Это утром. К вечеру из радио потянуло дымком — наверняка где-то страшно горело, лёгкой тревогой — началась жуткая паника, едва ощутимым запахом трупным — была масса погибших. Бес искушал: то выключить, то включить, противостоять в такое бесовское время ему было очень и очень не просто. Но — удалось. И время, души их на волю судьбы отпустив, жирными чёрными каплями тяжело застучало по крыше, настойчиво и назойливо, словно собираясь её насквозь пробить, по лобовому стеклу, словно кнутом, стало стегать — пришлось включить дворники.

Sky of blue and sea of green в контексте безумия

Михаил Ковсан

Окончание Начало

 2

Пятачок планеты, вокруг которого, выискивая возможность прорваться ли, просочиться, они колесили, был заселён с незапамятных пор добротно и густо разными языками, научившимися за последнюю тысячу лет друг друга понимать очень неплохо. Вдоволь навоевавшись, они пришли к убеждению, что это дело пустое, прока от которого никому, и ещё поняли, что на любую границу найдётся тропа, по которой будут сновать ниспровергатели и контрабандисты, потому между собой границы они отменили, а на месте исторических троп, их освящая, проложили туристические маршруты: рюкзак на плечи — вперёд, хотя вроде назад, в прошлое получается. Пусть ходят по равнинным тропам, горизонты бесконечно отодвигая, пусть в горы карабкаются, поднимаясь на вечно снежные пики.

Второй рассвет не проворонили. Нежная птичка в окно гостиницы рассветно пропела, и до заката колесили в нужную сторону, забирая то на восток, где были с бензином проблемы, то сворачивали на запад, города объезжая, и на далеко от цивилизации забравшихся автозаправках их транспортное средство получало причитавшееся за безупречную службу.

Радио, ужасом обдавая, победные реляции сообщало. Обе стороны с самого раннего утра, от агрессии защищаясь, врага беспощадно громили, на рассвет и прочие глупости внимания не обращая, бодро военными песнями боевой дух солдат и гражданского населения поднимая. Одна станция умудрилась даже новые слова и мелодию сочинить, пропеть голосом слегка озабоченным и время от времени вновь и опять в эфир выдавать.

 Прости, братан, что я тебя убил,
Прости, Господь, что душу погубил,
Простите, мать, что я курок нажал,
Попал, не целясь, Бог не возражал.
Бежать — как сумасшедший, я бежал,
Лежать — зарывшись в землю, я лежал,
От живота — и я, как все, палил,
Все пили самогон — я с ними пил.
Скажут орать — со всеми заору,
Прикажут сдохнуть — ойкну и умру,
Такой у них со смертью тайный пакт,
Вроде того, как у меня контракт,
Которому согласно я готов
Стрелять в приказом избранных врагов,
В предписанный швырять гранаты танк,
Сам понимаешь, ты прости, братан.
Не я тебя, так ты меня, что нет?
Не утром по прохладе, так в обед.
Не знаю, будет тебе легче. Бля.
Через неделю грохнули меня.
Мы оба здесь теперь, на небесах,
Где Бог велик и где велик Аллах,
Где никому не велено тужить,
Забыли приказать нам долго жить.
А если б не забыло старичьё,
Мы быстро побратались бы. Ты чё?
Взяли б девчонок, пива и вперёд!
Айда! И было б всё наоборот.
А так, тоскуя, веселись весь век,
Убит ты, брат, я — мёртвый человек,
Теперь над схваткой вместе мы вдвоём
Друг другу песни грустные поём.
Мороз, мороз, ты не морозь меня,
Ох, не морозь, нет у меня коня.
А было прежде, было до поры
Два кольора мої, два кольори.
Попал, не целясь, Бог не возражал,
Простите, мать, что я курок нажал,
Прости, Господь, что душу погубил,
Прости, братан, что я тебя убил.
— Ну, и что? Кто этот братан? Кто убивший убитый? Бог не возражал — это как?

— А то вы сами ответы на эти вопросы не знаете.

— И что это за старичьё, которое долго жить молодым не приказывает, а наоборот — быстренько умирать?

— Спаситель тигров, о их благополучии нещадно радеющий, которого боги вразумить позабыли или отчаялись.

 Это утром. К вечеру из радио потянуло дымком — наверняка где-то страшно горело, лёгкой тревогой — началась жуткая паника, едва ощутимым запахом трупным — была масса погибших. Бес искушал: то выключить, то включить, противостоять в такое бесовское время ему было очень и очень не просто. Но — удалось. И время, души их на волю судьбы отпустив, жирными чёрными каплями тяжело застучало по крыше, настойчиво и назойливо, словно собираясь её насквозь пробить, по лобовому стеклу, словно кнутом, стало стегать — пришлось включить дворники.

Устав и в силах своих разуверившись, исторгнув из себя, время им пока больше не докучало. Тем более у него забот полон рот. Известное дело, время чрезвычайно прожорливо, миг — съело жизнь, мгновенье — другую: die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert. Те, кто колоннам приказывал, «Войну и мир» проходил, не читая, иначе бы призадумался. Зато им вне времени думать было не надо, всё было придумано, славная птичка им весёлую дорогу напела, неслись к заветному закату, заветной тропе, трио песенки распевая.

Петь очень любили, только вместе у них и получалось. Сын, любивший ещё рисовать, так их всегда поющими изображал, обычно на крыльце весело-разноцветного дома, вокруг которого простирался сад изобильно-фруктово, и перед которым прекрасно-ухоженно цветы поражали великолепием. Солнце и луна одновременно на рисунке присутствовали: хотел, чтобы так было всегда, значит, ночью и днём, постоянно.

А тут кто-то придумал, что нет, антракт, вместе петь у них не получится. Какой антракт? Сколько продлится? Может, всю их славную жизнь? Ответа не было. Только забыли, что на любой антракт найдётся тропа, петляющая проплешина мимо границы, протоптанная в поросшей деревьями, кустами, мусором всяким загаженной великой истории.

Конечно, Kolonne marschiert сквозь мелодию пробивалось, особенно на ухабах. Но разбираться в противоборстве истории и судьбы ещё было рано. Когда время придёт, удивятся: оказывается парки не только ткут нити судеб, но и тропы, творящуюся историю обходящие, пролагают. Так сказать, ещё и шьют понемножку.

В судьбу он не верил. А зря. Она его лично предупреждала. Радио, телевизор, интернет — это ладно, где правда, где фейк, не разберёшь. Но ежедневно на балконе ворона, глядящая на него сквозь стеклянную дверь, как на сыр, это не фейк, не пустое, но — знак. Не просто так прилетала, перекаркаться о февральской погоде: сыро, мокрый снег, и в вороньей душе смута, тоска, и в вороньей семье неурядицы. Вставал из-за компьютера, прерывая работу, искал, чем бы на каркающее пернатое замахнуться — прогнать, вещего знака не замечая. Уже тогда бы, не спеша, собраться и — куда потеплей, без очередей на границе, без головной боли, без взглядов в спину, как самые умные, точней, самые чуткие к мерзопакостным трюкам истории, которой, видите ли, не захотелось кончаться, напротив: подать сюда сумасшедшего людоеда, пусть такой контекст устроит людишкам, что сто лет от крови не отмыться им, не отхаркаться. Всё это ворона совершенно ясно накаркала — имеющий уши услышит! Задумал даже какую-нибудь вертушку, флюгер на балконные перила приладить, чтобы прилетать к нему каркать не смела, но не успел: поработать проснулся, вот и работает на колёсах. Не услышал — теперь беги-колеси, судьбу догоняй, хоть за хвостик ухватить попытайся.

В почти недвижной очереди смену свою пребывая — они с женой по два часа за рулём тупо сидели — он мечтал о будущем, прекрасном, счастливом, и домечтался — уснул. И во сне тревога не покидала, но ласково, не мучительно, так пятки пёрышком слегка щекотала, или что-то подобное, ещё изысканней и сексуальней. Но страсти не только тревогой, но и болью чреваты, поэтому… Нет, об этом не будем. Каждый на сексуальные сны право имеет, даже если власть предписывает из отечества ни ногой, время взбесилось — скачет оглашенно, всеми стрелками бешено прыгая, а история медвежьи в берлоге ворочается, давя мошек-жучков о стены земляные сырые.

Что-что? Что парню приснилось? Да будет вам школьничать, в чужой сон через замочную скважину глупо подглядывать. Вы же не хотите, чтобы я вас обманывал, небылицы, которые никому даже в очереди за бугор не могут присниться, рассказывал. Ах, хотите. Ладно. Так слушайте. Только без эротики. Я, видите ли, автор стеснительный. Что? На себя клевещу? А что вы читали? Ах, даже это. Тогда, извините, немножечко себя оклеветал. Такое со мною бывает. Но в тот сон на границе всё равно не пущу. Мне ещё с его женой и ребёнком общаться. Так что не обессудьте.

Но вообще сон? Пусть будет сон.

Как и в любом другом сне, в этом многое не очень понятно. Ясно: любовь. Только статус влюбившихся не понятен. То ли он — царевич, то ли принцесса — она. Понятно: охота, вызывающая протесты прогрессивных придворных. Отец то ли царевича, то ли принцессы, ясен пень, самодур. Мать то ли царевича, то ли принцессы, соответственно — да здравствует речевой феминизм! — самодурка. Активно мешают любви, зародившейся на охоте. Родители кого-то из них — лесник и лесничиха, или мельник и мельничиха, или повар и повариха, это как вам будет угодно. А как встретились, полюбились, поцеловались и настрадались — обо всём таком сами в детстве читали, как и о том, что кончилось хорошо. Вот и весь сон в пересказе. А что вы хотели, чтобы я сон, как сказки братья Гримм или Афанасьев, шпарил со всеми словами подробными, в приличном обществе принятыми не всегда, не везде? Может, вам и первую брачную ночь описать? Ну, и читатели, совсем обнаглели.

Самое интересное, что и жене, когда на вахту свою заступила, то же приснилось. Или прежний, отснившийся, не успел улетучиться? И то сказать, двери-окна закрыты, как-никак февраль на дворе, достать чернил бы и плакать, не у кого, высунувшись из окошка, спросить: какое тысячелетие на дворе? И, вправду, какое?

Да, видно, такое, что вставай, поднимайся, народ, за священным Граалем в дорогу-путь отправляйся! В Святой Иерусалим, где засели неверные, намазы творящие, позорящие Господа Бога живого, которого доктор Живаго искал-искал, не нашёл, так и умер в трамвае, хорошо, что стихи успел написать и про Гамлета, и про подмостки, и что случится на его, автора, читай: нашем общем, пути. Ладно, остальное забудем, там в конце история с судьбою смыкаются. Это нам ни к чему. Мы другим двинем путём: не столбовой дорогой (она для истории), мы тропой, лесной, полевой, судьбой для спасения выбранной.

Кстати, сыну тоже что-то приснилось. Только в детские сны без разрешения родителей даже автору вторгаться — уголовное преступление. Извините, я даже для читателей не могу на это пойти: в тюрьме сидеть не охота.

Если бы кто с нашими героями роуд-муви снимал, то ему бы понадобились и сцены погони, и прочее зрительскому взгляду привычно приятное. Но ни автору, ни героям ничего такого не надо, так что в полном согласии, душевной гармонии и он и они без этого обойдутся, он их приведёт, а они зарулят на стоянку гостиницы целиком деревянной, в горном стиле когдатошнем, до которого не им, не ему сейчас дела нет: все полусонные, в кровать поскорей бы.

 3

В номере, на стене очень ко времени страшно патриотично картина напоминала: поле подсолнухов до горизонта, бесконечное небо, поле без тропки, небо без облачка, о человеке речи не было вовсе: чистый символ, не до него. А им было не до символа, не до истории и картины, ужасно устали, подниматься с рассветом: воронье знамение проворонив, на недосып не жалуйся, никакая ирония здесь не поможет. Конечно, художнику было бы обидно узнать, что работу его не заметили, да ещё добавили про облака и тропу, но об этом он вряд ли узнает. Какой художник нынче что-то читает? И никто ему не расскажет.

Уехали без маковой росинки. Сын, пошатываясь, до машины заспанно доковылял. В вышитую сорочку переодевшись, им в спину острым взглядом хмурое утро впивалось.

Шоссе было пусто и на душе. Мыслей не было, а те, что пунктирненько пробегали, были пустые.

 Думи мої, думи мої,
Лихо мені з вами!
Нащо стали на папері
Сумними рядами?..

И то сказать, кому и когда со своими мыслями наедине было безбедно?

Они пролетали мостами над реками, речушками, ручейками, которые были уже не мелководны, но только набирали силы, чтобы — снег в горах начнёт буйно таять — вспухнуть, набычиться и взорваться, понестись, таща камни, зимние мысли, воспоминания, прорывая дамбы, берега размывая, из своей малости выходя, всё вокруг затопляя, снося мосты, дороги корёжа, неся дикую воду, бешено пенящуюся, словом жутким врагов проклиная: война! А она, как известно, кое-кому мать родна. Что с этим поделаешь? Даже не выпьешь: роуд-муви, за рулём, на колёсах.

            Через пару часов шоссе машины заполнили: единицы на восток, потоком на запад; улицы наполнились нервной, взволнованной суетой; когда где-то слишком громко урчало, вздрагивали не только люди, но и вороны; одно радио, захлёбываясь победной слюной, истерически голосило, другое печально и строго докладывало о жертвах и мужестве. Но оба в один голос неоспоримо твердили: убивать — это правильно, убивать — хорошо. Ни то, ни другое было слушать невмоготу, да и некогда: роуд-муви был в самом разгаре, и надо было найти, где поесть.

Они друг на друга очень похожи. Сын — ладно, понятно, но он и она очень похожи, хотя не одна сатана, на которого плюнем через левое плечо, чтобы была им удача. Тем более, что дорога: хоть и не там, но их качество и количество дураков, нет, не будем о грустном. Правда, и о весёлом не получается, хотя, нарушив все законы писательского приличия, скажем прямо и откровенно: у этой семьи всё сложится слава Богу. Так что читайте дальше, переживая, конечно, но не слишком волнуясь. Пример с героев берите. Им самое важное предстоит, а они, вневременные враги сатаны (во как сказалось!), к точке невозврата не очень стремительно, но не тормозя, пробиваются, по пути слегка отдыхают, чем Бог послал, тем в кафе-ресторанах питаются, слушают новости (лучше бы пели), от войны в неизвестность, не таясь, пробираются. Полиция им не преграда, заправки — подмога, растерянность, недоумение, страх мимо по обочинам пролетают, в памяти навсегда оставаясь. Сын шестилетний, кое-что на всю жизнь он запомнит, как и прадед его, отца своего за стеклом — умирающего, лекарств не было: всё для фронта, всё для победы.

Сын возраста Мотла ещё не достиг, но побег в хрупкий мир из крепкой войны парню, по крайней мере, за год целый зачтётся: на весёлый абсурд нагляделся, радостным безумием до краёв впечатлился. Будет что вспомнить, детям-внукам своим порассказывать и кое-что дать почитать. Мало кому в его возрасте доводилось стать героем прозы, о глупости человеческой, об абсурде бытия повествующей.

Муж, пользуясь отсутствием гнетущего времени, уверенно, не спеша, в будущее рулит. Жена, сверяясь с картой и своими представлениями о прекрасном, за дорогой следит. Быстро повзрослевший в связи с дезертирством времени сын слушает в наушниках рассказку о предке своём: «Давным-давно далеко-далеко жил мальчик, сильный и гордый. Место, где жил он с мамой и папой, называлось Турубино. Было оно в Русской стране, в Псковской земле, и сейчас это селение существует».

Так наши не птицей-тройкой, уже подозрительной, но ещё не запретной, пространство потиху одолевают, приближаясь к закату. Какому по счёту на их длинно коротком пути? Какая разница? Всё в конце февраля происходит, рассветы — довольно поздно, закаты — рано довольно. Дневного времени для тех, кто часы наблюдает, не очень и много. Но им дела до этого нет, и радости, и заботы вневременные: муж, жена, сын — что человекам надо для счастья?

Картины, романы и прочее? Ну, кистью удачно махнёшь, ну, слово обетованное ночью тихой услышишь. И что? То-то же. Так что — поехали, брат, вслед за ними ума-разума набираться. Может, поделятся? Кусочек отломят? В суму бросят — один кусок на двоих, мы по-братски разделим: горькую закусить. Петь мы с тобой, брат, не умеем, но про голубое небо и зелёное море помним ещё: на камнях огромных сидели, в даль морскую, на горизонте с небом смыкающуюся, глядели. Так что, не ломаясь, давай, как умеем, им вслед подпоём:

 As we live a life of ease
Everyone of us has all we need
Sky of blue and sea of green
In our yellow submarine

У них, конечно, и песни другие, и представления о радости-счастье, так что не будем мешать им своею войной. Сами с ней разберёмся, а их оставим в покое: им ещё почти целый день световой (по счёту часы наблюдающих) до заветного заката своего добираться. Без него ведь рассвета не будет. А это скверно, нехорошо, недопустимо.

            Ну, да, я понимаю, о чём и о ком сейчас ты подумал. Только прими во внимание, их пути и раньше нашим были параллельны настолько, что даже в геометрии Лобачевского им не было суждено хоть когда-то где-то сойтись. Что о сейчас говорить.

Ведь сейчас едут они в неизвестность. Закат состоялся. Хорошо бы до рассвета поспать: у мальчишки глаза слипаются, а ночлег ещё надо найти.

И ещё — отыскать приличное место на глобусе шулерам от истории вопреки, которые страны из географической колоды краплёно выдёргивают.

Так что — на посошок, за удачу!

Вместе с ней, с удачей, они скрылись за поворотом, хронотоп дороги в багажнике увозя.

Когда спрашивают о жизни, герой отвечает честно: «Прекрасно».

Как произнёс бы мальчик Мотл это же слово на идише: «Фейн!»

Дорогое редкое слово. Бесценное во все времена.

Мало кому посчастливилось это слово произнести.

Так же, как мало кому удалось шёпот на ухо судьбы-злодейки услышать.

Шепчет многим — мало кто слышит.

Вещий знак проворонил, зато шёпот услышал, столько раз о времени потерянном сожалея, решил, что прекрасно его потерять.

Срок камни разбрасывать, и срок собирать, срок плакать, и срок смеяться, срок войне, и срок миру, ну, всё такое.

За дни бегства от себя и к себе больше километров, чем за многие месяцы, намотали, обратный путь удавкой затягивая, надолго-ли-навсегда его отрезая. Больно даже отсохшее отрезать. А тут — живое, ещё не выветрившееся тепло, постели, ещё по комодам-шкафам не разложенные.

Но не до слёз, не до речей — междометиями обойдёмся, некогда — надо новую жизнь сочинять: партитура будет трудной, но светлой. Трио — не для громадных залов состав, музыка камерная, очень домашняя. Летом на веранде? Прекрасно! Птицы певчие подпоют, цикады ритм ночной сладят, маттиолы вдохнут дурманящий аромат, ветерок ночной прохлады добавит. Господь, слушая счастливый концерт, от умиления прослезится. Спаси, сохрани, не забудь улыбнуться.

 — Что получается? Мальчику Мотлу — Америка, а Далю — словарь.

— Именно так.

— Одно другого не лучше, не хуже?

— Каждому своё — лучше всего, лучше для всех.

— Значит?

— Удачи и мальчику Мотлу, и Далю!

 Постороннему наблюдателю из иного времени, из пространства другого в этом роуд-муви было бы ничего непонятно: куда, от кого, почему и зачем? Но за счастливо песни поющими сторонний не наблюдал — свой смотрел внимательно и удивлённо, зная: когда на полях будет жиреть вороньё, а во дворах искалеченное пацаньё будет звереть от водки и скуки, им придётся время от времени ехать, ехать и ехать — каждому в отдельности и всем вместе к себе пробираясь.

А пока герою ещё идти и бежать по тропе, вонючее чудовище — щёлк-пощёлк огнедышащей пастью — отрыгивающее скверное время, отпугивая, отгоняя и обгоняя.

 А я назло поэту, вопреки
Пророку изберу удел счастливый:
Под солнцем нежным вечные оливы,
Прекрасного цветенья переливы
И славный дом у небольшой реки.
Они, желая быть счастливыми здесь и сейчас, уехали, может быть, не так уж и далеко, но, похоже, очень надолго, почти безвозвратно, почти навсегда. По крайней мере, так им казалось, так назойливо ощущалось. Там тяжело дышалось, день ото дня всё тяжеле — воздуха не хватало, чтобы не задохнуться — рванули. И здесь дышалось не слишком легко-беззаботно — воздуха на первых порах было с огромным избытком. Истощённые собственным счастьем, в такт ухабам дороги, по которой продолжали мысленно ехать, бугристо дышали. Плод с древа познания добра и зла, даже если кислый, желательно не морщась съедать. Правда, некоторым суждено лишь надкусывать.

Там, в очереди, продолжающейся бесконечно, было темно, сыро и холодно. Впору было костры разжигать, чтобы греться, сушиться, отпугивать искрами жуткую темноту.

Он шёл, бабочки среди зимы, крылышкуя, вокруг него трепетали, нежной пыльцой движение усыпая. Шагал, юно не сознавая: идёт, шагает сизифово, предсмертно, старчески мудро, куда ни взойдёт, скатится, к прежнему возвратится, к пережитому и прожитому вернётся. Любая дорога вперёд приводит назад.

Не сознавал — замечательно, не ощущал — и прекрасно. Во многом знании, как известно, так что пусть идёт, спасаясь, светло думая о насущном, яблоки, которые надо грызть молодыми зубами, весело поедая.