В ВУЗе от чувства ущербности, вызванного неспортивностью, не осталось и следа — было много другого, что легко компенсировало этот щелчок по самолюбию. Весной второго года обучения произошёл забавный инцидент. Мы курсом бежали в весеннем кроссе. Впереди и сзади нашу группу сопровождали два велосипедиста…

Физкульт-ура!

(Многолетняя нервотрёпка, и чем она в итоге закончилась)

Мирон Амусья

Не страшны дурные вести —
Мы в ответ бежим на месте,
В выигрыше даже начинающий.
Красота! Среди бегущих
Первых нет и отстающих —
Бег на месте общепримиряющий!
В. Высоцкий

Пока я пробегала кружок с расплетающейся косой и красной мордой, одноклассники успевали сбегать к метро за мороженым, прыгая в высоту (если так можно было назвать это телодвижение) я сбивала установленную на минимуме планку, прыжок в длину завершался в зоне толчка, конь и козел валились на бок от моего натиска.
Т. Хохрина

Данная заметка написана под влиянием рассказа Т. Хохриной «Мы верим твёрдо в героев спорта», где рассказывается о неспортивной маленькой девочке, затем девушке, которая связанные с этим невзгоды успешно преодолевала, ещё и потому, что была хороша собой, а воздыхатели на неспортивность внимания не обращали. Этот рассказ напомнил мне о моих многолетних злоключениях по той же причине, но без столь простого и быстрого их завершения. Оно и понятно — мальчик считался обязательно будущим воином, он должен был быть защитником, сильным, ловким и смелым. Ни одного из подобных качеств у меня никогда не было, и, таким образом, в бойцы советской армии и флота я определённо не годился.

Из-за ВОВ школа, в которую я поступил в Казахстане, уроков физкультуры не имела. Было военное дело, к которому наша близость к границе с Китаев заставляла власти относиться серьёзно. Нас учили тому, как пользоваться винтовкой, автоматом, заряжать и разряжать пулемёт «Максим». Мои одноклассники, в абсолютном большинстве третье — и второгодники, управляться даже с такой простой техникой не могли. Поэтому, когда школу объявили батальоном, а наш класс — взводом, я, который легко всё, включая «Максим», разбирал и собирал, был назначен его командиром. Странно вспоминать, но подчинения командиру было просто идеальное, и я, десятилетний, в 1944 достиг вершины своей служебной карьеры, поскольку никогда после в моём подчинении не находилось столько людей!

В СССР был буквально культ физкультуры и спорта. Я отнёс бы это к специфике диктаторских режимов вообще, если бы много позднее не убедился, что этот культ вполне уютно существует и при самых что ни на есть демократиях. Оказалось, что именно там хороший футболист, прыгун или кто-либо в этом роде зарабатывают гораздо больше именитого научного работника, а по узнаваемости так просто даёт ему сто очков вперёд. Неспортивность существенно портила мне жизнь в течение многих лет, я вёл с ней длительное время проигрышную войну, которая только усиливала расстройство. и, как мне казалось, была причиной хоть небольшого, но изгойства.

Одноклассники играли в футбол, где я мог быть лишь вратарём, поскольку это позволяло мне не бегать, а мячи, просто часто отскакивая от меня, создавали иллюзию участия в игре. Уроки физкультуры были пыткой, поскольку ни в чём, кроме совместного бега по кругу, да и то с заметным отставанием от других, я не мог участвовать. Но и вне уроков жизнь моя в этом направлении была непроста. Если добавить, что ростом я был мал, может, самый маленький в классе, а упитанностью, отъевшись по возвращении в Ленинград в 1946, вполне большой, понятно, что это делало моё положение в классе незавидным. Я, вчерашний командир взвода, даже не мог, как считал, позволить себе, например, учиться кататься на велосипеде — мне казалось, что все смеются надо мной при таких попытках. Та же ситуация была с коньками, плаванием и т.п.

Не помогало, а даже ухудшало, я бы сказал, моё положение и то, что учителем физкультуры был еврей, Наум Шайкевич. Он не верил ни на грош в то, что я не могу, рассматривая моё поведение как издевательство над ним лично. Родители оказывали мне посильную помощь, выражавшуюся в том, что мама часто писала справку, будто я не здоров. Сами абсолютно неспортивные, тем не менее перевалившие в итоге вполне дееспособными восьмидесятишестилетний рубеж, они мне ничем помочь в отношении дел физкультурных не могли. Сидение на скамейке в спортзале было единственным местом и временем, когда мы с Шайкевичем не ненавидели друг друга. Замечу в виде исторической справки, что спорт в семьях моих родителей считался занятием малодостойным, проявлением эдакого лайдачества. Единственный, увлекавшийся танцами на льду дядя, порицался из-за этого за легкомыслие.

Мальчики нередко дрались между собой. И сейчас читаю воспоминания, где престарелые мужчины, рассказывая о своей молодости, упоминают драки, в том числе и из-за того, что их обзывали «жидами». Такая ситуация у меня возникла в школе один раз, но я не ударил обидчика, а резко бросившись на него, так, что он упал, обеими руками схватил за горло. И начал всерьёз душить. Меня еле отодрали, т.е. хватка оказалась крепкой… Так и до сего дня мне не привелось обмениваться с кем-либо мордобоем. Но отстранённость от драк, пусть и по своей воле, тогда, в школе, задевала самолюбие. Впрочем, чувство униженности, вызванное неудачами с физкультурой, лично для меня компенсировалось успешными выступлениями на физической и, позднее — математической олимпиадах. Да и успешная работа пионервожатым среди детей, на три класса моложе меня, повышала самооценку.

В то же время, я, как мог, старался побороть свою стыдную неспортивность: пытался делать зарядку по утрам, стараясь не смотреть в зеркало на своё изображение, подтягиваться, но не достигал уверенно даже пары раз, тренировал дома прыжки в высоту, но «планка» замерла на высоте 60 см, а 1.5 м. было моим рекордом в длину. О плавать, ходить на лыжах я не смел и мечтать. Неумение плавать было особо стыдным, и приходилось отдавать предпочтение рижскому мелководному взморью перед Сочи, например. Там я оказался впервые только в 1954, и на пляже санатория им. Ворошилова старшие офицеры, друзья того, с кем я приехал, как-то уговорили меня плыть от сходен волнолома к берегу. Хорошие пловцы, они гарантировали мне безопасность, стоя на волноломе буквально плечом к плечу. Там было метров 20, но как я доплыл, и не поседел в итоге — не понимаю до сих пор.

В девятом классе нагрянуло бедствие — сообщили, что в порядке эксперимента у нас будет экзамен по физкультуре, с комиссией из районо. Экзамен для школы выхлопотала директриса, поскольку считала, без малейших на то оснований, что наша школа образцово-показательная. Учитель вслух обсуждал, как ему придётся оставить меня на второй год из-за провала экзамена по физкультуре. Однако первым ходить такой нехоженой тропой он явно не хотел. И предложил мне прийти немного пораньше, уверенный, что комиссия чуток запоздает. Среди билетов был №1, единственный мне посильный, где следовало рассказать про механизмы прыжков, выполнить какую-то утреннюю зарядку и выполнить «прыжок с высоты в три метра». Все остальные билеты мне были недоступны ровно на 100%. Прыгнуть надо было, забравшись на так называемую «шведскую стенку», что было мне по силам. Но, как говорит старый анекдот, «об соспрыгнуть не может быть и речи — дайте совет, как слезть отсюда!». Тем не менее, уже пришла комиссия, и я разжал руки. Мне сказал после экзамена в целом довольный им Шайкевич, что я не прыгнул, а свалился «ви а зак мит дрек» (как мешок с дерьмом — идиш). Вскоре все старшие классы нашей школы погнали на спортивный парад, на Дворцовую площадь. Дали какую-то чуждую мне, неспортивному, форму, и мы пошли. Туда, пока вместе, всё было нормально, но по домам шли, естественно, порознь. Не знаю, почему, но меня охватило чувство жуткого стыда, будто я не в спортивной форме, а голым шёл по людным, полным девочек, улицам.

Так случайно получилось, что я имел возможность довольно рано узнать, что представляет собой спорт в СССР, пусть даже не на высшем уровне, а в его среднем звене, типа первенства города. Вспоминаю одно соревнование по гимнастике, всесоюзное, однако, насколько помню. Все участники, и затёсанные среди них, вроде меня, кормились в ресторанах хороших гостиниц. Я с покойным двоюродным братом оказались в ресторане гостиницы «Октябрьская», у Московского вокзала, тогда бывшей в тройке лучших в Ленинграде. Узнал, что, как говорят сегодня, «всё включено», в первую очередь тренировки и еда, за государственный счёт. Не было сомнения, что это вовсе не любительский спорт. Спортсмены где-то числились, но фактически не работали, а тренировались за государственный счёт. А за границу ездили, в том числе с 1952 г. на Олимпийские игры, как любители. Это был обман, так что недавнее грехопадение с широко распространённым допингованием среди спортсменов РФ, все эти поддельные пробы — по сути, не новость. Разумеется, меня интересовали выдающиеся спортивные результаты как проявление особо больших возможностей человеческого тела и духа, но лживая приставка «любительский» во многом обесценивала то, что видел.

Уже в школе раздражало политическое использование спорта, который, несмотря на подмену любителей профессионалами выдавался властью за демонстрацию достижений советского строя. Моё отношение к строю определили годы бешенного антисемитизма конца сороковых — начала пятидесятых годов прошлого века, так что победы советским командам я не желал никогда. Разумеется, общее не относилось к частному, и я радовался победам, например, М. Ботвинника или Г. Новака. Болел я за Ботвинника не только из-за его еврейства, но и потому, что слышал о нём с раннего детства, как о сыне приятельницы маминой семьи. Они помнили Ботвинника стеснительным мальчиком, чьи «несерьёзные и бесполезные» увлечения его родители, зубной техник и дантистка, а также их окружение не одобряли, чуть ли не стыдились его.

Годы моей молодости пришлись на повальное увлечение футболом. На игры сначала на стадион «Динамо», а потом, с 1950 — им. Кирова, народ валил валом. Билеты доставались правдами и неправдами — по месту работы, по знакомству. В то время проходила, в духе борьбы с космополитизмом, замена названий игроков, так что всякие голкиперы, офсайды и инсайды срочно заменялись чем-то своим, домотканым. Разумеется, мне это не нравилось, поскольку лишало язык изобретённой отнюдь не «русским умельцем» и вовсе не в 11, скажем, веке игры, элемента заграничного шарма. К счастью, само название футбол на, к примеру, «ногомяч» не меняли. Мне матчи не нравились из-за диких криков легко впадавших в безумие групп болельщиков той или иной из команд, воплями и скандированием чего-нибудь вроде «судью на мыло». Вообще это «на мыло» к тому времени вызывало у меня совсем иную ассоциацию. Матчи, казалось, превращали дотоле нормальных людей в легко управляемое злобное и безмозглое стадо.

Безумие не кончалось с завершением игры, но продолжалось и в ходе разъезда со стадиона., когда штурмом приходилось брать подъезжающие трамваи. Толпа была разгорячена не только эмоциями зрелища, но и выпитой в смеси или независимо водки и жигулёвского пива. Отнюдь не «мальчик-коллективист», я после одного из особо жарких матчей решил на футбол не ходить, а, поскольку и сама игра меня не очень увлекала, а культ футболистов внушал отвращение, я на стадион перестал ходить навсегда, и не смотрю футбола по ТВ — за глаза хватает, чтоб быть в курсе, короткой информации в обзоре новостей.

Сказанное про футбол во многом отражает и моё отношение к хоккею. Доходило до курьёза. В начале девяностых едем с женой в гости, в метро. Напротив пара с кошёлками, набитыми парфюмерией популярной тогда фирмы «Ланком». Мы, не жалующие спекулянтов, вперили в мужчину осуждающий и испепеляющий взгляд, который он явно заметил. Подошла наша остановка, мы пошли к двери, они за нами. «Ну, влипли, будет разборка на улице», — с тревогой подумал я. Вдруг он сказал: «Айс хоккей, Фетисов[i]!», почему-то с употреблением английского, и тыча пальцем себе в грудь. Мне показалось, что он чем-то весьма удивлён. Я ответил «Теоретическая физика, Амусья!», и повторил его жест. Придя в гости, мы рассказали о приключении, и оказалось, что столкнулись со знаменитым на весь мир хоккеистом. Его, стало быть, поразило наше поведение — он не привык быть неузнанным!

Культ футболистов и футбола меня поражал. Я же видел лишь грубую, совершенно антиинтеллектуальную игру, в которой люди использовали голову не по её назначению, а для пинания мяча. Году в 1956, во время плавательной практики в ЛКИ, мы везли на своём тральщике куда-то часа полтора футболистов «Зенита». Личное впечатление, вполне возможно — тенденциозное, было однозначно — группа балбесов.

Но вернёмся к нашим баранам, т.е. ко мне, уже зачисленному к концу сентября 1952 студентом первого курса ЛКИ. Физкультура была одним из регулярных предметов в учебном заведении, само название которого было овеяно романтикой силы и ловкости, столь необходимых в борьбе со стихией. И хотя прихотью природы мой рост быстро увеличивался, сопровождаясь относительным уменьшением ширины, ни силы, ни ловкости от этого не возникало. Вёл занятия у нас заведующий кафедрой физкультуры доцент Акопян, который сразу понял, что мои дела в его области плохи. Отсидеться на скамеечке по маминой записке я в ВУЗе не мог, и пытки возобновились с новой силой. Перспектива была мрачная. Зачёт, который был необходим для допуска к экзаменационной сессии я мог получить, и то благодаря милости Акопяна, лишь подтянувшись на перекладине минимум три раза. Но сколько ни извивалось моё бедное тело, своего потолка в два раза оно преодолеть не могло. Про прыжки и прочих коней с брусьями я и не говорю — заоблачная это были проблемы.

Ситуация становилось драматичной и грозила трагедией. Я едва попал в институт, где в первую же сессию меня не допускают до экзаменов. Как не сдавший сессию, я отчисляюсь из ВУЗа, а как здоровый призывник 1934 гр. попадаю в ненужную мне советскую армию, где меня явно ждёт нечто предельно неприятное. Нужен был нелинейный ход, и я пошёл в деканат с просьбой дать мне разрешения досрочно сдать экзамен по математике в первый же день зачётной недели. К тому моменту я имел уже почти все зачёты. Разрешение получил и экзамен сдал. С пятёркой по математике, я легко получил разрешение сдавать на следующий день физику. За второй пятёркой последовали ещё два разрешения — по сопромату и теоретической механике, также кончившиеся пятёрками. Имея закрытую на отлично экзаменационную сессию, я понял, что из ЛКИ меня сразу не выгонят, и зачёт по физкультуре как-то перетопчется. Так и произошло. Конечно, это был паллиатив, но опасность притаилась на время.

Зимой всем велели сдавать нормы по лыжам, чтобы быть почти как Р. Амундсен. Встретились в Автово, тогда ещё совершенно не городского типа районе, у общежития ЛКИ. Все быстро одели лыжи, и куда-то побежали, а я лыжи едва напялил, и поплёлся, озабоченный только тем, как бы не упасть, поскольку проклятые лыжи скользили, и всё норовили самостоятельно убраться из-под моих ног. Преподаватель, понимая, что ему придётся часами ждать моего возвращения, остановил стыдные потуги.

Но теперь я каждую сессию уже сдавал досрочно, по экзамену в день, а иногда, из-за расписания преподавателей, и по два, с неизменно отличным результатом. Я выработал технику подготовки к экзаменам, сродни, как потом узнал, фордизму в автомобильном производстве США. Как проф. А. Любищев, о котором тоже узнал много позднее, я ценил каждую минуту, введя свою систему учёта времени, составлял строгий график работы, что позволяло мне в ходе подготовки к экзамену материал дважды прочитывать по конспекту, делать пометки, и в третий раз основные пункты сдаваемого материала просматривать.

Конспекты у меня были аккуратные, лекции я не прогуливал, сидел из-за близорукости всегда в первом ряду, непонимание устранял по ходу лекции или сразу после неё. В этом заслуги кафедры физкультуры не было ровно никакой. Мне учёба просто нравилась, лекции были интересны и содержательны, и я пришёл в ВУЗ не для того, чтобы во время занятий шляться без толку по городу, или играть на занятиях в морской бой или крестики и нолики, а потом «стрелять» перед сессией у кого-то конспекты. Стреляли, притом становясь в очередь, в первую очередь у меня. Конспекты храню на даче до сих пор, хотя сейчас программы не те, да и преподавание изменилось. Отмечу, что методика «учёта времени», для меня оригинальная, инспирированная поиском спасения от угрозы быть отчисленным за спортивную неуспешность, несказанно помогла в тот более, чем двухлетний период, когда учился, сдавал экзамены и писал дипломы одновременно на двух дневных отделениях — машиностроительном факультете ЛКИ и физфаке ЛГУ.

В ВУЗе от чувства ущербности, вызванного неспортивностью, не осталось и следа — было много другого, что легко компенсировало этот щелчок по самолюбию. Весной второго года обучения произошёл забавный инцидент, создавший кратковременную проблему. Мы курсом бежали в весеннем кроссе, опять же в Автово. Впереди и сзади нашу быстро растянувшуюся группу сопровождали два велосипедиста, следившие, чтобы никто, ни за чем и никуда не отклонялся. Я быстро отставал (много позднее врачи объяснили мне, что задыхаюсь из-за потери трети лёгкого во время блокады Ленинграда), задерживая заднего караульщика, у которого вскоре на велосипеде повредилась цепь. Он занялся ремонтом, а я продолжил «бег трусцой» по гаревой дорожке, образующей круг. Как только удалился от стража, с дорожки сошёл, и пересёк круг трассы по прямой, сокращая дистанцию в, как известно, пи раз. Находясь в засаде, я, подобно партизану, пропустил головного велосипедиста и группку лидеров, смешавшись с, как мне казалось, основной массой. Это было не так. Потом оказалось, что я пропустил ещё целый круг, и затесался во вторую лидирующую группу. Когда подвели итоги, выяснилось, что я перекрыл третий спортивный разряд в очень трудном соревновании — кроссе на три километра. Меня включили в сборную факультета, а доцент Акопян рвал и метал, поскольку я, мол, всё мог, но просто морочил ему голову. Я не сознался, но от дальнейших соревнований и «совершенствования мастерства» под разными предлогами отказывался.

Проблема спорта, исчезнувшая в ВУЗе, стала передо мной во весь рост после поступления на работу в ФТИ в 1958. Пришла зима, и как-то мой научный руководитель профессор Л. Слив сообщил всем, что «завтра в десять встречаемся на базе в Комарово». В ФТИ теоретики был больны спортом, ходили, будто поголовно, на Эльбрус, сплавлялись по неведомым мне Уральским рекам, играли (уму непостижимо!) в теннис, и гоняли на горных, а потом и водных лыжах, и спускались под воду. Словом, сказать «не умею», я не рискнул, но ответил, что лыж у меня нет. «Так купите»,— невозмутимо ответил Слив. Делать нечего. Я обзавёлся лыжами, и, «нужда ломает железо»[ii], как гласит мудрость моего древнего народа, т.е. в нужное время оказался в указанном месте. Через пару приездов с проблемой «кросс-кантри скиинг» было покончено раз и навсегда. Когда с 1966 начались зимние школы ФТИ по физике ядра и элементарных частиц, несколько часов нон-стоп на лыжах была уже никакая не проблема. Я не нёсся, как академик АН УССР А. Давыдов, но и стыдиться не было оснований. До горных лыж так и не дорос, но, оказавшись на школе в пермской области зимой 1969, часами ходил на лыжах в одиночку в тридцатиградусный мороз.

Пришлось для себя решить и проблему плавания, так что, пусть и в 30 лет, но я поплыл нормально, тоже не стыдно, так, что уже с пятилетним сыном мы как-то уплыли в Чёрном море так далеко от берега, что он скрылся из глаз и повернули из-за пары дельфинов, вынырнувших прямо по нашему курсу. Мне тогда от жены, которая нервничала на берегу, потому что заплыв превысил час, досталось. Плавали мы с сыном и когда волнение заметно превышало четыре балла. Но ни водных лыж, как проф. В. Цытович, ни глубоководного ныряния, как акад. А. Мигдал, я не освоил. Как не добрался и до «Приюта 11-ти».

Ушла и проблема подтягивания, где рекорды не возникли, но позор слабосилья закончился. Годы делал и утреннюю зарядку, которая, вкупе с плаванием, заметно помогли мне перейти к нормальной жизни после инфаркта в 1987. Вообще, у меня постепенно возникла уверенность, что физкультура украшает жизнь, легко и гармонично входит в научную работу, ей абсолютно не мешая. Так, есть пример Нобелевского лауреата, бывшего яхтсменом на уровне золотой олимпийской медали. Стоит помянуть и покойного президента РАН, академика — физика В. Фортова, страстного и успешного яхтсмена, мастера спорта по баскетболу. Спорт есть нечто, необходимое и доступное всем и каждому. Будь моя воля, в школе бы ввёл ежедневные, небольшие по времени занятия физкультурой. Не считаю, однако, что спорт жизнь удлиняет, а нагрузки рекордсмена её вполне могут и укорачивать,

До сих пор писал о спорте для тела. Пару слов о спорте для ума, коим издавна первыми считались шахматы. Поэт писал: «мне бильярд — отращиваю глаз, шахматы ему — они вождям полезней». Сам я шахматами не увлекался, да и приятели и коллеги, включая тех, кто в моих глазах относились к интеллектуальной элите, особыми фанатами шахмат не были. Хотя, конечно, шахматные события вроде матчей А. Карпов -В. Корчной в 1978, и в 1981, равно как и игры Карпова с Г. Каспаровым в 1984-1987 гг. равнодушными не оставляли.

Меня поразила очевидная грязная поддержка Карпова по линии советского официоза. Нам рассказал об этом на школе физики тренер (или секундант?) Карпова, фамилию которого я позабыл. Он поведал, как Карпов под видом кефира получал нужный ему допинг, как изводил Корчного тёмными очками, раздражавшими того, как несмотря на обещание Корчному этого не делать, на игры приходил про-карповский экстрасенс. Когда кто-то из слушателей спросил, как же это вы нарушили своё обещание, последовал невозмутимый и поразительный ответ: «Так мы ж договора не подписывали. Было так, на словах — джентельменское соглашение».

О всей этой грязи Карпов, казалось бы, не знать не мог, что в моих глазах компрометировало шахматный мир, а с ним и шахматы. В то же время, хочу отметить, что в ходе моего мимолётного с Карповым знакомства, когда, сидя рядом, летели немало часов из Сингапура в Москву в 1990, и вместе с ним бегали по аэропорту во время остановки в Дубае в поисках подарков для дома, и говорили об очень многом, не исключая политики, он оставил хорошее и сильное о себе впечатление. Меня впечатлил и открытый протест Карпова против ареста Каспарова в Москве в 2007.

В целом, две малосвязанные между собой вещи нанесли ущерб шахматам как способу тренировки ума. Первое это победа компьютера над человеком при игре в шахматы. А второе — это, ставшее со временем известным, закулисное дирижирование шахматистами со стороны власти в СССР, готовность виднейших шахматистов ставить нередко интересы честной, соревновательной игры на второе место.

___

[i] Возможно, была другая, не менее знаменитая, как теперь знаю, фамилия.

[ii] Нейт брехт айзен — илиш.