Любить человека и использовать любовь для «сбора информации»?! Или же она только лишь притворялась, что любит?! Во имя победы революции, да? Кажется, мне было б чуть легче, если б она только лишь притворялась. Но она же любила. Любила. А совесть ее спокойна. Потому, что «ради счастья всего человечества»? Потому, что сделала для него всё, что могла?

Верная

Рассказ

Дмитрий Раскин

Окончание. Начало

Бабушка говорила спокойно, можно сказать, рассудительно. Ясно было, что она не пытается что-то доказать мне или же преодолеть какие-то свои сомнения. Говорила как о само собой разумеющемся. Наверное, она права. История, законы истории, историческая необходимость на ее стороне. И наша советская современность как лучшее доказательство. Но мне как-то… Нет! я должен мыслить исторически, дорасти до такого мышления и смотреть на всё с высоты идеала. Но Саша Киреев получил пулю в затылок в вонючем подвале. (Это я уже позже, тогда у меня еще не было никакого представления о том, как и где расстреливали людей сослуживцы моей бабушки.)

Любить человека и использовать любовь для «сбора информации»?! Или же она только лишь притворялась, что любит?! Во имя победы революции, да? Кажется, мне было б чуть легче, если б она только лишь притворялась. Но она же любила. Любила. А совесть ее спокойна. Потому, что «ради счастья всего человечества»? Потому, что сделала для него всё, что могла?

Написание сочинения как способ подавить свои сомнения? Получилось, что так. Только не стал я писать о Саше Кирееве. Отказался наотрез. Несмотря на недоумение и требование мамы. Мама так гордилась этим подвигом своей мамы. Слово, данное бабушке я сдержал, не проболтался. (Сам от себя не ожидал.) Мама до сих пор уверена, что у ее мамы отношения с поручиком Киреевым были только «во имя революции» и к тому же чисто платонические.

 В сочинении у меня было только лишь о том, что Ривка Марковна с риском для жизни разоблачила белогвардейский заговор в госпитале. А что будет, если учительница спросит: как именно бабушка разоблачила?

Мое первое, детское впечатление о смерти. Голубь, попал под машину. Лежит у кромки дороги, возле тротуара. Красное мясо вылезло, выперло из-под перьев. Неприкрытое, голое, порнографичное (мой более поздний образ) мясо. И никто из проходящих мимо не чувствует ни отвращения, ни ужаса. Обыденность, будничность смерти. Это тоже поразило меня. Пусть такая маленькая смерть несимпатичного, незамысловатого существа, но это же именно смерть. Смерть случайна, слепа, отвратительна, может настать в любой момент, настичь кого угодно. И что? В ней нет ни тайны, ни?..

Что еще не давало мне покоя после этого «интервью», что я взял у бабушки? У нее была своя жизнь, свое прошлое, что не принадлежали нашей семье, могли вообще обойтись без нашей семьи. Получается, я ревновал? Меня оскорбила эта ее выяснившаяся «недевственность»? Эти чувства были унизительны для меня, обжигали унижением. Но я не мог ничего с собой поделать. И всё это было наряду (почти наряду!) с тем, как мне давалось это, свалившееся на меня знание о бабушке, о судьбе Саши Киреева.

Где-то к самому концу Гражданской бабушку уволили из ЧК по здоровью, Заболела туберкулезом. Долго лечилась. Потом была на комсомольской, партийной работе, но особой карьеры не сделала. По большому счету, не сделала никакой. Вышла замуж в начале тридцатых. Муж оставил ее, как только моей маме исполнился год. В своих рассказах она никогда не называла его по имени, и фамилии его не называла, только «муж». Оперативно-розыскные способности бабушки, видимо, помогли ей найти бывшего мужа, дабы взыскать с него алименты. Было у нее еще сколько-то романов, сколько-то попыток устроить свою жизнь, но всё кончалось ничем.

Всю жизнь благодарила судьбу, за то, что не стала делегатом семнадцатого съезда и всю жизнь гордилась тем, что почти была делегатом. Ее заменили на кого-то другого в самый последний момент. Помнится, когда я (в каком же я был классе? в третьем, что ли) узнал о партийном съезде, не было предела восторгу. Моя бабушка и съезд! Моя любимая бабушка и съезд!!! А если б она стала делегатом, может, ее судьба, вся ее жизнь сложились бы по-другому. «Да, да, — кивнул папа, — ее судьба была бы чуть-чуть иной». Зная честолюбие бабушки, теперь я могу представить, как она страдала, как была уязвлена, когда выяснилось, что не быть ей делегатом. Может, даже знала, жертвой какой интриги она стала. Ей было горько и больно. А получилось, что уступила кому-то другому место в расстрельном списке.

Мама отредактировала мое сочинение, кое-что в нем даже улучшила. Но слог моего текста стал совсем уже «брежневским». Слог той эпохи, которой мама как раз и противопоставляла свою романтическую и бескорыстную Ривку Марковну. И он сделался слогом, стилем моего текста, которым я вообще-то намеревался чуть ли не отомстить тому самому чиновничку из райкома комсомола за утробный его цинизм. И всё это не потому, что мама хотела угодить, приспособиться, чтобы уж точно была «пятерка», она у меня бескомпромиссная — она действительно думала, чувствовала так… на таком языке. Да и не только в маме здесь дело. Оказалось, я тоже думаю на этом языке.

Клавдия Федоровна не просто поставила мне «пять», а назвала мое сочинение лучшим, она ставит перед руководством школы вопрос о выдвижении моего сочинения на районный конкурс. Вызвала меня к доске, чтобы я прочитал его вслух. Что именно сделала бабушка, чтобы раскрыть заговор, Клавдия Федоровна не спросила. Да я уже и не боялся вопроса, понимал, что она не спросит.

На перемене ребята (не весь класс, конечно, пять или шесть) и примерно столько же девчонок потребовали, чтобы я рассказал про бабушку еще что-нибудь. Я придумывал сходу. Это мое вранье отвлекало от неприятной, саднящей правды написания моего сочинения, да и от правды, которую я в сочинении не посмел написать. И сегодняшний мой успех тоже неплохо отвлекал. Когда врешь, когда тебе хорошо и тобой восхищаются, совесть становится какой-то условной, не слишком-то настоящей, не слишком-то настоятельной.

Громче всех моими рассказами восхищался Лёша Богомолов (я, как и обещал, сочинил ему на пяти с половиной страничках, и он получил «четыре»). Долго тряс мою руку. А на следующий день сказал мне: «Вы, евреи, всегда, ненавидели русский народ». Видимо, так ему объяснил его папа, о чьем придуманном мною «гражданском поступке», я и написал сочинение для Лёши.

Во второй половине тридцатых бабушка уходит с партийной работы. Ну да, здоровье. Но, возможно, были еще какие-то обстоятельства. Ее назначают директором Дворца культуры. Мама всегда мне рассказывала, какой честной, доброй, отзывчивой, человечной была Ривка Марковна. Как она помогала всем, в том числе и совсем незнакомым людям. Мама сознательно воспитывала меня на примере своей мамы. Да! с какого-то времени меня стал утомлять пафос мамы, но я знал, как беззаветно она любит свою маму. Я свою так любить неспособен. И всё, что, что она рассказывала о моей бабушке — это же действительно так. Но как теперь всё это совместить с тем моим новым знанием о бабушке? А как всё совмещалось в самой бабушке? И как ее прошлое, которым она так гордится, будет теперь сочетаться, сосуществовать (?!) с моей любовью к бабушке? Мама всё множила примеры ее доброты и отзывчивости… Оказывается, можно отправлять людей на смерть, а потом годами быть доброй, душевной, участливой, бескорыстно помогающей людям?! Чувство, что наткнулся на что-то в механике, в шестеренках мироустройства и мне не дано здесь понять.

Она проживет еще долго. Что я видел, твердо знал — ее совесть спокойна. Совершенно спокойна. Всё у нее было правильно. И единственное, о чем сожалела она — о своей не сложившейся женской судьбе. Неужели идея, которой она служила, до сих пор заглушает всё остальное? И Сашу Киреева заглушает. Или здесь есть что-то еще? Сознание собственной правоты. (Сейчас мне видится так!) Правоты и невинности — это и есть моя бабушка? Там, где для чистоты ее совести ей не хватает правоты, на помощь приходит невинность. Возможно, она была бы такой и без идеи. А уж с идеей! Она полна сама собою — всегда, в любом своем возрасте, до краев. Полна, упоена собой. Вот источник ее незаурядной, действительно редкой жизненной силы, богатства характера и непобедимого оптимизма. И сила эта подавляет любую рефлексию? Любые сомнения? Делает чистой, незамутненной совесть? И ее доброта и порядочность из этого же источника? Ловлю себя на том, что как-то неудобно, неловко делается за доброту и добро.

Понимаю, у кого другого из этих вот качеств полезло бы только дерьмо. А из нее вот лезет добро. Надо радоваться, да? Я поначалу и радовался… Бабушка прекрасный, сочный рассказчик: в войну она брала к себе переночевать беженцев. Переночевать, а то и пожить какое-то время. Бывало, наутро они уйдут, а потом выяснится, что в доме не стало той ли иной вещи. Но она всё равно пускала и пускала несчастных. А после войны приютила подругу с ребенком, та спасалась от буйного мужа. Муж пришел пьяный, ломился в дом, орал матом, грозился: «Ривка! Убью!» Да не на ту напал. В отличие от мамы, бабушка рассказывала без лишнего пафоса и даже ирония у нее была (она чрезвычайно ценила свою иронию!). Этой своей подруге она написала конспект ее выступления на бракоразводном процессе. А когда дело дошло до раздела имущества, пошла в суд вместо нее по доверенности. И выиграла процесс. Если ее словами: «К всеобщему изумлению совершенно блестяще выиграла процесс». И своим соседям она всегда готова придти на выручку. Были и такие истории, где ее помощь людям доходила уже практически до самопожертвования. Всё это правда. Он говорит правду и при этом создает, редактирует миф.

В своем Дворце культуры она быстро избавилась от нечестных работников, об остальных же заботилась. Опекала их и их семьи. Кое-кого даже и утомляла своей заботой. Ее активность, ее натиск, бывало, и раздражали окружающих. Но в целом ее любили. Этот ее наркотик такой любви.

Илюша, выслушав мой рассказ о бабушке (о его прабабушке) спросил, а может, это всё у нее, чтобы всё ж таки искупить то, что было в ее «героической юности»? Нет, такая душевная щедрость Ривки Марковны, такое сознание самой себя, такое чувство жизни возможны только, если совесть совершенно чиста. Чиста совершенно.

 Умная, яркая, артистичная. Ее добро, доброта, все ее добрые дела — это для нее зеркало, в которое она смотрится, оторваться не может. И ее служба в ЧК, это тоже ее добро. Такое же, как и ее помощь ближнему всю последующую жизнь. Только в иных декорациях. Потрясающая целостность натуры Ривки Марковны.

 Культ ее прошлого созданный ею, подхваченный, преумноженный моей мамой. Мама видела во мне продолжателя.

 Ривка Марковна была молода, неотразима, не знала предела собственных сил. А потом… силы, здоровье как-то быстро закончились.

Бабушка рассказывает мне, теперь уже студенту, как выживала в пятидесятые. Пенсия по инвалидности мизерная, денег нет ни на что, но она сдает комнатку у себя в мезонине. (У нее половина деревянного дома. Когда он пошел на слом, ей дали квартиру в «хрущевке», в которой мы все и живем.) Комнатка в восемь с половиной квадратных метров, крыша мезонина немного течет, но не суть, там четыре кровати. Сдавала она ее восьмерым девушкам со швейной фабрики, что стояла напротив ее дома.

— Нарушение всех норм, конечно же, — улыбается бабушка. — Но я приплачивала паспортистке, которая прописывает моих квартиранток, и всё было нормально.

— Так это и есть то самое светлое будущее, то самое счастье, из-за которого ты рисковала собой и за которое ты… — я удержался, не сказал ей: « За которое ты убивала».

— Я была счастлива, — ответила бабушка. — А так, что? Социализм мы построили, и это главное.

Сочинение мое заняло первое место на районном конкурсе и было отправлено на городской. Мне вручили почетную грамоту. В нашем доме радость. Мама моя просто счастлива. Гордится сыном. И, главное, о любимой ее Ривке Марковне теперь знают. Бабушка отнеслась несколько сдержаннее, но, чувствуется, что ей лестно. Я попытался было с мамой о том, что у меня на душе из-за сочинения, но она не поняла и вникать не стала. Поговорить бы с папой, обсудить, поплакаться, но он сейчас в командировке. Да и я при всех своих «сомнениях-угрызениях» рад своей победе, на которую даже и не рассчитывал. Папа как раз позвонил из Свердловска (его часто командировали туда от завода), заодно и поздравил меня.

Что значил Саша Киреев для бабушки спустя годы, спустя жизнь? А ведь он оказался единственным, кто действительно любил ее. Ложь этой моей сентиментальной схемы даже не в том, что она неверна. Судя по тому, что я узнаю потом о других ее мужчинах — именно так и было. Ложь, фальшь схемы в том, что я хотел, чтобы «было красиво», чтобы бабушка, пусть и не раскаивалась (я быстро понял: здесь невозможно раскаяние), но хотя бы жалела об утраченной любви… тогда пожалеет и Сашу. Я пытался хоть так удовлетворить свое желание Справедливости. Но это получилось самоудовлетворение, не более. Для бабушки знание о том, что «только Саша ее и любил», было поводом лишь для жалости к самой себе. Она — я пойму это позже — ценила вкус этой жалости, умела его смаковать и дозировать. Она такая, при всей своей жизнерадостности. И то, что облагодетельствованные ею сотрудники Дворца культуры, все эти руководившие кружками профессиональные и полупрофессиональные артисты, художники, музыканты и литераторы, тут же забыли ее, стоило ей выйти на пенсию по инвалидности, подпитывало жалось бабушки к с самой себе примерно в той же мере. Казалось бы, то, что было у нее с Сашей, несоизмеримо… но обида на бывших своих подчиненных не настолько далекое прошлое для нее, это все еще достаточно свежее прошлое.

 Мама всегда была интересна самой себе своей мамой, Ривкой Марковной, героиней-подпольщицей. Это ее противовес монотонному заданному хронотопу инженера восьмого КБ второго станкозавода имени… всегдашняя ее возможность почувствовать себя особенной в пространстве жизни, в котором вообще-то лучше не выделяться, не подниматься над общим уровнем. Быть особенной и не нарваться при этом на неприятности — вот что, сама не зная об этом, дает ей героическая Ривка Марковна. Героика Ривки Марковны была основанием достоинства моей мамы в той реальности, где достоинство человека очень и очень условно. Здесь уже можно говорить о такой вот борьбе мамы за достоинство.

Мама при всяком удобном случае рассказывала о Ривке Марковне подругам и сослуживцам. Могла завести разговор о ней с кем-нибудь в долгой очереди в поликлинике. Помимо всего, так проявлялась ее душевная щедрость. Она делилась своим сокровенным. И радовалась каждому восторженному междометию своего слушателя. И всякий раз бывала уязвлена, если вдруг натыкалась на равнодушие.

А сейчас впервые судьба ее мамы запечатлена на бумаге.

Мама повесила мою грамоту за сочинение над кроватью бабушки. Это для нее едва ли не итог жизни любимой ее, обожаемой Ривки Марковны.

 Я окончил университет. Я историк. Младший научный сотрудник одного нашего института советской истории. Еду в Сибирь, в те места, где «сражалась с Колчаком» моя бабушка. Где-то теперь ее атеистическая душа? Хочу порыться в архивах, найти что-нибудь о Саше Кирееве. Я уже делал о нем запросы в пару мест, но там ничего не нашли. Попробую запросить архивы, где может что-то да быть о нем, как об участнике Первой мировой. Он же по возрасту успел поучаствовать, пусть уже и незадолго до революции. Цепкая память моей бабушки удержала детали его биографии. А еще, сколько-то лет спустя после того моего сочинения, отвечая на навязчивые мои вопросы, она извлекла из памяти: Саша однажды сказал, будто не может полюбить Блока, не понимает его. А она не понимает, почему я всякий раз выспрашиваю о каких-то мелочах, увожу в сторону от того, как она раскрыла заговор.

 После Сибири я запланировал съездить на родину Саши Киреева в Ленинград. Как-то нелепо звучит название города в таком контексте. (Я тогда еще не знал, что не так уж и долго городу оставалось быть Ленинградом.) Покопаюсь в фондах, не может же быть, чтобы от него вообще ничего, ни следа не осталось. Мама хочет созвониться со своей школьной подружкой, что когда-то вышла там замуж и живет на Петроградской стороне. Попробует договориться с ней о том, чтобы познакомить меня с ее дочкой.