой стране он учредил женскую масонскую ложу во главе с Лоренцой, а также ложу египетского масонства. Себя же провозгласил «Великим коптом» (копты — это группа египетских арабов, исповедующих христианство). Новоиспечённый масон бросал деньги направо и налево, разъезжал в шикарных экипажах в сопровождении слуг, облачённых в богатейшие ливреи…

Однако гениальный шарлатан всё-таки обладал способностями, объяснить которые трудно: при очередном наезде в Париж предсказал Великую французскую революцию, падение Бастилии, казнь Марии Антуанетты… Причём под его гипнотическое влияние попадали не только простаки, но и люди выдающегося ума. А король Людовик XVI тем, кто усомнится в чудодейственных возможностях мага, даже пригрозил карой…

И на женщин этот совсем не красавец воздействовал магнетически. По сохранившемуся описанию современника, был он «смуглолицым, широким в плечах человеком средних лет и невысокого роста. Говорил на трёх или четырёх языках. Держался таинственно и напыщенно. Щеголял перстнями, украшенными редкими драгоценными камнями. Называл их «безделицами» и давал понять, что они — собственного производства».

* * *

СКИТАЯСЬ с приключениями по Европе, легко добытые деньги тратил тоже легко: любил жить на широкую ногу и щедро одаривал бедняков. С Лоренцией они то ссорились, то мирились, но, в общем, терпеливо сносили взаимные измены и неустроенность кочевого быта. Тем более что обманывать простаков им становилось всё легче. Чуткий к веяниям времени граф мигом уловил новую тенденцию: по мере развития науки люди — вопреки очевидной логике — всё более верили в чудеса. Да, жители любой страны непременно желали колдовским способом обрести богатство, молодость или здоровье. Так было, к примеру, и на берегах Темзы, где весьма состоятельные лондонцы осаждали его роскошный особняк, желая, в частности, чтобы Калиостро «увеличил» их драгоценные камни и предсказал результаты ближайшего розыгрыша лотереи. И он охотно сообщал выигрышные номера (которые, увы, не подтверждались), и «наращивал» камни (что тоже оказывалось липой). В результате за подозрительным чародеем была установлена слежка. Тогда граф, чтобы не испытывать судьбу, пересёк Ла-Манш и скоро оказался в России.

* * *

«СВЕРКНУЛ как яркая звезда на нашем тусклом небосклоне» — так расценили современники его пребывание на невском бреге в 1778-м. Поначалу Калиостро рассчитывал очаровать императрицу Екатерину II — дабы занять прочное место при российском дворе, но с этим у него случился, так сказать, «полный облом». Тогда решил поразить её приближённых, устроив в доме генерала от артиллерии Мелисино «сеанс чёрной и белой магии». Затем «изгнал дьявола» из юродивого Василия Желугина, после чего занялся исцелением всех возможных болезней (при этом сперва никаких денег не брал и даже, наоборот, нуждающимся помогал). Но когда его известность возросла, стал требовать непомерных гонораров… Ну а после, по сути, препроводил свою Лоренцу в спальню светлейшего князя Потёмкина, после чего тот охотно согласился принять участие в некоторых экспериментах заезжего гостя. Калиостро пообещал фавориту Екатерины с помощью «философского камня» втрое увеличить весь его золотой запас — и когда после манипуляций мага золото взвесили, его, и вправду, оказалось в три раза больше. Впрочем, одна треть этого богатства «за труды» досталась самому «волшебнику»…

Так что графу и в Петербурге успех, вроде бы, сопутствовал, и всё же российское общество оказалось гораздо более скептическим, чем пылкие галлы или романтические курляндцы. К тому же матушка Екатерина быстро смекнула, что её фаворит увлечён вовсе не «тайными науками», а прелестями госпожи Калиостро. Быстро поставив «светлейшего» на место, повелела подозрительному магу «елико возможно поспешно» покинуть не только дом на Дворцовой набережной, который он занимал, но и вообще пределы Российской империи. И вдобавок сочинила комедию под названием «Обманщик», где вывела его под именем шарлатана Калифлакжерстона. Высший свет над комедией очень смеялся и, быстро позабыв о графе Калиостро, за врачебной помощью предпочёл обращаться к народному целителю Ерофеичу, который изобрёл свой «эликсир жизни», состоящий как минимум на сорок процентов из спирта…

* * *

В ПАРИЖЕ он детям мазал головы так называемым «елеем премудрости» и через них «вёл беседы с ангелами, святыми, пророками и духами». В Швейцарии предлагал тамошним бюргерам растопить альпийские льды, под которыми якобы скрыто золото… Вернувшись в 1789-м под небо Италии, поселился в Риме, на площади Испании, неподалёку от посольства ордена Святого Иоанна, или Мальтийского (в молодости несколько лет провёл на Мальте и втёрся в доверие к тамошнему магистру). На берегах Тибра, как и везде прежде, занимался врачеванием и оккультными науками. Однако, понимая, что рядом — папский престол и инквизиция, особо в этом не усердствовал, зато создавал тайную масонскую ложу египетского обряда. Но просчитался — потому что Великая французская революция, которую многие связывали с масонским влиянием, очень напугала духовенство, и священнослужители масонские ложи стали спешно покидать. Так что для своего начинания момент выбрал явно неудачный, и по обвинению во франкомасонстве его арестовали.

Заточённый в замок Святого Ангела, скоро оказался перед судом — и за масонскую деятельность, и за магические упражнения. Причём инквизиторы долго не могли решить: то ли считать Калиостро настоящим магом и, следовательно, человеком, связанным с нечистой силой, то ли — лже-магом, то есть мошенником. В конце концов обвинили и в том, и в другом. Самое грустное, что Лоренца активно давала показания против мужа. Но предательницу это не спасло: осуждённая на пожизненное заключение в монастырь, она там и умерла…

Сам же граф был приговорён к показательной смерти, то есть — к публичному сожжению. Однако в последний момент Папа Римский заменил столь жуткую расправу на пожизненное заключение. Существует легенда, что сразу после вынесения смертного приговора в Ватикан явился какой-то чужестранец и потребовал у Папы личной аудиенции, послав ему через кардинала-секретаря вместо своего имени некое СЛОВО. Папа немедленно его принял и потом мигом отдал гуманное распоряжение.

* * *

И ВОТ 7 апреля 1791 года в римской церкви Санта-Мария, что на площади Минервы, состоялся торжественный ритуал покаяния: Калиостро — босой, в простой рубахе — стоял на коленях со свечой в руках и молил Бога о прощении… А перед церковью в это время палач сжигал все магические книги великого мистификатора и весь его «волшебный» инвентарь…

Затем он был препровождён в замок Сан-Лео. Эта величественная крепость, расположенная в горах Тосканы (которая той далёкой порой принадлежала папскому государству), как многие подобные твердыни, одновременно служила и тюрьмой… Замок возвели на вершине огромной скалы, с обеих сторон почти отвесной, и преступника подняли туда на верёвке в специальном ящике.

В той мрачной камере Калиостро провёл четыре года. На прогулки его не выводили, потому что в Ватикан поступали доносы: мол, масоны планируют освободить своего единомышленника при помощи воздушного шара. А после того, как тот умудрился без каких-либо инструментов превратить ржавый гвоздь в прекрасный стальной стилет, испуганные стражи и вовсе заковали «умельца» в цепи…

Увы, воздушного шара великий шарлатан не дождался, а тесный, сырой каменный мешок сделал своё дело… И ровно 225 лет назад, 26 августа 1795 года, в том же ящике вниз со скалы прибыло завёрнутое в саван тело… Потом одни говорили, что «бессмертного графа» свела в могилу пневмония, другие — что ему подсыпали яду, третьи — что уникального узника задушил надзиратель, выведенный из себя его отвратительными издёвками…

* * *

«СТРАНА ВЫСОКИХ ВДОХНОВЕНИЙ…»
В День 75-летия (2 июня 1946 года) Итальянской республики —
попытка объяснения в любви

АХ, КАК МЕЧТАЛ Я узреть Италию!.. Бродя в белые ночи по нашей Северной Пальмире, наполненной творениями Трезини, Растрелли, Росси, Кваренги, Ринальди, часто думал о том дивном крае, откуда все они были родом… А в Гатчине вспо¬минался Пьетро Ротари, а в Павловске — Пьетро Гонзаго… И Франческо Арайя, который впервые на брегах Невы познакомил нашу публику с итальянской оперой… И блиставшие здесь же на оперной сцене Рубини, Паста, Марио, Таматьо, Патти… И Мария Тальони, когда-то открывшая петербуржцам пуанты… И великие трагики Сальвини, Росси, Элеонора Дузе…

Да, видать, совсем не зря стремились в сей благословен¬ный край Фонвизин и Батюшков, Жуковский и Баратынский, Вя¬земский и Герцен, Достоевский и Тургенев, Толстой и Тют¬чев, Глинка и Чайковский, Шаляпин и Собинов… Не зря воск¬лицал Гоголь: «Что за земля Италия! Всё прекрасно под этим небом; что ни развалина, то и картина… Всё, кажется, дышит и говорит под этим небом». Не зря восхищался Брюсов: «Весь античный мир — как живой: Форум, Палатин, бани Каракаллы, дорога Аппиева, два Капитолийских музея… Захлебывался ста¬риной». Не зря Бунин буквально пьянел от воздуха Венеции, от ароматов Капри, вспоминая потом в «Человеке из Сан-Францис¬ко»: «… Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы остро¬ва, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная сине¬ва, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем и к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко гре¬ло, поднимаясь всё выше и выше, и туманно-лазурные, ещё по-утреннему зыбкие массивы Италии, её близких и далёких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово».

А вот Пушкина в эту «обитель дальную трудов и чистых нег» не пустили, но именно он смог выдохнуть такое:

«Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море тёплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?..»

* * *

И ЭТИ ПУШКИНСКИЕ строки, и его же другие («Волшебный край, волшебный край, страна высоких вдохновений»), звучали во мне все дни, что наконец-то довелось провести под небом Италии… Причем её волшебство мгновенно открывалось не только в местах всемирно известных, но и в совсем, вроде бы, не знаменитых: ну, к примеру, оказавшийся первый на моём здешнем пути, приютившийся на склоне дремлющего вулкана маленький средневековый Орвиетто вдруг явил такой Собор, что дух захватило: аж одиннадцатого века, романско-готический, весь — в цветном, разных оттенков, мраморе. Оказывается, до базилик Флоренции и Святого Петра в Риме он был главным кафедральным собором всей Италии! Скажите, ну кто у нас знает про этот Орвиетто, который для меня неожиданно стал мощным прологом к Флоренции…

* * *

НУ ЧТО НОВОГО, какими такими особыми словами, могу я достойно поведать про этот город, где собрана (только, пожа¬луйста, вдумайтесь!) ТРЕТЬ ВСЕХ МИРОВЫХ ШЕДЕВРОВ?! Где (уж так, видимо, было угодно Богу) родились и творили ЧУТЬ ЛИ НЕ ВСЕ самые знаменитые итальянцы: Микеланджело, Боттичелли, Джотто, Донателло, Данте, Боккаччо, Петрарка… А ещё — Ник¬коло Макиавелли, Галилео Галилей, Америго Веспуччи… Неда-ром же именно здесь, на берегах Арно, в эпоху Возрождения был, по сути, мировой центр науки и искусства! Да что вся Фло¬ренция (кстати, в переводе с итальянского — «Цветущая») — придите хотя бы только на одну её площадь, пьяцца делла Синьория: гениальных скульптур, находящихся здесь, вполне хвати¬ло бы в любом другом городе на целый музей, который мигом бы стал знаменитым… Тут и прекрасный юноша Давид (который, как известно, одолел великана Голиафа), изваянный Микеланд¬жело, и Персей с отрубленной головой Медузы Горгоны, сотво¬ренный Челлини; и «Похищение сабинянок» Джамболоньи, и «Гер¬кулес и Какус» Бандинелли, и забавно-роскошный фонтан «Неп¬тун», придуманный Амманнати, и ещё много чего…

Здесь же — и у Палаццо Веккио, который при Медичах стал королевским дворцом, и в притулившейся к нему Лоджии Ланци, — не только туристы, но и бесчисленные местные мальчишки и девчонки с карандашами и акварельными кисточками. Примостив¬шись тут и там, они рисуют, рисуют, рисуют… (Впрочем, так — по всей Флоренции: юные её граждане приучены уже с колыбе¬ли постигать Красоту. Почему же у нас дома, где есть Эрми¬таж, Летний сад, Зимняя канавка, фонтаны Петергофа и парки Царского Села, вырастает столько вандалов и дебилов?). А в десяти шагах от «Давида», в знаменитейшей галерее Уффици, они запросто могут узреть и «Весну» Боттичелли, и «Благове¬щение» Леонардо да Винчи, и «Мадонну с младенцем» Филиппо Липпи… А на том берегу Арно, миновав очень старый Понте Веккио, наверное, не похожий ни на один другой мост Вселен¬ной, во внешне мрачноватом Палаццо Питти, им в изобилии отк¬рываются (кроме всего прочего!) нежные образы Рафаэля… Выйдя из Палаццо Питти, они оказываются в элегантном Саду Боболи, где когда-то обитавший как раз напротив Достоевский любил обду¬мывать будущие страницы «Идиота»…

И приводят их узкие кривые улочки старой Флоренции к дому, где жил Данте, и к той церквушке, где Данте впервые встретил свою Беатриче… А за углом от церквушки является им воистину божественное видение: собранные воедино главный собор Флоренции Санта Мария дель Фиоре — с грандиозным купо¬лом, построенным Брунеллески без арматуры (как можно соору¬дить купол без арматуры? как вообще можно воздвигнуть его без кранов, спроектировать без компьютерной графики и расс¬читать без сопромата?); изящная колокольня живописца Джотто (интересно, многие ли из нынешних художников способны спроектировать хотя бы загородный домик, не говоря уже о 85-мет¬ровой колокольне, которая простоит семь веков?); восьмигран-ный Баптистерий, чьи бронзовые двери, сработанные Пизано и Гиберти, столь уникальны (тончайшая чеканка изображает сцены из Ветхого и Нового заветов), что Микеланджело назвал их Вратами Рая…

Прах Микеланджело покоится неподалеку, в Соборе Святого Креста. Тут же — Галилей, Макиавелли, Россини… Да, автор «Севильского цирюльника», оказывается, тоже из Флоренции. Видно, музыка разлита в самом воздухе этого города: она помогла и нашему Чайковскому сочинять здесь «Пиковую даму», и нашему Тарковскому снимать под этим небом «Ностальгию»…

Единственное, что нарушает здешнюю благодать, так это рёв мотоциклов: от них вздрагивают в уличных киосках даже длинноносые куклы-пиноккио, которые, как выяснилось, ведут своё начало тоже именно отсюда. Так что, получается, и наш Буратино — коренной флорентиец…

* * *

КОНЕЧНО, славно, что довелось увидеть всё это: в Пизе — изумрудную траву «Площади чудес», на которой ослепительной белизной светятся Собор, Баптистерий, Кампосанто и «Падающая башня» (тьма японских туристов фотографируется у этой башни, непременно протягивая к ней руки: как бы её от падения «поддерживают»); в Падуе — окольцованный каналом, заполненный изящными скульптурами остров «Прато делла Вале» и Собор Свя¬того Антония, куда болезные люди со всего мира спешат за бо¬жественным исцелением; в Вероне — розовые стены, выложенные в незапамятные времена из туфа и украшенные «ласточкиным хвостом» (эти «зубцы» спустя века итальянцы перенесут в Москву, на кремлевские стены), а также — всё, связанное с шекспировскими Ромео и Джульеттой: её балкон, их площадь, фонтан… Но лучше я — про Венецию…

О, Венеция! Совсем не зря Гюго про неё сказал — «мечта, сотканная из воздуха, камня и воды»… Когда-то в Пра¬ге, оказавшись поздно вечером на Карловом мосту (помню: зас¬тыли над парапетом рыболовы; чинно прогуливались немолодые парочки; нежно обнимались юные пражане и пражанки; негромко звучали песни — на чешском, английском, французском, иврите; люди подходили, подпевали, танцевали), я испытал счастье. Мне казалось: такое не может повториться! Слава Богу, повто¬рилось — здесь, в Венеции.

Когда схватил глазом её сначала с воды, окрашенную утренним солнцем (словно ожили полотна Каналетто!), а потом вышел на простор площади Святого Марка (вернее — на ту малую её часть, Пьяццетту, над которой парят Крылатый Лев — символ города и Святой Феодор — его древний покровитель), когда, оглянувшись вокруг, узрел разом и розоватое кружево Дворца дожей, и византийско-романско-готическое диво базилики Сан Марко, и терракотовую вертикаль колокольни с огромными часа¬ми наверху, когда через мгновение на лифте поднялся в эту небесную высь и оттуда мне открылась вся-вся Венеция, по очертаниям, словно камбала, застывшая в синих водах лагуны,— душу охватил восторг прямо-таки мальчишеский! И после он уже не покидал меня — и на берегах каналов (представляете: стоит дворец, а парадная лестница мраморными ступенями ухо¬дит в воду!), по которым скользили чёрные гондолы (нос каждой загнут турецкой саблей; гондольер — в канотье и полоса¬той тельняшке — ворочает веслом справа, ловко отталкиваясь от стенки канала левой ногой в кроссовке и при этом еще под аккордеон спутника поёт баркаролу своим пассажирам); и на крошечных площадях — с со¬борами, монументами и непременными колодцами для дождевой воды; и на улочках, где витрины — с лавиной цветного венеци¬анского (вернее — мурановского) стекла: пурпурно-золотого, лазурного, кипящее-алого, янтарно-изумрудного; и на мостиках с манерно изогнутыми фо¬нарями…

Изрядно притомившись от впечатлений, присел я после на пьяцца Сан Марко (в этом, ну что ли, гигантском бальном за¬ле, где ежедневно и ежевечерне встречается общество всей Ев¬ропы), к столику возле кафе «Флориан» (где любили сиживать и Наполеон, и Байрон, и Чайковский, и Бродский). И — под аромат напит¬ка, под мелодию «Вернись в Сорренто» (казалось, улыбчивые музыканты играют только для меня одного; а всего оркестров на огромной площади было четыре), под хохот гостей этого ласкового места (принаряженных в четырёхцветные шутовские колпаки с бубенцами, в знаменитые венецианские маски), под полет тысячи голубей, пикирующих на наши ладони, плечи, го¬ловы, — вновь ощутил я (как — помните? — тогда, в Праге, на Карловом мос¬ту, когда мне казалось: всех люблю, и все меня любят!) то самое чувство, которое, наверное, и называется с ч а с т ь е м…

* * *

ПОТОМ наш автобус мчался к Риму, за окном мелькали зем¬ли с волнующими душу названиями — Венето, Тоскана, Умбрия, приближалась Лацио, а туристы требовали от гида включить те¬левизор, «поставить на видик кино». Поразительно: за окном — этрусские городки, оседлавшие высоченные холмы, за окном древнейшие акведуки, маковые поляны, а им — как говорил Пушкин, «ленивым и нелюбопытным» — подавай очередной кинобоевик! Что ж, они его получили, и затем не отрывались от вожделенного «телика» до самого «Вечного города»…

* * *

МНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, что под колёсами вместо мерного пения асфальта загудели каменные плиты времен цезарей — и действи¬тельно, мы уже следовали по «царице дорог», камни которой (да, те самые!) помнят, как в 312 году до новой эры римские легионеры шли на завоевание юга Апеннин… Потом мы миновали ворота Сан Себастьяно, термы Каракаллы, еще что-то, и вдруг в окне мелькнул могучий овал Колизея! И в памяти тоже про¬мелькнуло, как октябрьским утром 1965-го Евгений Евтушенко, только что вернувшийся из Италии, читал мне в своей, тогда ещё ма¬ленькой квартирке чуть нараспев:

«Колизей,
Я к тебе не пришёл, как в музей.
Я не праздный какой-нибудь ротозей.
Наша встреча —
Как встреча двух старых друзей
И двух старых врагов, Колизей…»

Чем меня Рим покорил сразу и навсегда? Наверное, могу¬ществом истории и искусства, которое отстраняет всё мелочное и недостойное в нашей жизни. А ещё очаровал меня Рим своим «голосом» — шорохом и плеском фонтанов под веерами пальм и кудрявостью лавров… Здесь ни на миг не мог отключить я свою память, ассоциации. Вот над Капитолийским холмом — Марк Аврелий на коне: я же отлично помню сей монумент на снимке в школьном учебнике истории! Вот Колонна Траяна: от неё же, с того самого 113 года, по всему белому свету пошли подобные колонны! Сколько я их видел: в Париже — Вандомскую, в Лондо¬не — Трафальгарскую, у нас в Питере — Александрийскую… Вот колоннада Римского Форума, арка Константина: здесь встретил принцессу Анну журналист Джо Брэдли в старом фильме Уильяма Уайлера «Римские каникулы»… Эти герои блистательных Одри Хепберн и Грегори Пека под римским небом преследовали меня постоянно — и на ступенях Лестницы Испании, где принцесса лакомилась мороженым, и на берегу Тибра, против приземистого замка Святого Ангела, где она танцевала, и на via Dei Fori Imperiali, где они мчались на мотороллере. И даже дворец, из которого принцесса ночью бежала, чтобы окунуться в Рим, на пути мне тоже встретился…

На пьяцца Навона, где текут зеркальные струи фонтана Четырех Рек, украшенного аллегорическими фигурами Дуная, Ганга, Нила и Ла-Платы, где рядом еще два фонтана — Мавра и Нептуна, испытал я дивный покой. Бросив в воду монетку (как до этого, конечно же, — к Нептуну и тритонам фонтана Треви), отправился на площадь Святого Петра, чтобы проститься с Ри¬мом. И снова тут ждали меня волшебные струи: каждая капля, казалось, была пронизана янтарем опускающегося за собором солнца. Хорошо, что мой «Olympus» это запечатлел…

* * *

БЫЛ ЕЩЁ в том путешествии Неаполитанский залив, развёр¬нутый пологим полумесяцем, всегда прекрасный в своей влаж¬но-синей лени, чей вид — с Везувием на заднем плане — дав¬ным-давно известен нам по многочисленным открыткам. Был жар¬кий Неаполь — с Королевским дворцом, Анжуйским замком, галереей Умберто и театром Сан Карло, где когда-то пел родив¬шийся здесь Карузо. Кстати, в этом городе он сделал «Санта Лючию» и «О соле мио» популярнейшими на свете шлягерами… И лучшая улица здесь — Санта Лючия, и бухта — тоже Санта Лю¬чия, и подстать её красе самый роскошный из неаполитанских фонтанов — Иммаколателла: три беломраморные арки, тритоны и кариатиды, пышные картуши с гербами великолепно замыкают перспективу идущей вдоль залива виа Партенопе… Неаполь пронизан запахом порта, везде мальчишки гоняют футбольный мяч, и очень много пиццерий — наверное, потому, что пиццу изобрели именно неаполитанцы. На здешних улицах звучат гитары и мандолины — этими звуками, например, меня настойчи¬во завлекали в тратторию под названием «Гамбринус», с кото¬рым прежде уже встречался не только в нашей Одессе, но и в испанской Таррагоне…

* * *

НО МНЕ БЫЛО не до вин и закусок, поскольку спешил в Помпеи — и скоро оказался в том, 79-м после рождества Хрис¬това, году, когда Везувий обрушил сюда лаву и пепел… Пло¬щадь здешнего Форума показалась мне именно тем местом, кото¬рое Брюллов запечатлел на своём трагическом полотне. Удиви¬тельно ощущалось теперь, без малого две тысячи лет спустя, ступать по т е м улицам, входить в т е дома, виллы, пекарни, меняльные лавки, казармы, термы, театр и даже так называемый «лупанарий», где наши пра-пра-прапредки находили утеху у помпейских проституток… Поразительно, что уже в те, почти доисторические, времена здесь были высокие тротуары с камен¬ными переходами на случай дождя, бани, пешеходные зоны, водопровод, фонтаны, канализация… Римляне всё это придумали ещё за пять веков до Рождества Христова!

Сие обстоятельство, как заметил, здесь особенно остро воспринимается туристами из России, на необъятных просторах которой — от Тамбова до Сахалина — до сих пор ютятся миллио¬ны специфических отечественных сортиров, находчиво прозван¬ных в народе «скворечниками». Я вообще считаю, что любая страна начинается с общественного туалета. Да и качество во¬допроводной воды — тоже штука важная. Так вот в Риме и иных итальянских городах чаще всего пить воду из водопровода, да¬же на улице, не только можно, но и полезно (и из некоторых фонтанов — тоже, например — из римской «Пчёлки»). Ну а если где-то делать это все-таки не стоит, то на табличке значится: «Non potabile»… И ещё было удивительно, что на автозаправке, в двух шагах от бензоколонки, в воздухе — аромат роз…

* * *

НЕАПОЛЬ и Помпеи ту мою первую поездку в «страну высоких вдохновений» завершали. Изрядно нахо¬дившись в последний день, ввалился в отель уже без сил и изрядно пропылённую лёгкую обувку, предназначенную специ¬ально для дальних пеших экскурсий, решил не отмывать: просто завернул в полиэтиленовый пакет, который сунул в дорожную сумку… Вернувшись в Питер, вынул те тапчонки и стал тща¬тельно протирать влажной тряпкой. Однако тряпица, когда вы¬сохла, сохранила первозданную белизну! Что же это получает¬ся, дорогой читатель: значит, у них, в Италии, «где небо блещет неизъяснимой синевой», «где Рафаэль живописал», и пыль тоже какая-то, не как у нас, — «чистая»?..

* * *

С ТОЙ поры меня влечёт сюда невероятно. И я снова, уже, слава Богу, вне всякой туристской группы, зато, конечно, опять — с умницей женой и видеокамерой, провёл в Венеции счастливую неделю, раз за разом открывая для себя те места, какие ни в каком справочнике не значатся. И сняв фильм «Венецианская сюита». А спустя год это же случилось в Риме. И вот в прощальный римский вечер, когда съёмки другого нашего фильма — «Ах, римские каникулы!..» — подошли к концу, словно сами собой сложились такие строки:

«Ах, как же воистину неповторима
Уютная мощь бесподобного Рима!
Под музыку Рима — в могучем мажоре —
Вонзается в небо «Мария Маджоре»…

Здесь тыща базилик такого калибра!
Здесь катятся воды священного Тибра:
Над Тибром — мосты в беломраморных сводах,
И «Ангел Святой» отражается в водах…

Здесь время давно никуда уж не мчится,
Здесь Ромула с Рэмом питает волчица,
Под птичий задор оглушительных трелий
Коня оседлал император Аврелий…

Здесь бродят туристы, на древность глазея,
Здесь дерзкий размах мрачных стен Колизея,
К тому ж ротозеев влечёт неуклонно
Крутое барокко на пьяцца Навона…

Здесь — дивные пальмы, и лавр, и каштаны,
Здесь шепчут нам песенки чудо-фонтаны,
Здесь нежные розы цветут упоённо,
И спит Рафаэль под шатром Пантеона…

Как в нежных объятьях Творца-великана,
Стою в колоннаде у стен Ватикана:
Видать, сам Господь охраняет незримо
Высокое небо великого Рима…»

* * *

3 ИЮНЯ

«БЕЗГРАНИЧНОЕ ЧУВСТВО ВИНЫ…»
Слово о Франце Кафке,
который скончался 3 июня 1924 года

ЕГО аскетическое лицо я узрел ещё издали и, приблизившись, под выразительным бронзовым горельефом прочёл: «В этом доме 3 июля 1883 года родился Франц Кафка». Поэтому не шибко просторная площадь перед мемориальной доской носит его имя. А с противоположной стороны здание притулилось к костёлу святого Микулаша, за которым широко распахнулась другая площадь, великолепная Староместская, — с памятником неистовому вождю чехов Яну Гусу и с башней ратуши, украшенной знаменитыми астрономическими часами. Если туда подняться, можно, кроме дома, с которого начал свой рассказ, увидеть поблизости ещё пять, в которых герою моего повествования обитать довелось тоже. А со смотровой площадки в Пражском Граде нетрудно разглядеть вообще всю здешнюю «территорию Кафки» — два с небольшим квадратных километра строений, увенчанных нарядными крышами из терракотовой черепицы, кривых улочек, заполненных многотысячной разноязыкой толпой, соборов, синагог… Впрочем, дивный город над Влтавой, в котором, не считая отлучек не лечение, провёл всю свою короткую жизнь, он одновременно и любил, и ненавидел…

* * *

ЕГО отец, Герман Кафка, ринулся в Прагу после армейской службы. И сразу сумел открыть по соседству со Староместской площадью мелкооптовый галантерейный магазин. Год спустя новоявленный пражанин взял в жёны Юлию Леви, чьи родители тоже в своё время прикатили сюда из провинции, а теперь не только вовсю развили фамильное суконное производство, но и заимели собственную пивную — опять-таки рядом со Староместской площадью. Ещё через год в этой семье родился первенец, названный Францем.

За окном комнаты малыша начиналась Майзелова улица — сердце района Йозефов, где с конца XI века располагалось еврейское гетто (потом, при фашистской оккупации, оно возродится). Однако по мере того, как росли доходы отца, семья внутри выше обозначенной «территории» (но непременно — вокруг Староместской площади) условия своего проживания постоянно улучшала. Я обошёл все эти адреса: и так называемый «Сикстов дом», что на Целетной улице под вторым номером; и другой — там же, под третьим; и дом по соседству с астрономическими часами (поэтому его название — «У минуты»), нарядные стены которого разукрашены в технике «сграффито; и ещё один — на Парижской; и ещё квартира — на улице Длоуга, во дворце Гольц-Кинских…

Самое печальное, что одновременно с постоянными переездами родители на старшеньком, Франце, испытывали свою особую методу воспитания и тем самым заложили в мальчике массу комплексов (а его пятеро братьев и сестёр от подобных экспериментов оказались избавлены). Глава семейства был в семье непререкаемым авторитетом, порой даже деспотом, подавлявшим любые проявления воли и самостоятельности, — что легко ощутить, ознакомившись хотя бы с дневником сына или с его знаменитым «Письмом к отцу». Чего стоит один лишь эпизод с многочасовым изгнанием ребёнка на балкон — в холод, сырость и темень ночи со всеми её подлинными и мнимыми кошмарами. Может быть, воспоминания об этой ночи смогли пробудить в будущем писателе жутковатые мистические и фантасмагорические образы, которыми так славятся его зрелые произведения. Результатом подобного «воспитания», сопровождаемого насмешками над всем и вся, жестокостью, необузданным гневом и угрозами (типа: «Я разорву тебя на части!») стала органическая неспособность Франца противостоять чужой агрессивной воле. (В «Письме к отцу»: «Из-за Тебя я потерял веру в себя, взамен приобрёл безграничное чувство вины»). Да и мама частенько пропадала в магазине мужа, поэтому дети сызмальства оставались на попечении многочисленной сварливой и скучной прислуги — гувернантки, кухарки, кормилицы, няньки. В общем, всё это, опять-таки, не могло не отразиться на психике Франца, невзлюбившего и отца, и прислугу, и семейный быт, и не успевающие стать обжитыми квартиры. Поэтому с детских лет, едва обретя возможность хотя бы ненадолго выскользнуть из-под опеки служанок, обожал отправляться в своеобразные путешествия по магическим переулкам старинных кварталов, заходить в синагоги и костёлы, присаживаться меж нагромождения плит древнего еврейского кладбища… Начитавшись исторических книг и преданий, представлял себе встречи с призраками былых чудовищ и обитателей этих мест, сам себя порой пугая вымышленными историями. И потом дома иногда устраивал на подобные темы представления с участием младших братьев, сестёр и даже прислуги в качестве актёров, а родители и гости становились зрителями. Сам же предпочитал роль сценариста и режиссёра…

* * *

НЕСМОТРЯ на явную склонность Франца к литературе, отец заставил его поступить на юридический факультет Карлова университета, после чего сын работал мелким служащим в страховом обществе. А затем в конторе по страхованию от несчастных случаев занимался расследованием дел, связанных с производственным травматизмом. Это ежедневное столкновение с человеческим горем усугубляло и без того мрачные его настроения. Убежищем от удушья повседневности стало творчество. Записывал в дневнике:

«Всё, не связанное с литературой, ненавижу. Мне скучно ходить в гости, страдания и радости моих родственников наводят на меня безмерную скуку. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьёзности, подлинности».

Но увлечение писательством в семье не поощрялось, и заниматься этим приходилось украдкой. Из дневника:

«Для меня это ужасная двойная жизнь, из которой, возможно, есть только один выход — безумие».

Когда же отец стал настаивать, чтобы после службы работал ещё и в его лавке, отчаявшийся Франц решился на самоубийство и написал прощальное письмо своему другу Максу Броду. Тому в последний момент трагедию удалось предотвратить. Кстати, драматические отношения с отцом объясняют особую любовь Кафки к «Подростку» Достоевского, герой которого (помнишь, дорогой читатель?) тоже всю жизнь разгадывал роковую тайну власти над ним своего родителя…

* * *

КОГДА однажды шестнадцатилетний гимназист после лёгкой простуды валялся в постели, молодая француженка-гувернантка дала ему почитать «Крейцерову сонату», сочинённую Львом Толстым. А потом, как много позднее вспоминал Кафка, «была согласна воспользоваться моим возбуждением». Однако его гипертрофированная застенчивость недвусмысленный призыв девушки отринула, а затем привела к новым мучительным переживаниям по поводу собственного душевного и физического безволия… Он считал себя нелюдимым и некрасивым, страшно стесняясь худобы и большого — в отца и деда — роста. Лишь лет в восемнадцать понял и на короткое время ощутил прелесть шумных компаний, весёлых посиделок и знакомств с женщинами. А до той поры, судя по дневниковым записям, женщины представлялись ему чем-то манящим, прекрасным, но недоступным… Однажды, когда у раскрытого окна готовился к сдаче экзамена по праву, увидел вышедшую на прогулку продавщицу из магазина напротив. Обменялись знаками, и она пригласила студента следовать за собой. Так оказались в гостинице.

«Когда мы под утро возвращались домой по Карлову мосту,— писал многим позднее Кафка, — я, конечно, был счастлив, но счастье это состояло лишь в том, что моя вечно скулящая плоть наконец-то обрела покой, а самое большое счастье было в том, что всё это не оказалось ещё более омерзительным, ещё более грязным».

* * *

А ЛИТЕРАТУРНЫЙ дебют состоялся в 1908-м, когда журнал «Гиперион» явил читателю два его рассказа. Потом вышли несколько небольших книжечек, но основные свои произведения абсолютно равнодушный к славе Кафка, для которого творчество было «одной из форм молитвы», опубликованными не увидел. Хорошо, что о неизданных рукописях позаботилась любившая его женщина. Вообще сердечная тема в судьбе этого человека объясняет многое. Дважды был помолвлен с Фелицей Бауэр, ещё раз — с Юлией Вохрыщек, но всякий раз «дезертировал». Почему? Накануне свадьбы с Фелицей записал в дневник: «Всё, что я сделал, результат одиночества. Не будет ли это в ущерб писанию?»

* * *

НЕДАЛЕКО от собора святого Вита, на очаровательной «Златой уличке», возникшей еще в XVI веке, среди других крохотных разноцветных домиков увидел я под двадцать вторым номером и миниатюрный синий, который в 1916-м «снимал» Кафка. Отсюда сообщал несостоявшейся невесте:

«Красивая дорога вверх, тишина — от соседа меня отделяет лишь тоненькая стена, но сосед ведёт себя достаточно тихо. Я приношу с собой ужин и остаюсь большей частью до полуночи…»

Он приходил сюда ежедневно после работы в конторе страхового общества (как со своим ростом умещался под этой низенькой крышей?) и писал. Здесь были созданы многие рассказы, которые потом вошли в сборник «Сельский врач». Однако спать в столь малюсеньком помещении не мог — и под утро возвращался к себе, на улицу Длоуга, 18…

* * *

В ДОБРЫЙ день 1920-го познакомился с Миленой Есенской — талантливой журналисткой и первой переводчицей его произведений с немецкого на чешский, которая сразу распознала в авторе талантливого писателя. Но вовсе не поэтому стала для Кафки огромной любовью. Да, небывало сильное чувство смогло заставить этого «тощего верзилу» покинуть свою пражскую «берлогу» и отправиться на зов Милены в Вену, где та жила, увы, с мужем-банкиром. Четыре дня, проведённые вместе на природе, потом считал самым большим своим счастьем. Писал ей:

«Я, зверь лесной, лежал где-то в грязной берлоге — и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес… И всё забыл, себя самого забыл… Уткнулся лицом в твои ладони и был так счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрёл наконец дом».

Требовал в письмах, чтобы оставила супруга, но Милена с решением тянула. Может, её смущали, например, такие строки из его письма:

«Мне кажется иногда, что мы, вместо того, чтобы жить вместе, просто тихо-мирно уляжемся вместе, чтобы умереть».

Ему казалось, что муж имеет над Миленой какую-то таинственную роковую власть, и эти личные перипетии получили фантастическое преломление в романе «Замок»… Рукопись «Замка» и другого романа — «Америка», а также свои дневники в 1921-м передал именно Милене. Роман «Процесс» вышел тоже после его кончины.

Измученный туберкулёзом, он умер 3 июня 1924 года в санатории под Веной и потом навсегда упокоился под родными небесами, на Новоеврейском Ольшанском кладбище. Перед смертью поручил Максу сжечь всё им написанное, но друг воле усопшего, слава Богу, не подчинился. И весь мир узнал его книги — о беспредельном одиночестве и беззащитности человека перед лицом враждебных и непостижимых для него могущественных сил…

* * *

НЕ ВЫПУСКАЯ из рук видеокамеры, бродил я по несравненной красавице-Праге, которая, так или иначе, вся — в его текстах. Вот, например:

«Сегодня дует юго-западный ветер. Воздух на площади взвился столбом. Шпиль башни ратуши описывает небольшие круги. Все оконные таблички шумят, и столбы фонарей сгибаются, как бамбук. Господа и дамы, которые должны идти по мостовой, парят…»

Так в рассказе «Описание одной борьбы» выглядит неизбежная для Кафки Староместская площадь — с ещё возвышающейся посредине колонной, которую чешские борцы с монархией разрушили в революционном 1918-м. Там же, на соседних страницах, можно разглядеть и набережные Влтавы, и Стрелецкий остров, и Карлов мост с его барочными скульптурами… А в «Процессе» направляющийся на свой первый допрос Йозеф К. забредает в убогий окраинный рабочий район, который ныне стал аккуратным и почти центральным Жижковом с режущей небо телебашней. Когда-то именно здесь находилась асбестовая фабрика, вынужденным совладельцем которой (вместе с шурином) на несколько лет по настоянию отца стал Франц Кафка… И даже из краткого описания пейзажа, с которого начинается «Приговор», легко представить себе вид, открывавшийся из окна его квартиры: центральная набережная и знакомый по тысячам фотографий пейзаж на противоположной стороне реки — сады Бельведера и острый силуэт собора святого Вита на Пражском Граде, который, конечно же, послужил писателю прообразом того самого «Замка»…

В общем, совсем не случайно, дорогой читатель, признательные пражане своему полному «безграничного чувства вины» земляку поставили возле Испанской синагоги очень не обычный, прямо-таки сверх «авангардный» памятник…