Творец мир творит непрерывно, и дело художника помогать Ему мир делать красивым. Золотое сечение Творец сотворил, отыскать его — дело художника.
Д.В. КАВСАН
В начале февраля 2024 года на шестидесятом году жизни скончался выдающийся художник современной Украины Дмитрий Кавсан, один из лидеров поколения, во весь громкий голос заявившего о себе, когда страна, в которой они родились, учились и начинали работать, свой исторический путь под непрерывного Шопена устало и безрадостно завершала, а одна из стран, на развалинах дымивших возникших, Украина, не слишком осознавая куда ей двигаться и упоённая пьяной свободой в жёлто-голубых тонах и с трезубцем, более спотыкаясь, чем продвигаясь, делала первые шаги кривовато-похмельно, новую историю свою и самоё себя заново сочиняя.
Успев даже что-то порисовать в Группе советских войск в Германии, Дима сочинял задумчиво-замысловатую линию собственной жизни, в которой главное место вскоре заняли картины, написанные в сквоте в центре города, окна, крыша и душа — всё бешено нараспашку граду и миру, и град и мир — всё в себя, в зрение, в память художника: увидеть самое главное, без чего жить, может, и можно, однако, интересно не слишком.
Димино поколение как-то слишком быстро, слишком рано уходит, похоже, даже старших, чего, конечно, делать не следует, нахраписто опережая. Наверное, потому что слишком много и слишком быстро энергию своего бытия выплеснули в юности в мир: заслуживает он того или нет — большой, однако, вопрос.
Дмитрий Кавсан — до Вадимовича не дожил, благословенна память вечно юного хулигана — киевлянин, выпускник Киевского художественного института: по сей день здание немного туманно, как и то, чему в нём обучают, розовеет на высоком холме над Днепром, мастерская проф. Н. Стороженко. Живописные работы, графика, инсталляции Дмитрия Кавсана — в музеях и частных коллекциях, они экспонировались на многочисленных выставках.
Дмитрий Кавсан называл себя читающим художником, саркастически намекая на принадлежность к вымирающему, если не вымершему, роду. В «здесь и сейчас» ему было тесно, и его воображение в «там и тогда» открывало дополнительную реальность, которая становилась частью мира мастера и его зрителей.
Если здесь и сейчас жизнь человечья невыносима — её, помогая Творцу, можно и должно пересоздать.
Графические иллюстрации к переводам на русский книг ТАНАХа, которые выходили в свет в издательстве «Еврейская старина», передают движения мысли и чувства героев древности, а галерея рисунков и офортов к переводам Восхвалений (Псалмов) воистину позволяет увидеть слово древнего поэта зримо живым.
Дмитрий Кавсан — человек многих кровей: славянских, французской, немецкой, еврейской, он первый, но не последний художник в семье. Его прадед Абрам Григорьевич Кавсан родился в Очакове, прожил жизнь в Мариуполе. До последнего времени, как отмечают краеведы, в городе был район, который старожилы называли Кавсан, место, где был завод по переработке рыбы. На главной улице города — Георгиевская №1 — был его магазин. Ныне ничего этого, как и самого Мариуполя, нет, но есть фейк, возводимый волей серого карлика бесноватого, по прихоти глупой истории выскочившего из вонючей, заплёванной подворотни.
Дед Дмитрия — Моисей Абрамович Кавсан одним из последних во время Великой отечественной оставил Сталино. По дороге заболел и умер совсем молодым: пенициллин добыть не сумели.
Отец Дмитрия — Вадим Моисеевич Кавсан, биолог, генетик, лауреат Государственной премии СССР, член-корреспондент АН Украины.
Сын — Вадим Дмитриевич Кавсан, как и отец, тоже художник.
Внук — Всеволод Вадимович Кавсан пока со своим призванием не определился.
У Дмитрия Кавсана не будет могилы. Он завещал кремировать тело и прах развеять в Киеве с Пешеходного моста над Днепром, над местом, где он стоял с удочкой — делал вид, что рыбачит.
Тут бы, конечно, он встрепенулся, рассказывая, что жарил, варил и солил, ваще наследственно только уловом питался, но уверения эти ведь не картина, чтобы безоговорочно художнику верить.
В самых тяжёлых ситуациях мастера, как известно, спасает работа. Так было и с Дмитрием. Но безумная война с ума сошедшей России против Украины, взбесившийся абсурд одичавшего мира лишил его сил: все мысли были лишь об одном — о войне. Краски, холст были здесь, в Киеве, где рядом с домом летел размером с диван — попробуй вздремни — летательный аппарат, задача которого — убивать, убивать, убивать, а все ощущения, слова, звуки — в чистилище Бахмута, Авдеевки, в аду Бучи и Мариуполя.
Димина хата оказалась вовсе не с краю.
Пушки музу его, как рыбу динамит, оглушили. К тому же бомбоубежище, которым стала ближайшая к дому станция метро, к плодотворным трудам и дням очень скверно располагало. Во время нескончаемой этой войны по-настоящему работать не смог — и работа художника не спасла.
Человек удивительно яркий, многокрасочный, страдающий от аллергии на серость, Дмитрий мог днями не притрагиваться ни к кисти, ни к карандашу, но внезапно — мгновение: он взрывался, и воплотившееся в линии, краски начинало жить жизнью, зрителей удивлявшей, поражавшей, заставлявшей очень тщательно и придирчиво вчитываться в завораживающе удивительный «текст».
Бывало, своей незаурядностью Дмитрий задевал даже близких. Увы, больше он никого не заденет.
Заденут картины, которые зрителя своего ещё ждут терпеливо.
О Дмитрии Кавсане немало написано. И будет написано больше. В полный голос заговорят и те картины, которые сегодня лишь что-то таинственно нашёптывают про себя. Сложные композиции неожиданно ясность и простоту обретут. Простые — деталями обрастая, неожиданно усложнятся. Новые времена таинственно в красочный слой просочатся, и станут эти работы современней, чем при жизни художника были. На какое-то время забудут. Затем вспомнят опять. Зритель капризен, его вкусы изменчивы, он нетерпелив, особенно когда ему не угождают: хочешь смотри — отвернись, если не хочешь.
Художник из жизни ушёл — его работы жизненный путь продолжают.
Самый лучший способ почтить память художника — вглядеться в его работы.
Димы нет, Дима умер, Дима исчез в бездне под Пешеходным мостом — голодно воется волком, метельно отзывается лаем шакальим. Про себя. Внутри. Дима тоже чувства свои перед чужими взглядами напоказ не выставлял. А не чужих было мало смертельно, удушливо, и с каждым днём всё меньше и меньше: одних уж нет, а те далече.
Дмитрий Кавсан был по преимуществу живописцем, под кистью которого, переливаясь красками, играя фантасмагорическими формами, с барочной взрывной неистовостью мир расцветал, прорастая во времена и пространства нездешне иные.
Его картины красивы. И красивы они не сегодняшней красотой. Не липкой — строгой, сухой. Впрочем, на вопрос: какой? — ответ сугубо индивидуален. Как, где, из чего он «выщучивал» красоту — это загадка, или точней: великое таинство есмь. Путь к ней никогда не был прост, из двух зол выбор большего предполагая.
Творец мир творит непрерывно, и дело художника помогать Ему мир делать красивым.
Золотое сечение Творец сотворил, отыскать его — дело художника.
Книжная графика Дмитрия, особенно «библейская», суше и строже всего остального, автор стремится к единственности линии, лаконичности сюжета, подобно самому библейскому тексту, который он читал очень по-своему.
Как и всё, что Дима делал, по обыкновению оглушая словами и вдруг себя прерывая: лучше это я нарисую.
И — рисовал. Если фрукты, даже самые сладкие были с горчинкой, а самые совершенные — с червоточинкой.
Теперь уже без него будут Димины работы продаваться и покупаться, дариться и доставаться в наследство, проникая даже в те уголки, куда заядлый путешественник не добрался: не сумел, не успел, не посмел.
Очень многих Диме пришлось хоронить. Обрастая больными смертями, ощущал ли, что на роковой стоит очереди?
Мы все в ней стоим. Что дают и почём? Не выйти. В хвост очереди не пристроиться.
Оглядываясь. В этой жизни, переполненной жизнью, всё было — всё, в том числе слава, ну, пусть известность широкая в не слишком узких кругах: готическая пронзительная островерхость, вознося, пригвождающая.
Что же делать, покружившись над шпилем, вниз на мельтешение посмотрев и возле бара на площади приземлившись?
Взлететь над Пешеходным мостом, лететь и, лиц прохожих не различая, любоваться течением реки величественно тысячелетним и мотыльковой сует суетой человечьей между двумя берегами таинственной вечности.
Долгое умирание было не в Димином вкусе, он предпочитал стремительные сюжеты.
Оказалось, даже над собственной судьбой человек не очень-то властен.
Больше Дима своими планами Господа не насмешит.
Оказалось, что было непредсказуемо-удивительным — витающий над эпохой, как шагаловская парочка в ультрамарине над Витебском, художник до смертного ужаса от своего времени страшно зависим: лишив свободы передвижения, дыхания вольного, ясности мысли, безумие войны его, покалечив, убило.
Ничего не попишешь, особенно тогда, когда надо бы вроде печальный писать некролог, а получается Диминой жизни торжествующий панегирик.
И — сквозь угольное ушко шепоток: а о тебе что и как, вообще, кто напишет? Должен бы Дима — по старшинству, у него бы не получилось, плюнул бы — и нарисовал всматривающимся в неблизкую даль слегка торжественно, немного печально.
Однако, разговору и верёвочке сколько ни виться — уже рассветает.
Нальём, не привыкать же к этой костистой бабе с косой — вон отсюда, геть звiдси, пся крев, пшла вон — и не чокаясь: лехаим, за жизнь!
Выпив, всмотритесь!
Спасибо что написали о Диме. Я его очень любила. Больно.