Карточки на продукты и ширпотреб отменили в конце 1947 года. Ах, какое было удовольствие зайти в магазин, победно бренча мелочью (монеты всех достоинств сохранили реальную цену) и попросить взвесить хоть триста граммов, хоть полкило хрустящего хлеба. Не прошло и пяти-семи лет, как тихо, без аплодисментов, карточки вернулись, правда назывались иносказательно, талонами. О них, о талонах, имеется упоминание в вводной главе второй части «Телеги», посвящённой панике — следствию приказа о запуске изделия в серию.

САХАРОВ, ИЗ КИЕВА

Яков Махлин

Окончание. Начало

Ловлю себя на том, что оттягиваю разговор о второй части «Телеги». На мой взгляд, она посильнее и погуще первой. За восемь лет автор основательно вник в производство. Прошагал вверх по важным ступеням. А тот разговор Командора по телефону напомнил: о чём, о чём, а на положенных поэту эмоциях, он в стихах не заострял внимания. Даже бравировал:

Меня нисколько не волнуя,
Цветут различные цветы…
Не знаю, как о цветах и о любви, но своей Вале поэт посвятил строки, ничего близкого к которым не встречал у классиков жанра. Что-то похожее как-то попалось у Михаила Голодного, посвятившего жене такие строки:
Для неё я самый, лучших в мире нет,
Для неё я главный на земле поэт.
Валентин Николаевич не побоялся вставить в стихи раздумья, о которых не говорят. По крайней мере вслух. Думаю, стихи его того же накала, что и хрестоматийные «Я помню чудное мгновенье…». Уж извините за сравнение, но убедитесь сами:
И если мне останется полдня
И даже Бог не устранит причины,
Ты всё-таки приляг возле меня,
Чтоб я в пучину бросился с вершины!
Вторую часть организационно-технической поэмы — «Серию» — подстерегло множество препятствий. Бдительность цензоров, соответствующие органы значительно заострили и углубили. Эпоха «позднего реабилитанца» под конец правления Н. С. Хрущёва значительно растеряла свой либеральный пыл.

Карточки на продукты и ширпотреб отменили в конце 1947 года. Ах, какое было удовольствие зайти в магазин, победно бренча мелочью (монеты всех достоинств сохранили реальную цену) и попросить взвесить хоть триста граммов, хоть полкило хрустящего хлеба. Не прошло и пяти-семи лет, как тихо, без аплодисментов, карточки вернулись, правда назывались иносказательно, талонами. О них, о талонах, имеется упоминание в вводной главе второй части «Телеги», посвящённой панике — следствию приказа о запуске изделия в серию.

Весь завод в огнях не спит.
Зимний вечер долог.
Через двор бежит, бежит
Ведущий технолог.
Увидал конструктор и
Закричал с порога:
— Эй, подмётки бы свои
Поберёг немного!
А технолог сквозь мороз,
Не смиряя бег,
Лишь два слова произнёс:
— Серия! … Телега!..
— Запуск! — догадался тут
Наш конструктор с дрожью…
Вот диспетчеры бегут,
И снабженцы тоже.
Недоумевает люд,
Смотрит удивлённо:
Может быть, носки дают,
Где достать талоны?
Оставим литературным гурманам перекатывать на языке слово «люд». Обратим внимание на вопрос: «Где достать талоны на носки?». Не знаю, как на других предприятиях города, а профком «Арсенала» взял под опеку снабжение рабочих и служащих прочными носками восточногерманского, то есть гэдээровского, производства. Стоили они относительно дорого, зато всем досталось не по одной паре. Мне те носки беспорочно служили более десяти лет.

Ко времени окончания второй части поэмы «нашего дорогого Никиту Сергеевича» сняли со всех постов и лишили положенной бывшему главе государства пенсии. Хрущёва спасла номинальная служба в армии в чине генерал-лейтенанта. В отличие от низложенного им Кагановича и прочих участников «антипартийной группы» Никита Сергеевич был относительно обеспечен генеральским выходным пособием. Хотя на военной стезе не снискал себе никакого уважения.

В начале автор посчитал необходимым вставить в текст персональное обращение к читателям:

… Помню вышла в свет та часть —
Поднялась тревога.
Объясняю, аж охрип,
Тем, кому обидно:
— Это ж обобщённый тип!
— А откуда видно?
Не пронять, однако, их,
Нет с народом слада:
— Обобщай, но про других,
А про нас не надо.
Я читателю сейчас
Честно обещаю:
Обобщаю не про вас,
Просто обобщаю.
Извинение поэта не попало на глаза публики. «Серию» зарубил заместитель секретаря парткома завода по идеологии. Я, литсотрудник заводской многотиражки, не понял юмора и направился в кабинет по другую сторону лестничной площадки. Исчерпав все возможные аргументы и не найдя понимания, обозвал секретаря «мудаком» и хлопнул дверью.

И то, и другое меня несколько успокоило. Но идеолог завода затаил хамство и добился-таки решения парткома, в котором чёрным по белому было написано «За оскорбление заместителя секретаря парткома, выраженного словом «м……», Махлина от работы в многотиражной газете отстранить». Спустя годы хватился выписки из документа и не нашёл, где-то в папках затерялась.

 Обидно, конечно, было покидать «Арсеналець», которому отдал десять лет жизни — пять в качестве рабкора и пять официальным литсотрудником. Но оставаться в многотиражке не имело смысла. Начинался 1967 год. Газета перестала публиковать сатирические стихотворные обозрения — партком запретил…

Средства массовой информации в советские времена числились исключительно за партийным ведомством. Многотиражки подписывали, как определили бы Ильф с Петровым, зицредакторы. В ранге членов парткомов, то есть лиц, идеологически проверенных. Техническую работу выполняли литсотрудники во главе с ответственным секретарём.

Помнится, пару лет «Арсеналець» подписывал потомственный питерец, блокадник, абсолютно не знавший украинского языка. На чтение готового номера у него уходили полдня и более. Замечаний обычно не делал. Лишь постоянно вежливо напоминал о своей просьбе — свести в материалах к минимуму слово «праця» («труд»). Оно ему казалось не очень эстетичным. А как без «праці» обойтись в заметках и корреспонденциях, посвящённым людям труда?

В общем и в целом с редакторами газете повезло. С ответственными секретарями тоже. С тем же Сашей Кисловым, ветераном войны. Перед увольнением в запас его поставили старшиной женского взвода. Спустя годы человек бледнел и скрежетал зубами, когда припоминал названия одежд, полагавшихся по Уставу его подопечным. Травма сказывалась на подборе кадров редакции. Он никак не мог решиться принять на должность литсотрудника особу женского пола. Но именно Саша Кислов, в свою ответсекторскую пору, убедил редактора и опубликовал в газете первую часть «Телеги».

При мне Саша сдал дела новому ответсеку — Семёнову Михаилу Павловичу. Журналист, набравшийся газетного опыта ещё в довоенные времена, поработал в больших газетах и даже в ТАСС. Поднял планку издания. Привлёк к созданию университета рабкоров преподавателей из университета им. Т. Г. Шевченко, организовывал для актива поездки по заповедным и привлекательным местам. Добывал в профкоме деньги на проведение конкурсов и такое прочее.

С течением времени, партийное руководство пришло к выводу, что пост редактора можно, наконец, доверить человеку с журналистским опытом. Разумеется, исключительно члену партии. Оказалось, Михаил Павлович в партии не состоял. То есть, когда-то всё-таки находился — без партбилета в прессе никак. Но выбыл из рядов. То ли в разгар борьбы с космополитами, то ли попал под каток какой другой компании. «Ничего — решили мы, литсотрудники и рабкоры — такой человек достоин доверия!». Парткомиссия при парткоме завода учла наше мнение. Да стеной встали зубры из парткомиссии Печерского райкома. Сколько активисты многотиражки не пытались их переубедить, ничего не вышло. Среди тех, кто написал рекомендацию в партию М. П. Семёнову был, конечно, В. Н. Сахаров. Ему и принадлежала фраза, которая не то чтобы нас успокоила, но расставила составляющие по местам:

— Когда человеку за пятьдесят, мало ли что ему можно припомнить. Но зачем же с таким злорадством и пеной у рта?

Год или два после увольнения из «Арсенальца» не мог успокоиться и посылал обе части «Телеги» в разные популярные издания, начиная с «Юности». По письмам из редакций понимал, что поэты, привлечённые к сочинительству ответов, поэму о производстве не пробегали глазами. Хотя все средства массовой информации в Союзе из кожи лезли, дабы покрасивше представить трудовые подвиги рабочих и колхозников. Особенно старалась «Правда», раз за разом воспевала очередного героя. Среди журналистов ходила байка об очеркисте, описавшем подвиг шахтёра из Донбасса. То ли в спешке, то ли по невнимательности корреспондент спутал одну букву в фамилии героя. Назавтра рекордсмена пригласили в соответствующее учреждение и выдали новый паспорт, с новой, прославленной газетой, фамилией. Журналиста в тот же день уволили из органа ЦК КПСС. Чтобы не наводил своей неряшливостью тень на плетень героического труженика.

Впрочем, из одного периферийного издания пришло прямо-таки восторженное письмо. Из «Спутника «Крокодила». Такой журнал много лет издавался на одном из почтовых ящиков Перьми, даже гонорары выплачивал. Редактор очень даже обрадовался «Телеге», но написал, что его журнал поэму чуть ли не в каждом номере цитирует. Поэма не сходит со сцены заводского ДК. Читатели без того её хорошо знают и помнят.

Столько лет прошло, большинству запретителей поэзии Сахарова претензий не предъявишь. Впрочем, у них и в те годы имелась в запасе отговорка, против которой не попрёшь. В одном из посвящений Валентину Николаевичу (или в дружеской пародии) прозвучало: «Если знают наизусть — издавать не надо!».

Вернёмся к «Серии». Она осветила трансформацию, которую претерпели за восемь лет предприятия определённого ведомства. Одна из начальных глав поэмы так и называется — «Кооперация».

Главтелегой решено,
Дошло до завода,
Запустить телегу,
Но
Враз на всех заводах.
… Главк решил соображать
В свете установки.
Но не в части крепежа,
Литья и штамповки.
Это хлопотно.
А вот
Если так наметить:
Спицы — на один завод,
Колёса — на третий…
И заводы в унисон
Пыхнут дымом вскоре.
По объёму испокон
Судят о конторе.
Спицы сделаны — объём,
Передай другому.
Тот оформит колесом —
Плюс объём к объёму.
А в телеге колесо
Вновь объёмом вышло.
Пятый собирает всё —
Плюс к объёму дышло,
Плюс к кобыле тарантас…
Вот вам акт приёма!
Тут колёса пятый раз
Вылезли объёмом.
А телега — третий раз,
А кобыла — дважды…
И проходит Главк у нас
В двери банков важно.
Словом, в массовое производство была запущена всё та же телега, изъятая у заводского кучера и представленная в первой части поэмы в качестве образца. Её разбирали и смазывали десять раз, вследствие чего изделие еле-еле дышало. Автор ещё прибёг к риторическому вопросу:

Разобрать бы так же вас,
Как бы вы запели?
Освоение серии открывало виды на добавочное денежное вознаграждение. Потому даже организационно-технические мероприятия проходили, можно сказать, под радужный аккомпанемент. Автор посвятил им отдельную главу. Попытаюсь вытащить из неё наиболее яркие куски. Хотя, на мой взгляд, каждая строка на месте, без неё картина будет не полной.
… начальством взвинчен,
Всех директор на совет
Собирает нынче:
«Так, чтобы любому мог
Лично дело дать я!»
(Это означает Орг.
Тех. Мероприятья).
Собрались…
— Хочу сказать,
Чтобы ясно было:
Нам придётся стыковать
Телегу с кобылой.
Кучеров лихих возьмём,
Парк станков умножим,
И конюшни возведём,
И амбары тоже.
Денег не жалеть!
Объём,
Так сказать, дай Боже!
Ваши мненья?
Как всегда
Взял конструктор слово:
— Производство, вот беда,
Не потянет снова.
Им чертёж, что тёмный лес,
Верят чуши всякой.
Надо творческий процесс
Понимать, однако!
Встал технолог:
— Мы добьём
Оснастку законно.
Перед вами за неё
Отчитаюсь в тоннах.
Встал снабженец:
— Без прикрас
На конезаводе
Отношения у нас
Налажены вроде.
А с телегами, тут так,
Если осложненья,
Скорректирует сам Главк
Перевыполненье…
Всемогущ, но не речист,
Перебив кого-то,
Выступил экономист
По вопросу счёта.
И пока он объяснял
Теорий отрывки,
До людей дошёл финал:
Будет прогрессивка!
 В изложенном выше законспектированы, как не трудно догадаться, тексты выступлений технической элиты завода. В подтекстах таились некоторые детали.
Мне лишь основную нить
Помянуть охота:
На кого кому взвалить
Разные заботы.
Есть работа?
Жить трудней,
Кумекай заранее,
Как бы это поверней
Обойти взыскание?
Не дают ни ум, ни труд
Гарантий для нервов.
Важно на КОГО спихнут
И КТО капнет первым.
Если же по каплям тем
Сам составит мненье…
Ох, уж эти ОТМ,
Чистое мученье! …
 Организационно-техническое совещание, конечно же, наметило конкретные направления в работе предприятия. Они вошли в итоговое решение:
Кроме мелочей, таков
Был итог усилий:
Укрупнили пять цехов,
Два разукрупнили,
Порешили в трёх винтах
Поменять головки,
И установить на днях
Бак для газировки.
И, конечно, в навека
Отточенном стиле,
Записали ОТК,
Чтоб контроль усилить.
Ценный опыт подхватить
(У соседа ж вышло!),
На конвейере внедрить
Поначалу дышло.
Капстроительство вписать
Без долгих редакций,
Заложить объектов пять
И просить дотаций…
 Нечего удивляться тому, что «Телега» — обе её части, подчёркиваю — пришлась ко двору на «почтовых ящиках», весьма далёких от оптического профиля «Арсенала». Мероприятия по улучшению условий работы в цехах, как правило, заканчивались установкой ёмкостей с бесплатной газировкой. А технологический процесс, связанный со шлифовкой оптики, требовал спирта. На каждое мероприятие в Дом культуры «Арсенала» обычно привозили из цехов и ставили за входными дверями означенные баллоны с газировкой. К сему месту напрочь приклеился лозунг: «Здесь запивают!». Что же касается хитростей по увиливанию от излишних хлопот, строгих предписаний отдела технического контроля и прочего, и прочего — на большинстве оборонных (и не только) заводов нюансы совпадали тютелька в тютельку.

Вторую часть «Телеги» иногородние почитатели выучили не целиком. Строки и целую главу, что была посвящена футболу, они не приняли близко к сердцу. В отличие от киевлян, где на каждом матче на стадионе имени Хрущёва, рассчитанного на 100 тысяч мест, были заняты болельщиками даже ступеньки между секторами. Правда, стадион успели вторично переименовать, убрали имя проштрафившегося «волюнтариста». Но болеть за киевское Динамо вослед за первым лицом в ЦК КПУ не перестали. Абонементы на футбол — дефицит из дефицитов. В КЦ (Киевском ЦК) почти во всех кабинетах висела таблица футбольного первенства страны. Весьма ответственные сотрудники всегда лично их заполняли.

Главу, посвящённую ОТМ, заканчивали такие строки:

Торг ещё б неделю шёл
(Есть по мётлам мнение),
Но поскольку ждал футбол —
Прекратили прения.
Крупный вытирая пот,
Дескать, потрудились.
Кто на матч, кто на завод
Люди расходились.
Поругались, кто с кем мог,
И опять все братья…
Прелесть эта штука:
Орг. Тех. Мероприятия!
В главе о футболе персонально отмечен футболист (впоследствии — тренер), чья фигура украшает вход на киевский стадион «Динамо» — Валерий Лобановский. В поэме причисление его к бессмертным выглядело так: «Рыжий штуку сделал!». Заглавному киевскому стадиону — ныне Олимпийскому — не привыкать к переименованиям. Поначалу он носил фамилию наркомавоендела Льва Троцкого. Проходящую рядом улицу назвали Красноармейской. Во времена Независимости ей вернули изначальное — Большая Васильковская.

Что же касается имён футболистов, которых чуть ли не боготворили, надо упомянуть и преемника Лобановского в майке под номером 11 — Олега Блохина. Стоило форварду появиться в ложе театра, как спектакль, считайте, был сорван. Публика глядела не столько на сцену, сколько на своего кумира — виртуоза футбольного мяча, прославившего в Союзе и за его пределами Киев и Украинскую ССР. Блохин, обладатель золотого мяча лучшего футболиста Европы, снискал себе уважение и как футбольный тренер. Ненависть тоже. Спортивная печать, радио и телевидение в начале ХХI века его дружно освистывали. Всё потому, что занятия с командой, интервью c журналистами он проводил на русском языке, а не на государственном, украинском.

Вернёмся к «Серии». Ею с коллегами из родственных заводов делились друзья Командора. В компанию близких Валентину Николаевичу арсенальцев входило человек десять, не больше. Но каждый из них — Личность. С большой буквы. И пусть в большинстве они учили стихи разве что в школе, поэму из своей заводской жизни запомнили назубок.

Расскажу об одном из представителей сахаровского круга, о Валентине Александровиче Слупском. Слышал о нём много, а виделся и говорил — раз или два. Да и то случайно. Наши дороги на заводе не пересекались. Я работал в редакции, посещал открытые или полуоткрытые цеха — 12-й инструментальный, 7-ой механический, 5-й оптический. Слупский же руководил такими производствами, куда, говорят, далеко не каждого директора завода пускали. По причине сверхсекретности. Плотно пообщался лишь на поминках Валентина Николаевича. Вместе курили на лестничной клетке.

Человек прошёл всю войну в разведке. На груди — ордена, на теле — шрамы. Кого-кого, а проверенных огнём и мечом, отдел кадров завода привечал. На «Арсенале», например, трудился бывший киевский школьник, который сохранил в оккупацию боевое знамя, попавшей в окружение дивизии Красной армии.

Валентин Александрович — сын комдива, коммуниста, арестованного в страшном 37-ом году, но не сломленного несправедливостью. Сын в боях отстоял право носить партийный билет и до сих пор, разговор наш случился в начале девяностых, хранил его.

Намеренно зафиксировал внимание на партийности. К событиям в жизни Слупского она имеет прямое отношение. Организаторские способности фронтовика пришлись на заводе ко двору, он быстро рос, его назначили мастером цеха. Дело молодое — влюбился. А жениться человеку, посвящённому в государственные секреты, не просто. Сотрудники ЗАГСа получили соответствующие указания. На дворе 1952 год — разгар последнего сталинского закручивания гаек.

Невеста ничего не утаила: она дочь «врага народа», внучатая племянница «сомнительного учёного», первого президента независимой Украины Грушевского. К моменту нашего разговора со Слупским на центральной улице Владимирской, наискосок от университета, уже возвышался памятник М. С. Грушевскому. В обращении появились купюры в 50 гривен, с его портретом. Именем его назвали улицу, ещё более центральную. На ней высится фундаментальное здание Кабинета министров (задуманное, правда, как апартаменты НКВД — народного комиссариата внутренних дел).

В даль, на сорок лет вперёд, влюблённый парень не заглядывал. Но глубоко задумался. Не о себе. О девушке. Как бы ей из-за него чего-нибудь не влепили. Настоял на своём, наотрез отказался отодвинуть день свадьбы.

Его вызвали в здание «через дорогу» (словечко В. Н. Сахарова), в отдел кадров завода. Там сидели сотрудники с погонами офицеров КГБ, во главе с полковником. Для начала поинтересовались продвижением срочного изделия. Как бы ненароком перешли на личную жизнь и на порочащие связи. Фронтовой разведчик сдерживался, сдерживался и сорвался. Выдал запасы слов, что выручали в бою. Опешили граждане начальники. Или у них голова была занята другим — космополитов выслеживали. Отпустили с миром:

— Отец невесты получил по заслугам, как враг народа. Но товарищ Сталин учит, что дочь за отца не отвечает. Однако, будь, парень, начеку…

Сижу за пишущей машинкой и себе думаю: как бы на месте Слупского поступили нынешние ура-патриоты, особенно те, из Верховной Рады, с ул. Грушевского? Что-то мне подсказывает, окажись любой из них в подобной ситуации, он вряд ли настоял на женитьбе…

В квартире на Паньковской, где теперь музей Грушевского, молодого зятя поразило обилие книг. Застеклённые шкафы упирались темечком в потолок. Много шкафов, в комнатах, в коридорах. Но доступ к фолиантам перекрыли бумажки с печатями и неразборчивыми подписями. Автографами безымянных чекистов, что уводили на заклание племянника историографа. Тоже не постороннего науке человека.

Под домашним арестом книги простояли четыре года до войны, более двух лет в оккупации и ещё девять лет до прихода «в приймы» молодого зятя. Не отодрал и он бумажки с печатями. Было собрался, да жена и тёща грудью встали. Попросили никуда не обращаться за разрешением. Забыли о них и забыли, не надо напоминать.

Больше с Валентином Александровичем мы не пересекались, пару раз по каким-то пустякам звонил ему, но, чтобы напроситься в гости на периферийную улицу Челябинскую, так и не решился.

На шикарные здания завода «Арсенал» прочной дореволюционной постройки уже в девяностые раззевали пасти господа, желающие перебраться поближе к центру, к бывшему зданию Киевского военного округа, переданного ЦК КПУ, затем — Администрации (Офису) президента.

Незаменимый начальник цеха, человек, досконально освоивший секреты производства, враз оказался никому не нужным. Оно бы, конечно, можно плюнуть и почивать на пенсии. Но она враз скукожилась до неприличных размеров. Глава семьи и его супруга получали по максимуму — по 49 гривен. В тогдашнем пересчёте на валюту — по 24 доллара, плюс 50 центов. Валентину Александровичу пришлось искать работу. Ничего лучшего, чем должность дежурного на платной автостоянке властители жизни ему не предложили. Что ж, мы люди не гордые, мы и это можем.

Пока отвлекались на воспоминания о друзьях поэта, действие поэмы шло своим чередом и приближалось к концу, к неминуемой развязке. Грамотный читатель-производственник понимал, что в середине двадцатого века «телега в комплексе с кобылой» не может служить образцом технической мысли. Так оно и случилось. Но не сразу.

В основном-то под конец
Старые порядки.
Только там был образец,
А теперь десятки.
Раньше явно проще шло.
Трудности итожить —
Их на смежников число
Надобно помножить.
Всё же серию, никак,
Одолели люди,
Хоть и памятник в веках,
Им навряд ли будет.
Паник и взысканий год
Кончился на диво.
Вроде подошёл черёд
Дать конец счастливый.
Словом, дошла-таки очередь до достижений, свершённых благодаря освоению серийного изделия. Впечатляет, не правда ли?

Значит так. Промчались дни,
И недели тоже.
Пунктов много, но они
Выполнены всё же.
Газировки полон бак
И цветочки в зале.
И конвейер, как-никак,
Правда, без деталей.
Может, он недовнедрён,
Как оно не горько,
Но пока — отдельно он,
И отдельно — сборка.
Насчёт качества висят
Призывы в проходе.
Тут же смежников толпа
Доработки вводит.
Техпроцесс и прост, и чист.
Месяц на исходе.
Вот и сам экономист
Подсчитать заходит.
Серья — не эксперимент,
Понимают люди,
Дел на 101 процент
Непременно будет!
Арифметика у нас —
Куда Академии,
Так и сходится баланс
На вопросе премии.
Планы есть. В итоге их
Уваженья знаки.
Вместо разработок и
Освоений всяких.
Это — будни. Но успех
Может только сниться,
Если не поднимешь всех
Опытом делиться.
Иными словами, без показухи (термин тех лет) на признание и почести надеяться нечего.
… Сделать клумбы во дворе,
И Доску почёта,
Всю исторью (от карет)
Дать цветными фото.
Тут — серийный образец,
Целый и в деталях,
Так, чтоб техники венец
В этом увидали.
Надо — сделано. И вот
Аккурат к обеду
На означенный завод
Экскурсии едут.
Что тут было? Был восторг,
Речи говорились.
Два профорга и парторг
Даже прослезились.
Опыт повезли такой,
Что едва держались.
Говорят, и техникой
Интересовались.
Был большой концерт потом
(Понимай стратегию).
Там подшефный баритон
Даже спел «Телегию».
Был ещё в газетах стих
(О таком, да прозой!).
И поднялась слава их
Аж до выси звёздной!
Предполагаю, последние строфы могут вызвать у иногородних читателей некоторое недоумение. Они не знают и не ведают, что в Киеве орденоносный оперный театр и орденоносный «Арсенал» дружили, что среди подшефных — часто выступающих в цехах и на сцене заводского ДК — не только известные баритоны, но и знаменитые на весь мир примы — сопрано и меццо-сопрано.
По всем законам сатирического жанра действие поэмы шло к своему неминуемому концу. На завод прибыла комиссия. Приехала не в карете или на пролётках, а в … автомобиле. На транспорте, соответствующем времени.
И… Всё ясно далее…
Главтелегу в Главутиль
Преобразовали.
Даже был три дня подряд
Траур на заводе,
Правда штаты, говорят,
Расширили, вроде.
— Ну, а новое, оно
Как живёт? Не знаю
Наше дело — стороной,
Наша хата с краю.
Может, взялся кто с умом,
Может, прямо скажем,
Заинтересован в том
Материально даже.
И хоть это не пустяк…
Стоп, поэт, ни строчки!
Дальше твой, читатель, шаг.
И прости, коль что не так.
Закругляюсь. Точка!
Не трудно понять, почему кураторы из министерства пустились во все тяжкие, дабы не дать дорогу серьёзной поэме того же автора, в которой чёрным по белому рассказывалось о переходе к серии через действующий макет. Макет пожирал месяцы и годы, изделие успевало устареть задолго до поступления в войска. Страдали не одни ракетостроители. Олег Константинович Антонов поведал, почему его знаменитый АН–2 не дождался замены при жизни авиаконструктора. Генералы, принимавшие изделие, всю дорогу вспоминали о военном У–2, имевшем одно «тягло». Никак не могли взять в толк, что два двигателя позволяют улучшить аэродинамику и остальные показатели. Заказчики вроде соглашались, но тут же требовали, чтоб самолёт взлетал и садился на одном двигателе.

Почти двадцать лет, до начала девяностых, я проработал в газетах Мурманской области. Пятый пункт моего паспорта закрыл мне в Киеве путь к профессии. Была, правда, ниша в виде работы в книжных издательствах, но меня она не увлекла. А от одного настойчивого предложения отказался напрочь. От должности редактора в конторе, занимавшейся выпуском православной литературы. Кому-то из идеологов пришла в голову мысль, что именно в этом заведении еврею самое место. Завлекали, кстати, и заработной платой — свыше трёхсот рублей, почти столько же вместе с «полярками» я получал за Полярным кругом. Правда, уточнили, что на руки капнет всё та же сумма, положенная младшим литсотрудникам — 120 рублей, с возможным ростом до 150-ти. Столько останется после налога, наложенного на церковных работников.

В общем дышал полной грудью в местах с ограниченным количеством кислорода в атмосфере. В Киев ездил в отпуске. Кожей ощутил, какое это курортное место, пусть подпорченное водохранилищами. Недаром в царские времена здесь селились генералы и высшие чиновники, кому по причине не православного вероисповедания или заграничного подданства не положены были земельные наделы. Остатки особняков на Печерских холмах подтверждают: наёмникам на русской службе жилось вольготно.

В отпуске наносил визиты двум-трём киевлянам, общение с которыми подзаряжало на длинную северную зиму. Начинал с Валентина Николаевича. Много мне давали эти встречи. Даже в последние годы его жизни, когда операция на ноге (следствие дорожно-транспортного происшествия), затем инсульт почти обезножили его. Тяжело опираясь на палку, превозмогая жуткую боль, он заставлял себя передвигаться от кофейни к кофейне. И пусть внятно мог произнести только слово «Хорошо!», после встреч всегда уходил обогащённым и просветлённым. Реакцию на свои монологи ловил по глазам, по выражению его лица. Как в прежние годы, это был чёткий и не двузначный реагаж.

Нет у меня государственных наград, если не считать «Медали ветерана труда». Зато передам внуку медаль, изготовленную в индивидуальном порядке на заводе «Арсенал» — с выгравированными на бронзе восемью стихотворными строками. В киевский период жизни, когда с работой в газетах не заладилось. Настроение аховое, а тут — дружеская рука. Стихи Командора, как водится, с некоторой подковыркой. «Проходят дни, а также дни рожденья, /И каждый раз по поводу сего /Тебе опять пишу я поздравленье, /А ты опять не пишешь ничего…».

Жизнь вокруг и в космосе — полна событиями. Состоялась историческая стыковка на орбите советского корабля «Союз» с американским «Аполлоном». В продаже — сигареты «Союз-Аполлон». Плюс соответственно украшенная продукция ширпотреба. Во время стыковки космонавт А. А. Леонов проштамповал пачечку авиаконвертов. Для филателистов всего мира — раритет из раритетов. К когорте этих собирателей я мог себя отнести разве в начальных классах школы. Щедрый подарок В. Н. Сахарова, космического без преувеличения значения, берегу. Когда проваливаюсь в очередную жизненную неурядицу достаю конверт и волей-неволей подтягиваюсь, как по команде «смирно!». Более чем четверть века, как Валентин Николаевич ушёл из жизни, а надо же, чуть что подставляет своё плечо.

… Как-то летом, в июле 1980 года, Сахаров сам приехал в гости. Сказал, что из Москвы передали — умер Высоцкий. Поговорим, пообщаемся.

Признаюсь, новость огорчила, но не глубоко. Произнести не решился, уж очень грустным выглядел Валентин Николаевич. Сыграло роль обстоятельство, что барда я слушал больше урывками, рвущимися из окон. Ну, ещё видел Высоцкого на сцене арсенальского ДК во времена единственных гастролей театра на Таганке, случившихся по причине того, что сын украинского партийного генсека Шелеста был физиком и меценатом. В театре оперетты, предоставленном Таганке, зрители больше глядели на приму киевской оперы Беллу Руденко, чем на Высоцкого в роли Керенского. Она щеголяла в брючном костюме. До неё представительницы киевского бомонда такие одежды не надевали.

Много лет спустя, в начале ХХI века, в Киеве, в тогда ещё не переименованном Октябрьском дворце, выступала с «Песнями нашего века» группа бардов. Никогда — ни прежде, ни потом — не довелось окунуться в полное единение сцены и зала. Зрители стоя повторяли слова Владимира Семёновича. Не по просьбе-понуканию, по душевному порыву. Знаю, многие мои знакомые могут часами читать наизусть Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого, Есенина, классиков советской поэзии. Но не могу себе представить, чтобы они хором скандировали «Я вам пишу, чего же боле…» или «Я помню чудное мгновенье…». А здесь зал, не то, чтоб подпевал, а пел (в голос или про себя) вместе с бардами. Слова Высоцкого, подобно журавлям из отличного перевода стихотворения Гамзатова, плыли в небеса, помогая оставшимся на земле жить и преодолевать невзгоды другого времени и другой эпохи.

Валентин Николаевич в глухие брежневские годы поставил Высоцкого на пьедестал. Тактично, без нажима, вправил мне мозги. Как и подобает старшему и мудрому другу.

С юбилеем я поздравил Валентина Николаевича из точки пересечения шестидесятой параллели с киевским меридианом, почти совпавшим с мурманским. Только-только закончилась Полярная ночь, мы с женой выпили за здоровье Командора и за стабильное наличие солнца на горизонте. Из Киева друзья прислали фото события. Изюминкой стала цифра 50, выставленная рюмками, наполненными коньяком. Каждому из поздравлявших досталось по 50 граммов.

Вынужден прибегнуть к отнюдь не лирическому отступлению. Высочайшее указание про «трезвость — норма жизни» ещё не зародилось в начальственных головах. На юбилее — Валентин Николаевич уже «в меру седой» (строка из его стихотворения), весёлый, улыбающийся. Вряд ли он мог предположить, что рюмки на фото послужат доказательной базой для прожжённого интригана. Умело поддерживаемые слухи о том, что «Сахаров принимает», очень даже помогли директору завода при переводе стрелок со своего имени на «неблагонадёжного» главного инженера.

Я не общался с Начальником в цехах в конце месяца, во время длительных командировок в Москву или на «объекты». Однако десятки часов провёл бок о бок при написании обозрений для многотиражки. Не раз бывал у него дома и на даче. Потому решительно свидетельствую: Командор не чурался рюмки, как способа отойти от текущих дел при общении с близкими по духу людьми. Выпивку (даже с модной закусью в виде консервированной морской капусты или вафель) не считал занятием особой важности и мерилом мужского времяпровождения. От застолий с несимпатичными ему людьми — решительно отказывался. Отделывался шуткой: «Зачем ещё лишний рот?!».

В поэзии Сахаров предпочитал эпические полотна, но и малыми формами занимался. Они тоже могли вызвать подозрение у тогдашних идеологов. Начиная с первого стихотворения, опубликованного в стенной газете детского дома в далёком тыловом Иркутске. Лютый сорок первый год, враг на пороге Москвы, а четырнадцатилетний поэт решился усилить и осовременить классические строки Лермонтова: «Да будь на то и Божья воля, не отдадим Москву!».

1965 год отложился в памяти бурным празднованием двадцатилетия Победы. Ветеранам войны — всем! — вручали Ордена Великой Отечественной Первой степени (при наличии других орденов и «белых» медалей). И второй степени — всем остальным. А Сахаров пишет о мальчишке, что сидит у отца на плече:

У мальчишки есть…
Сильный папа, нежная мама,
Есть две бабушки у мальчишки,
Только дедушки — ни одного.
Оказывались «не для печати» и стихи, вышедшие из-под пера Сахарова, когда его сокурсники по Дальневосточному военному училищу примеряли адмиральские погоны. Хотя бы «прямая речь» участника переправы через Днепр, сумевшего добраться до вражеского берега, но утопившего винтовку…
Он о присяге хрипло говорил.
А я не понял.
Рядом зарыдали…
Я б в жизни переправу не забыл,
Когда б меня на ней не расстреляли.
Представитель поколения, которому для отправки на фронт не хватило года, а то и меньше, Валентин Сахаров постоянно возвращался к той страшной войне. Умещал эмоции в десяти, двадцати, пятидесяти строках. Или в одном четверостишии, где эпиграф превысил по размеру стихотворный текст.

«Извините. Отвлёкся на рукопашную…»
(Связист батареи по телефону адмиралу.
1942 год. Оборона Севастополя)
Пройдут года или века.
Неважно. Вечна боль поэтова:
Родится ли когда строка
Эпиграфа достойна этого?
Весь трудовой стаж Сахарова — на «почтовом ящике». Ему не трудно было представить, каково это трудиться в тылу на благо фронта.
… А эшелон уж сутки скоро
Как ждёт на заводском дворе.
Ещё не подано на сборку
Стволов на сорок батарей.
Уж в сводке показал завод их,
И в Ставку доложил нарком.
И если будет где-то отдых,
То, верно уж, на свете том.
… А утром клейма военпреда
Последние нанесены.
И эшелон везёт к победе
Частицу лишь её цены.
Одно из стихотворений Валентина Николаевича с полным правом можно назвать гимном — «Песни великой войны». Приведу начальную строфу:
Лето сорок второго года…
Как вам трудно было, солдаты!
Не походы — вспять переходы,
Окруженья, бегство куда-то.
А куда, и сам чёрт не знает.
Смерть, она везде настигает.
Пограничники отстрелялись,
Враг прошёл по трупам героев.
А другие формировались
И уже готовились к бою
Под Смоленском и под Одессой,
Всё мечтая о перевесе.
И в подмогу им, не иначе,
Спел Утёсов песню тогда,
В дни, когда подлежали сдаче,
Наши русские города:
«Ты моряк, Мишка,
Моряк не плачет
И не теряет бодрость духа никогда…».
Поэт помянул также «Помню я пехоту и родную роту…», «До тебя мне дойти нелегко…», «Ой, Днипро, Днипро, ты течёшь вдали…», «Вставай, страна огромная…». А подытожил строками:
Лето сорок пятого года
Вековая не тронет плесень.
И сегодня без слёз попробуй
Спеть хотя бы одну из песен,
И расстрелянных, и открытых
И застрявших в горле убитых…
 Сахаров — создатель целого пласта заводского арсенальского юмора. На язык к нему опасались попасть. Припечатает так, что не отодрать. Он же породил ворох летучих эпиграмм и просто метких определений. Сейчас, когда от заводских цехов осталась одна оболочка, остроты, возникшие под шум станков да споры-разговоры с технологами и конструкторами, выглядели бы нелепо под стук ножей и вилок в дорогих ресторанах. Правды ради, надо сказать, что секреты, какие можно и нельзя, давно поутекали за рубеж. О чём напоминают красивые бутылки из-под китайской водки, в которых лаборантки, задержавшегося на отшибе конструкторского бюро, ставят цветы к 8 Марта и другим праздникам.

Выше намекал на возможности карьерного роста, кои предоставляла запись в «Трудовой» о работе на заводе «Арсенал» отпрыскам партийного и советского начальства. Надо признать, среди них порой попадались башковитые люди. Другое дело, что происхождение из «проверенной семьи» резко ускоряло бег карьерного лифта. Сын первого секретаря периферийного то ли горкома, то ли обкома, И. П. Корницкий, стремительно прошагал по заводским ступеням, достиг определённых высот в Министерстве.

Начинал с рядовой должности инженера в пятом оптическом цехе. На способности парня обратил внимание глава цеха Мозес, прибывший в Киев из Ленинграда для придания «Арсеналу» оптического уклона. За считанные месяцы парень дорос до должности заместителя начальника цеха, а там и возглавил инженерную службу завода.

Корницкий знал наизусть стихи и поэмы Сахарова. Был у человека вкус к юмору, недаром возглавлял жюри заводского КВН. Претензий к его оценкам в общем-то не было.

На излёте девяностых Игорь Петрович привёз в Киев и раздарил бывшим коллегам толстенный сборник стихотворений и поэм В. Н. Сахарова. Плюс отдельную брошюру с экспромтами того же автора, предназначенными для узкого круга друзей. В исходных данных — ни грифа и номера цензора, ни славословий собратьев по поэзии. Тираж самый минимальный. К тому времени автора несколько лет не было в живых, завод еле-еле дышал. Фактически, получился памятник поэту. И, если хотите, заводу.

Валентин Николаевич щедро дарил свои экспромты друзьям. Доброжелательные, с улыбкой, с доброй подковыркой посерёдке. Как бы вызывал близких по духу на соревнование. Одно из таких дружеских посвящений Командору, на мой взгляд, достойно обнародования:

Без улыбки путь далёк –
Нет того разбега.
Потому взлетел «Восток»,
Что была «Телега».
Начальники, от которых зависела судьба страны, постарались не заметить «Телегу». Что уж говорить об эпиграммах того же автора. А меня время от времени посещает вопрос: как повернулась бы история страны, если бы профессионалы-реформаторы прочли и запомнили всего-то две строки Сахарова?
И чтоб потом не оплошать,
Пока решили не решать…