«Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь…» Нет, конечно, в мое время это уже было не актуально, не те годы. Но Столп музыкальной педагогики Советского Союза — Мерзляковка — продолжала стоять Столбом. Классика, только классика.
Диалоги с Организмом
Михаил Идес
Продолжение. Начало
Пыль, клубившаяся за колесами нашего автобуса всё то время, что ехали мы по Белоруссии, вдруг осела. Мосфильмовский Челленджер неожиданно начал вписываться в черную атласную дугу — дорогу с асфальтовым покрытием, дорогу с левым поворотом и приподнятой для лучшего вхождения в вираж правой стороной.
Видите, что помнит организм?
Вот представьте, кормят вас перловой кашей, кормят, кормят, ну нет ничего другого — дают что есть. Вы уж и рот открываете, не разлепляя глаз. Едите, едите эту кашу просто потому, что надо что то есть, и вдруг — Ррр-аз — и во рту нечто неизъяснимое по вкусу и «… где это я, и что это я?» — не понял, не понял весь пищеварительный, а ранее глотательный, а ещё ранее вкусительный Тракт Организма.
Где пыль, где тряска, где сиротство, где что?
И гдей то мы так сразу, а?
В Прибалтике. Уже.
Что, приехали и прям вот так сразу?!!!..
Вообще это была полная чушь и глупость.
Железный занавес и Прибалтика.
Что железный занавес был нам позарез необходим — это понятно. Ещё Жванецкий сказал: «Запорожец — вот такая (большой палец) машина. Если других не видел — Вот Такая!» Поэтому, что бы жить во всем, в чем мы жили, не надо было давать сравнивать.
Железный. Железный, понимаешь, занавес им всем, всему народу! Но при этом оставлять Прибалтику — это как-то глупо. Её, по-хорошему, и брать то не надо было, что б глаза своим осчастливленным поколениям не застить. Это ж в свою Историю заглянуть и вот, пожалуйста, Декабристы. Насмотрелись на чужие Палестины и туда же, нам подай того же. Да-с.
Вон правители, которые поумнее, к примеру, Чирь Ким Чирий во втором поколении после батьки своего ни хрена, ни чего своим косеньким и не показывает. Не показывает и живут они с благостью и неистребимой верой в душе, что жить именно так и надо. А представьте, присоедини они хоть какую волость от южного соседа, или начни пускать туда экскурсии… Нее… Такая дурость корейским товарищам в голову не придет. Видимо они в отличии от наших Мишу Жванецкого не только читали, но и восприняли его истины всем нутром.
А мы?…
Вы знаете, говорят однажды, в Район, из глухого села доставили больного с диагнозом от местного «фелшара»: «Общее Ох—ние Организма при падении с телеги …»
Я не знаю, как отнеслись к диагнозу районные эскулапы, но аналогичный диагноз можно было поставить нам, всей группе при впадении в Прибалтику.
Думаю, что многие из тех, кто будет это читать, в Прибалтике бывали. Дальше, как им кажется, будет скучно. Сейчас, дескать начнет изливаться по поводу увиденной Европы, про шмотки, про продукты, которых никогда не было в таком изобилии ни в одной Советской республике и т.д. и т. д…
Не угадали.
Конечно, изобилие било по глазам. Но в большей степени на чувственном уровне поражал иной уровень культуры. Он был во всём. В том, как одевались и были причёсаны люди — здесь бросалось в глаза всеобщая аккуратность и опрятность. В том, какая чистота окружала вас повсюду — в квартирах, в столовых, на улицах. В том, как неспешно и фундаментально делается жизнь — от замедленной речи, движений, реакций до делания любого дела. То, что мы попали в другое измерение, было понятно сразу. Да и Жаров как бы добавил, рассказав, что в середине тридцатых годов вот здесь в Таллине (интересно, как и зачем он туда попал?) на ратушной площади в центре на столбе был сделан небольшой навес, куда складывали утерянные вещи. До сознания это как-то доходит с трудом, поэтому объясняю, как объяснял нам тогда Б. И.
Это значит, если у вас что-то вывалилось из кармана, или там из сумочки — кошелек, записная книжка, носовой платок — не важно что — нашедший, подобрав, обязательно отнесет найденное к этому столбу, а растяпа, хватившись портмоне, не станет биться в истерике, а посмотрит у столба, скорее всего своё найдет. Жаров утверждал, что видел там свободно лежавший золотой перстень, который дожидался хозяина.
Сегодня, пожив не мало, я даже как-то сомневаюсь — было ли такое, возможно ли такое. Но в чем я и сегодня не сомневаюсь ни на миг, это то, что встреченный нами тогда иной уровень культуры был сопровожден и иным уровнем нравственности.
Я представляю реакцию на вышесказанное «квасных» патриотов, как загомонят, загукают, заквохчут но, честно говоря, устал я от них…
Кликушествуем всё:
— У России свои путя…
— У Советских особая гордость…
— Что русскому хорошо, то немцу — смерть…
— Непознанная, ох, непознанная русская душа…
И так далее, по направлению в неизвестную даль. Куда, с каким результатом, с какими последствиями для поколений — хрен его знает, но не замай, мы сами и точка.
Вот все те, кто постоянно несет эту ересь, кто зарабатывает на этой дешёвке политические очки, для того, что бы подняться над толпой, а потом втихаря, под одеялом жрать всё лучшее и отнюдь не российское, вот это — истинные наши враги. Ведь, дай им волю, затащат в омут сермяжной сиволапости, тогда точно будем не как все.
Вот гляньте.
Во всём мире женщина за рулём — это благо. Предсказуемы в манёврах, не превышающие скорости, законопослушны к правилам ПДД. Везде так.
Везде?
Дулю вам.
Наши женщины за рулём и не женщины вовсе. Макака с гранатой более предсказуема, чем наши автомобильные наездницы. Что она отмочит в следующий момент, сказать не может никто, в том числе и она сама. Моя жена мною ученная водить, на шестом месяце беременности сдававшая на общих основаниях экзамены «на права», человек, который на сегодня водит машину значительно лучше, чем это делаю я, ненавидит наших зарульных стерв и дур люто и со страхом. Ещё бы. Такого количества купленных прав вы ни где, ни в одной стране мира не найдете, из десяти шумахерш, восемь права либо купили сами, либо в презент их одарили папики. Бьют и бьются эти курицы так, что остальное мужичье в Москве по дорогом уже не ездит, а крадется, как Мурзик за сметаной.
Или.
Любой богатый и не в первом поколении человек на западе всеми силами и чисто внешне в том числе, старается не выпячивать свой достаток, а уж тем более излишества. Видимо понимает, что все бренно на земле, есть те, кому не повезло родиться с такими талантами или возможностями, получить наследство, сделать карьеру. Они, остальные могут ведь просто позавидовать, и даже не просто, а крепко. Булыжник — оружие пролетариата вот он, прямо под ногами. Гусей то лучше не дразнить…
Везде это так, для всех, но не для нас.
«Мы чё вам просто так, в поту лица и жопы воровали-хапали? Это что ж теперь трудами нажитую икру и под одеялом?!!!
А вот… вам всем, по всей морде. Знай наших. Куршавель — наша столица, Рублевка — наша Родина…»
Скажите, вам, нам действительно нужна такая «особая гордость»? Что то не уверен. И булыжничек тот с семнадцатого года ещё не остыл, и глаза тех прибалтов, которые смотрели на нас как-то недружелюбно, со страхом и презрением я не забыл…
Как я говорил, нас было человек двадцать пять. Скорее всего, мы были представители разных народов, но русских, наверное, было большинство. Почему всё сказано через «наверно». Потому, что большинство из нас, родившихся и выросших в славянской части СССР, этническими проблемами не замарачивались. Где-то даже в соответствии с бушующей пропагандой тех времен, несли гордо свою национальную принадлежность. И вдруг, впервые, кто бы в бреду мог такое представить, выясняется, что в прибалтийских республиках… русских… не любят.
Дело даже не в «прибалтийских республиках», а в «не любят».
Как вскричал бы Пьер Безухов: «Кого, меня? Меня?! МОЮ БЕССМЕРТНУЮ ДУШУ?!!!»
Да, и вас, и ваши души не любили и не любят прибалты.
Я то был закален с детства национальным вопросом, мне то это было знакомо до боли с измальства, был, что называется, адаптирован. Поэтому глядеть на обалдевших, ни чего подобного не ожидавших и впервые примеривших на себя не любовь по национальному признаку русских братьев было больно и жалистно.
Но Каунас, в который нас не пустили из-за студенческих волнений, всех примерил. Местные студиозусы вышли на улицы с плакатами: «Вон русских, поляков и евреев!». Эти лозунги и настроения как бы слили меня в порыве горькой общей обиды с остальным народом в группе. Но эффект впервые изведанной нелюбви был по истине оглушающим.
Мы все вместе и каждый в отдельности ни чего, действительно ни чего не делали предосудительного. Мы проехавшие только что всю Белоруссию, где были своими среди своих, приехав всего лишь в одну из пятнадцати союзных республик, ни как не рассчитывали на такую невероятность.
Балтика, взморье. Вдали от больших городов рядом с небольшим поселком мы разбили лагерь. У нас всё было, мы всегда в наших походах были автономны, единственное, чем мы не запасались — это хлеб. Его покупали по месту прибытия, сравнивая и оценивая с тем, что ели вчера, или позавчера, когда хлебушек брали прямо с хлебозавода. Но сегодня группа ребят, отправленная в местный магазин, вернулась ни с чем. Лица хмурые, говорить не хотят. Выяснилось, что хлеб в магазине есть, но только, не смотря на все попытки, с ними не захотели общаться. Почему, не понятно. А что понимать, мы уже в Прибалтике не первый день, и так все ясно…
Оставив девчонок переживать дальше, прихватив двоих ребят, иду в тот же магазин. «Тэрве, — здороваюсь по-эстонски, мне отвечают — вы извините, мы не говорим по-эстонски, мы студенты, музыканты, путешествуем по Прибалтике, остановились недалеко отсюда, хотелось бы купить хлеба…»
Нам отвечают, извиняются за плохой русский, уточняют какого хлеба мы хотим, рекомендуют взять тот, что привезли час назад…
Я спрашиваю: «И что?»
— Ааа, ты с ними здороваешься по-ихнему, зачем-то извиняешься,
ОНИ И ТАК ОБЯЗАНЫ…
Что бы не жечь наболевшее, я промолчал. Но думал тогда, то, что думаю и сейчас: «А кто сказал, что везде должны быть тебе рады, а почему не ты, а они должны напрягаться языком общения, и почему то, что рассчитано на своих, должно вот просто так, что называется «по факту твоего существования на белом свете» распространятся и на тебя?!!!» Ведь те две эстонские продавщицы на ломаном русском объяснили нам, что хлеб к ним завозится ограниченно, исходя из числа жителей местечка, в общем-то, хлебом они с нами ПОДЕЛИЛИСЬ.
Отсюда вопрос:
«Чё ж мы всё обиженными ходим, чой то нам наша «особая гордость» не даёт права выучить язык тех к кому мы пришли, и куда нас не звали, и кто сказам, что ИМ, к кому мы пришли от Прибалтики до Дальнего востока, от Заполярья и до Кушки нужно то, что мы им принесли?»
Вы не видели спившиеся народы севера? ВЫ — НЕ ВИДЕЛИ! А я видел!! Их организм не приспособлен был по своему генезису к перевариванию спиртного. «Знаем, знаем — слышали-читали.»
Что «слышали», что «читали», вашу ж мать?!!!!!
Целых народов уже не стало благодаря нашим «подаркам», самому факту нашего появления в чужих краях.
Это кто ж и на кого должен обижаться?! Это кто и кому должен кланяться? Аборигены конкистадорам? Это где пришлым говорят «спасибо», покажите мне такое??
СССР рассыпался! Горбачёв — поганка!! За державу обидно!!!
Это за какую, такую державу? За ту, где коренные так «нежно» нас любили за наши непрошенные «подарки»??
Или теперь, поняв к себе истинное отношение, будем строить «Россию — для Русских»?!!!
Боюсь, что так и будет. Очень боюсь. Мы и тогда мало что понимали в том интернационализме, который декларировали как высшую ценность социализма, а уж теперь не напрягаемся нашей многонациональностью и вовсе.
Теперь шагнём на десять лет вперед.
Та же Эстония, тот же Таллин, но год 1980-ый.
Чем памятен для эстонцев этот год, и что здесь делаю я?
Три события, три даты, три организационные проблемы решаются здесь и сейчас одновременно.
Это Олимпиада 1980-го, тогда мы ещё не построили комплекса в Крылатском и соревнования по водным видам спорта проводились на эстонской Балтике.
Это празднование сороковой годовщины Эстонской ССР.
Это Певческий праздник, проходящий в Прибалтике раз в четыре года.
Я лично имел отношение к Певческому празднику, я был там с Мурманским Камерным Хором, как гость.
Что главное?
А главное душа. Только в данном случае не русская и не «загадочна», а простая душа Эстонского Народа.
Кто и что знал и знает у нас в России сегодня про эстонский Певческий праздник — это выдающееся явление мировой культуры? И для чего нам это знать, тем более, сейчас??
Как для чего?!
А для того, что бы понять и быть понятыми! Что б не было катаклизмов дайте право быть и русским, и эстонским, и армянским, и чеченским душам. В них суть, в них корень, в них рамки дозволенного в масштабах нации и народа.
Где скрижали с прописанной душевной первоосновой нации — в горе и в радости народной.
Певческий праздник у эстонцев — та самая Радость Народная, та самая Душа, я это утверждаю. И перейдя из категории гостя в категорию участника этого события, мне посчастливилось ощутить и стать на короткое время частью их ДУШИ!!!
Ф А Н Т А С Т И Ч Е С К О Е Д Е Й С Т В О!
На сцене Певческого поля — внимание, рекорд Гиннеса — тридцать две тысячи поющих. В тридцать две тысячи сводный хор, состоящего из коллективов Эстонских клубов, домов культуры, ЖЭК-ов, хоров остальных прибалтийских республик, хоров из Финляндии, Швеции, Норвегии, из Европейских стран… От России и всего остального СССР — мы одни, тридцать восемь человек.
Нас тридцать восемь, идущих из центра Таллина, от того самого Бронзового Солдата и горящего тогда вечного огня, идущих по улицам и проспектам Эстонской столицы пешком к загородному певческому полю и ПОЮЩИХ, поющих всю эту дорогу для стоящих по сторонам эстонцев весь свой репертуар, в основном классический и Русский Народный под восторженные крики и аплодисменты людей, которые так же восторженно, стоя, в течении нескольких часов шествия будут приветствовать всех гостей праздника. И так же восторженно будут рукоплескать эстонцы нашему махонькому хору, который как божья коровка на подсолнухе затерялся в чаше Певческого поля, но который прожил-пропел свою творческую жизнь во время своего выступления в общей программе.
Да, мы были частью Великого Целого. МЫ ЛЮБИЛИ И ПОНИМАЛИ ДРУГ ДРУГА, КАК ЛЮДИ ОДНОЙ ДУШИ!!!
Что нужно людям в общем-то? Что бы жить, растить детей и не воевать?
Может быть просто ВМЕСТЕ ПЕТЬ?
Может быть.
Но не у всех есть слух и желание.
Политики, политиканы, такое впечатление, что эти гнусные люди ни слуха, ни желания петь для общего блага — не имеют.
Они образуют некую нацию инопланетян, далёкую от наших земных забот и чаяний. Они — это непонятные проблемы каких-то национальных, в их понимании интересов, обид, притязаний. Они тащат эти проблемы, откуда угодно, из распятой и искаженной Истории, из перевранной Религии, из списка претензий незнамо кем и для чего составленного. Они это те, кто в итоги — Войны и Кровь.
Сегодня 2007-й год.
Мы в суверенной ныне Эстонии. Их парламент, их политики будут сносить тот самый памятник, ту самую ПАМЯТЬ, того самого ГОРЯ, что связало народы Прибалтики и остальных нас.
А позвольте спросить господ политиков. Вам чего в ИСТОРИИ хотелось бы подправить?
Ага. Советской оккупации, что б не было.
Понимаю. Даже солидарен. Вот только, если не СССР для вас в середине и конце тридцатых прошлого века, то кто…
Попробуйте трезво взглянуть на ту историческую данность. Сохранить политическую и экономическую невинность, как это удалось нейтральной Швейцарии, вряд ли удалось бы тогда кому-то ещё в Европе или даже в Мире. И это означало только одно. Если вы не с нами, то с кем? Как с кем? Вариант только один.
ВЫ ВСЕ СТАНОВИТЕСЬ СОЮЗНИКАМИ ГЕРМАНИИ.
ГИТЛЕРОВСКОЙ ГЕРМАНИИ.
ВЫ СТАНОВИТЕСЬ ВРАГАМИ.
Я понимаю, может быть кому-то, именно этого и хотелось. Что ж? Только придется в логике размышлений пойти дальше.
А дальше та самая война. И вы против нас. Надеюсь понятно, что воинский контингент и мощь трех прибалтийских стран не оказали бы существенного влияния на ход войны, ваше присутствие в стане наших врагов нашу Победу бы не остановило. И тогда армия Советского союза просто бы смела не только жалких вояк, которым в радость были и концлагеря и крематории, но и саму память о ваших странах. Не было бы после Победы ни каких территориальных образований, ни Литовских, ни Латвийских, ни Эстонских, ни чего. Была бы аналогичная ситуация, как с территорией Кёнигсберга, присоединенной, как Калининградская область к СССР и всё. И, в начале девяностых, НИ КОМУ И НИ К КАКОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ НЕ ПРИШЛОСЬ БЫ РЫПАТЬСЯ!!! Причем, и это главное, с точки зрения послевоенного мироустройства при таком развитии событий у вас ни к чему не было бы шансов.
Потому, как это не парадоксально, если бы не советская, как вы её называете, оккупация тогда, не было бы трех независимых прибалтийских стран сегодня.
Хотелось бы, что бы те, кто хотят снести Бронзового Солдата, хорошенько усвоили сказанное.
Потом был Ленинград. На фоне явной недельной напряженности, которую надо было совместить и с экскурсиями и с желанием видеть прибалтийские красоты, Питер был моральным отдохновением. Я впоследствии прожил пятнадцать лет на крайнем севере, где, и я расскажу об этом, была иная среда обитания. Так вот. Возвращения после отпускных поездок по жлобским югам нашей родины в родное Заполярье вызывало аналогичное чувство возвращения домой, и не надо было уже ни тепла, ни помидоров, тресочки бы родимой под неразбавленный спирт на стол и людей понятных рядом. Поэтому приезд в Питер был для нас ВОЗВРАЩЕНИЕМ, которое за расслабленностью и впаданием в привычные координаты не дал даже по достоинству оценить всё увиденное в северной столице, хотя лично я туда попал впервые. Ну а дальше Москва. Конец пути. Конец эпизода, потому что в шестнадцать-двадцать лет две недели — это лишь краткий эпизод большой, прекрасной будущей жизни…
Это было странное время. Взаимоотношения человека и Бога было странным. Вернее не так. Тогда в начале семидесятых мы почти все, за исключением старцев и малого числа несознательного элемента были безбожники, сиречь атеисты.
Но вот пришли времена сегодняшние. Вчера — это одно, сегодня — это другое, то есть появилось то, с чем сравнивать. И сегодняшнее якобы возвращение к конфессиональным богам (хотя и принято считать, что Бог един), не оставляет место для НЕВЕРИЯ. Выбор — христианский, мусульманский, буддийский и т.д. — есть, ВЕРУЙ, а в безбожии, с точностью, да наоборот, коммунистические старцы и малый несознательный элемент.
Вот так, особенно на фоне крестящегося-молящегося официоза, смотрится вопрос взаимоотношения человека и Бога сегодня.
Смотрится.
Вроде бы, если мерилом являются внешние проявления, «то, что смотрится» — это так.
Но меня всегда держал в критериях истины иной параметр — Богобоязнь. Даже богословы иной раз, в честной дискуссии не отрицают — и к Богу, и к обряду и к церковным таинствам человека приводит естественное чувство страха. Взаимосвязь — «Дела — Воздаяние», «Сделал — Отвечай» — приходит к индивидууму рано или поздно. И если первой ступенью человеческой нравственности является цепочка трех составляющих — Дела, Воздаяние, Раскаяние, то осознание неизбежного Воздаяния за содеянное — это следующая, более высокая ступень нравственности, это уже почти Вера, потому, что истинная вера это ещё и Любовь.
Чувствуете? Как велика разница. Делать что-либо без оглядки и боязни, или свершать что-либо с Верой и боязнью Господнего Воздаяния.
Тогда — чудны дела твои, Господи — сегодняшнее наше прожитье это некое искривленное пространство. Домостроительный комбинат где работал мой отец, построил не одно сановнее жильё, все дачи высшего руководства строили они, для генералитета, для ЦК, для Брежнева наконец, последний объект — печально известный Форос. Мой отец бывал почти на всех этих дачах, там он не только видел какие то территории так или эдак обустроенные, дома, гаражи и прочее, но, что ещё интересней ему приходилось общаться с обслугой, которая так или иначе рассказывала, вернее упоминала в отдельных фразах, репликах, вопросах о том, как живут их хозяева. Даже мне привелось побывать на Щёлоковской даче, и что?
А то, что эти, как их величает госпожа Новодворская «коммуняки» и, естественно, безбожники, которые в тоталитарной стране могли себе позволить всё, ни кого не спрашивая, ни чего себе такого и не позволяли . . .
… прошло больше трех лет…
Нет, это не театральное — бом — «прошло много лет…». Это ушел Отец.
Тяжело,
Просто,
Мужественно…
Смерть явление бытовое — естественный ход жизни. Говорят, что часто мы плачем по уходу близких людей из эгоизма, того природного ментально — российского эгоизма дитя, оставшегося без опоры.
Эгоизм это плохо, но мне плевать.
Мне плохо, с эгоизмом или без, так плохо, как я не мог себе представить…
Он уходил скупо и почти молча.
Рак.
Я не дал ему страдать от физической боли. Господи, это единственное, что я смог, остальное — мать… Она за руку довела, вернее на руках донесла его до последней черты, что бы в недоумении, на долгое время заживо умереть.
Когда люди вместе более шестидесяти лет они должны умирать не как в сказке — в один день, а как в мечте — в одно мгновенье …
Но она должна, обязана жить и после. В тоске одиночества ради Жизни?
Черта с два. Ради бессонных ночей, болей, кружения головы, уходящих сил — НЕ ЖИВУТ.
Она живет!
Ради меня живет, ради внуков, уже двоих…
Он уходил, зная, что помимо сына и внука Даньки, то Высшее дало ему счастье еще раз взять в руки маленький комочек своей продолженной души и плоти — маленького Глебушку…
Я, наконец, перешагнул эти строчки.
Оглянулся.
Оглянулся с ужасом поняв, что ушли и продолжают уходить те, кто мне был интересен, с кем жизнь меня пересекла.
«Я же просто элементарно не успею»
«Я же просто сам уже не молод… оказывается.»
Я резко меняю временную последовательность повествования. Четкого плана и так то не было — я ведь не писатель, не профессия это моя.
Итак…
ВСТРЕЧИ.
Когда умер Владимир Семенович Высоцкий, сразу из всех щелей повыползало невероятное количество друзей, приятелей, корешей, любимых женщин — всех, кого в реальной жизни рядом с ним ни когда не было. Более того, у некоторых мерзавцев, откровенно гнобивших его при жизни, хватило наглости тут же «записаться» в немногочисленный список близких.
Это было настолько омерзительно и так врезалось в память, что упаси меня Бог вспоминать известных людей ради себя любимого.
Почти ни кто из них меня не знал и уж тем более не помнит ныне. Ни кто из них мне ни чего не должен, я ни кому не оказывал не только благодеяния, но и сколь-нибудь, чего-нибудь значимого.
Просто они, обласканные Славой или Властью, в какой то момент оказывались рядом со мной на короткой дистанции и, главное, в состоянии неофициоза, по-житейски запросто.
Так образовался за годы жизни МОЙ блокнот воспоминаний ИМЁН. Это только имена все те же, всем известные, но ощущения и реакция Организма на столь мощные раздражители индивидуально МОЯ.
Чего не стоит ждать?
Оценок критика, обобщений вселенского масштаба и уж тем более вовлечения читателя в мои союзники.
Я есть я, и ни на что не претендую.
* * *
Церковный клирос. Большой православный праздник. Всенощная.
Хор поет стоя. Для него принесен и поставлен стул с подлокотниками.
Солистам трудно петь в хоре. Ему — просто невозможно. Голос настолько узнаваем, что его можно было бы вычленить среди тысячи поющих.
Он очень, очень стар. Стар ровно настолько, насколько уже можно ощутить себя за чертой, за неизбежным пределом.
Удаляясь, ты приближаешься.
Он приблизился вплотную и оттого его Всенощная и наша — суть разных явлений.
Мы служим, он молит.
Молит, то сливаясь с поющим хором, то последним здоровьем возвышая голос. А то, опуская голову, одновременно вздевает слабые руки.
Так две необъятности — Великий Талант и Великое Нечто вели диалог.
Я стоял в басах.
Я, ничтожный перед Богом и перед Талантом, пел вместе с Козловским.
* * *
Актовый зал битком. Вокалисты и хоровики бьются за места. В зал пытаются сунуться приблудные братья по искусству, всякие там пианисты, скрипачи и прочая. Временно консолидированные вокалисты и хоровики приблудных дружно выпирают за двери. На представителей теоретико-композиторского факультета певцы и хоровики смотрят вообще как на лишенцев.
Педагогов в зал впускают вынужденно, ворча.
Маленькое отступление для разрядки пафоса. С трех раз. По логике, по временной привязке, кто сейчас должен появиться в последовательности памяти организма?
Все крутятся, толкаются, шумят. Поэтому момент прихода и восхождения на сцену пропущен всеми.
Бац.
За столом — Лемешев.
Это только говорят: «И тут настала тишина…» Ни чего подобного. Тишиной взорвался зал.
Взрывом изумления, любви, обожания на зал рухнула пронзительная ждущая тишина.
Нет, он не пел.
И этого ни кто и не ждал. Потому, что воистину Великие ставят Точку в высшей Точке своего взлета и парения. Что бы не дать поцокать языком в купе с сожалетельными покачиваниями головой.
Его пригласили на встречу.
Значит, петь он не будет, лекции не читал никогда, преподаванием и менторством тоже не занимался, пришел, конечно, не за гонорар…
Чего и с чем пришел?
А просто рассказать, как беречь голос, как лечить голос, как лелеять голос, как сохранить его на долгие годы.
Рассказ, конечно, аргументирован теплым мохеровым шарфиком, звучанием рассказов «на пианиссимо» и термосом с чаем.
Всё.
Но мне сейчас на дистанции лет кажется, что приходил он к Своим за поддержкой, за подтверждением славы и обожания, которой этот великий русский тенор снискал как бы вовсе не напрягаясь, без интриг и подлостей, силой таланта и волей Божьей.
* * *
Вот уже приходится писать о директоре Мерзляковки как о покойной…
Да, но тогда, живость характера Ларисы Леонидовны Артыновой выкидывала иногда коленца не свойственные её статусу.
Это были малообъяснимые творческие встречи с теми, кто официально ещё как бы не был прописан на советской сцене.
Я проболел несколько дней, метался по училищу, вытаскивая хвосты.
В битком набитый репетиционный зал я попытался втиснуться с опозданием, не представляя, что там происходит. Шел, по-видимому, капустник.
Хотя кто-кто, а уж я должен был знать об этом заранее. Не уж то, за те несколько дней, что я отсутствовал…?
Но далее анализировать происходящее было не возможно, поинтересоваться у стоящих со мной рядом — тем более. Зал ржал. Ржал без остановки и передыха. Я слышал только писклявый рахитичный голос, мне было не смешно и это сильно раздражало. Продравшись угрем на точку обзора, я смог рассмотреть незнакомого мне студента, стоящего в жалкой позе на сцене. Он как-то странно пытался не то вывихнуть, не то оторвать самое дорогое, что есть у музыканта — пальцы.
Потом я понял, что он не наш, из какого там Техникума, почему-то «Калинарного».
Потом я рыдал и подвывал от хохота со всем залом.
Потом я впервые услышал имя — Геннадий Хазанов.
* * *
Один из приемов представления молодых или ещё не известных артистов — их представление не «до», а «после». Логика в этом, безусловно, есть. Все новое на эстраде первоначально притягивает не фамилиями, а действом, а если номер по настоящему свеж и оригинален, то для внедрения в память почтеннейшей публики жанр и имена произносятся потом.
Поэтому сейчас на эстраде два пока ещё безымянных персонажа. Опять юмор. Но как-то сильно не цепляет — тематика не по возрасту. Да и потом я, страстный любитель цирка, обо всем заранее догадался. Вот сейчас номер подойдет к концу, они сдернут с себя дурацкие мужские костюмы и мы, типа ни чего не подозревавшие, в восторге от уже известного циркового приема, вежливо похлопаем двум немолодым уже женщинам.
Номер подошел к концу и, как я и предполагал, они сдернули, только не костюмы, а платки и оказалось что это мужики — Вадим Тонков и Борис Владимиров.
Где их в безвестности выкопала Артынова, каким чутьем, но и в этот раз Мерзляковка первой открыла впоследствии знаменитых и любимых Веронику Маврикиевну и Авдотью Никитичну.
* * *
«Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь…»
Нет, конечно, в мое время это уже было не актуально, не те годы. Но Столп музыкальной педагогики Советского Союза — Мерзляковка — продолжала стоять Столбом.
Классика, только классика.
Просачивались кое-какие сквозняки-ветереочки: то кто-нибудь из студентов что-нибудь «изобразит», то кто-либо из педагогов, как наша Грибкова сухарь-теоретик, вдруг выдаст фривольное из Шербурских зонтиков «по джазу», а то и на вокальном отыщется Галочка Улетова — лауреат, страшно сказать, какого-то эстрадного конкурса.
В общем, на какого то там Чижика, это натурально фамилия, ни кто бы и не пошел. Но вовремя пущенное на выдохе: Джаз, Где?, в Мерзляковке!!! — и все, зал битком.
Кто, собственно, из троих на сцене Чижик — контрабас, ударные, фортепиано — мало кого занимало. Пусть с начало сыграют на выдачу. И они выдали, но убил всех пианист, тот самый Леонид Чижик, чей международный джазовый рейтинг, прорвавшись сквозь тогдашний железный занавес, был в ряду с самыми великими джазовыми музыкантами.
Впоследствии Партия и Правительство Лёней иногда приторговывало, выпуская изредка за бугры и получая от его выступлений на самых престижных площадках звонкой валютой.
Но мы, блин, и в этот раз оказались передовыми в открытии шедевра.
Конечно, они не первый день играли вместе. Но ведь вопрос, перед кем метать бисер? Одно дело публика ваще, и другое дело сплошь музыканты.
Здесь все по Гамбургскому счету. Если слажал — услышат, выпендриваться без основания — бесполезно — и не таких видали, звания, лауреатства — вообще шелуха. Короче, это будет приговор, и это всем — и на сцене, и в зале — было понятно.
Те, кто слушал когда-нибудь Леонида Чижика, понимают сразу, каков был «приговор» зала. Он играл без перерыва часа два. И уж к концу полностью раскрепостившись, Леня, как когда-то Ференц Лист, стал просить публику задавать ему темы для импровизации.
Мы со своей стороны выделывались, кто как мог. Какую только хрень не задавали в качестве темы, но когда, войдя раж, кто то предложил заджазить «Интернационал»… концерт как то быстро подошел к концу.
Я еще несколько раз встречался с Чижиком.
Особо памятна вторая встреча.
Она состоялась то же в стенах музыкального училища, только не в Москве, а в Мурманске, где я жил и работал в то время, пытаясь вывести породу морозоустойчивых евреев…, но разговор не обо мне.
Чижик давал два концерта. Дневной бесплатный для учащихся и преподавателей Мурманского музыкального училища, вечером — платный, по афише. Мы, конечно, были на первом.
Де жа вю — он как тогда в Москве, вновь стал просить давать ему темы…
В зале кроме взрослых, были и дети с родителями — учащиеся музыкальной школы при училище, с родителями, которые вовсе и не были музыкантами, а даже наоборот — народ простой, ну, в общем, простой советский, наш народ.
Осознав, что человек на сцене, сейчас бесплатно слабает что скажешь, простой мужичок, пришедший с дочкой, встал и искренне, с умилением и обожанием спросил, не может ли пианист для него и его маленькой дочурки исполнить… «В траве сидел кузнечик»?
Алес капут.
Чижик впал в ступор. Зал задохнулся от возмущения, а мужичок, озирая всех телячьими глазами, ни как не мог понять, чего на него все вызверились.
Мы, зал, с ужасом ожидали очевидного скандала. Я вобрал голову в плечи и ждал что будет.
В траве сидел кузнечик — еле послышалось со сцены, это Чижик, выходя из ступора, одним пальцем настучал мелодию.
В траве сидел кузнечик — он взял тему всей рукой.
В траве сидел кузнечик — тема в двух руках…
Что, но ЧТО он сделал с этим кузнецом?!!!
Он сыграл всю историю его жизни, от рождения до трагической смерти.
Публика хохотала, визжала и в финале под траурный марш детишки даже поплакали.
Я думаю, что если бы при сем присутствовал Шаинский, он, наверное, был бы вынужден отказаться от своего авторства на этот шедевр…
* * *
Просто Кобзон.
Небольшой городок в средней Сибири. Маленькая гостиничка. Проблемы с расселением приехавших гастролеров.
У стойки администратора — Кобзон. Ему лично уже несколько раз подсовывали ключи от лучших номеров. Он их берет и методично распределяет среди своих музыкантов.
Уходит с ключом от оставшегося в наличии номера последним, только после того, как расселил всю команду.
… Как вам сказать? Все знают Кобзона как певца, мэтра, даже депутата…
Я увидел случайно «просто человека», с его личным порядком ценностей и отношением к людям.
Не думаю что с годами Это поменялось. Уверен. За что искренне уважаю.
* * *
Аллочка.
Не напрягайтесь, это не та «Аллочка». Правильнее было бы написать Алла и Стахан.
Алла Иошпе и Стахан Рахимов.
Какая пара. Боже, как любит узбекский мужчина эту еврейскую женщину. Любит все эти годы. Годы молодости и успеха, годы травли и отлучения от эстрады, годы запоздалого возрождения на сцене.
Что может быть выше такой любви?
Вы знаете? Нет?
И я не знаю!
Я общался с их музыкантами. Кирюхи, лабухи, перекати поле — где и с кем только не играли, сами не вспомнят — с какой любовью они относились к этой паре, и конечно, особенно к Алле.
Она всю жизнь борется со своей больной ногой. Поэтому их появление перед зрителем и уход со сцены — только через занавес, что бы никто не видел, как тяжело ей дается каждый шаг.
Я за кулисами.
Сейчас, на время выступления кого-то из чтецов или юмористов, на короткое время, занавес закроют.
Музыканты опрометью бросаются к ней. Один подставляет стул, другой протягивает платок, сбоку появляется рука со стаканом воды.
Стахан ставит рядом второй стул, садится, берет её руки в свои. Так они будут отдыхать в эту короткую паузу. Так — за руку, под руку, рука в руке они идут по жизни. Задохнуться можно… от зависти.
Продолжение
