Евгений Татарников: На чердаке старого дома я нашёл первые стихи молодого Бродского

Физически Иосиф развился рано и быстро. Судя по его воспоминаниям, к моменту ухода из школы относится и первый сексуальный опыт.

Евгений Татарников

«НА ЧЕРДАКЕ СТАРОГО ДОМА Я НАШЁЛ ПЕРВЫЕ СТИХИ МОЛОДОГО БРОДСКОГО»

(эссе-рассказ)

Предисловие

Как обычно, роясь на чердаке старого дома среди старых, потрёпанных временем журналов и книг, я тихо напевал незатейливую песенку времён моей бурной молодости, когда и голова утром болела, и у палатки догорал костёр, в котором валялись останки чьих-то китайских кед, по ёлкам прыгала рыжая весёлая белка, а в голове стучал мотив популярной в то время песни Макаревича, которую исполняла «Машина времени»: «Всё отболит и мудрый говорит, каждый костёр когда-то догорит…». И, не успев её допеть — вдруг, о, чудо, среди стопок (хорошо, что не рюмок) старых — старых журналов я нашёл «Костёр». Это был, конечно, же, журнал для подростков, которые в этом возрасте уже начинают понимать, что красивая девчонка гораздо лучше, чем эскимо на палочке.

Наглые лучи солнца, как у себя дома, гуляли по моему чердаку, заглядывая беспардонно в каждый угол, не обращая никакого внимания на меня, будто я — «звёздная пыль». Там же на чердаке я нашёл старый ремень отца, которым он меня пол века назад порол в туалете, поймав с папиросиной «Прибоя». Как сейчас помню на коробке нарисована волна, над которой парят чайки, маяк стоит, мимо него плывёт корабль. Ну, чем не романтика для пацана, мечтающего о странствиях по морям и не видевшего его никогда. Отец так и сказал: «Прибил бы тебя, Женька за этот прибой, но люблю тебя, бросай курить, пока мамка не прознала». Туалет был весь в дыму, из глаз текли слёзы, я кашлял, как больной…Ох, как я тогда перепугался. Я понюхал ремень, он, как и в детстве, пах кожей. Теперь я этим ремнём подпоясываюсь на огороде, чтобы не спадали штаны и вспоминаю батю…

— Вера, (это моя жена) послушай, что я тут нашёл… Апчхи, — и я чихнул, и пыль от журнала разлетелась в лучах июльского солнца по всему чердаку, как после всем известного Большого Взрыва. Именно так же разлетелись по всей Вселенной электроны и протоны (откуда они только взялись?), образовав через миллионы лет первые звёзды, которым сейчас уже миллиарды лет.

— Жень, спускайся уже с чердака, я ничего не слышу. Сидишь там целый день, как — будто тебе заняться нечем! На грядках полно работы, всё заросло травой, ягод из-за них не видать, а ему всё нипочём! Сидел бы там сутками и перебирал свою макулатуру, накопленную годами! Всё сожгу…, — ворчала беззлобно жена, зная мою страсть ко всему старому, что пора выкинуть на помойку или сжечь в бане…А я всё это храню.

Скрипя деревянными половицами, держась за перила, чтобы не рухнуть ненароком вниз, слез с чердака.

— Ну, Женя, показывай, что ты там в своих закромах нарыл? Наверное, опять какой-нибудь свой журнал «Юный техник» нашёл, а в нём чертежи, как из лопаты картофелекопалку сделать? Нет…Ну, тогда журнал «Молодой коммунист» откопал, а там статья — «Как стать большевиком»? Нет…

— Вера, хватит уже ёрничать, вот послушай:

«Пёс по имени Пират
умыванию не рад.
Так орёт, так визжит,
что посуда дребезжит.
Мама смотрит, брови хмуря:
ванна — море, в море — буря.
Лай стоит на весь этаж:
взят Пират на абордаж.
Зазевался я на миг,
и Пират из ванны — прыг
прямо в кухню, с кухни — в дверь…
Догони его теперь!…».

— Жень, постой, дай угадаю…Маршак, нет?…Чуковский?

— Нет. Вера, это молодой Иосиф Бродский. Да, тот самый…Вот рылся сейчас в старых журналах и нашёл случайно «Костёр» №8 за 1969 год. Мне его в детстве выписывали родители, а его читал «из-под палки». Надо же, сохранился, не сожгли его при растопке бани, как другие мои журналы. Надо внучкам его отдать…

— Да, хорошее у него стихотворение, надеюсь не единственное. (8)

— Жень, а я не помню, мы творчество Бродского в школе изучали?

— Вера, ты чё! Он ведь в это время уже был выслан нашим дорогим Леонидом Ильичом Брежневым в Америку и считался в СССР диссидентом. Мы о нём долго ничего не слышали, пока он не стал…

— Жень, он ведь, по-моему, стал лауреатом Нобелевской премии. А её просто так кому попало, не дают. Константин Бальмонт, так уж хотел её получить, а не дали. Бродский или гений, или хорошо учился в школе. Одно из двух или то и другое вместе. Ты, как думаешь?

— Никак… Ладно, Вера, почитаю его биографию, где он учился и как выбился в лауреаты.

— Почитай, Жень, и заодно интересное эссе про него напиши, чтобы не забывали его…

«Школьные годы… для него не были чудесными»

(эссе про школьные годы Иосифа Бродского 1947-55 гг.)

Писать про детство и школьные годы Оси Бродского, оказалось делом непростым, я бы сказал для меня — трудным. Ося, оказывается, был ребёнком замкнутым и школьных друзей у него практически не было. И как мне показалось, со своими родителями, а Ося у них был единственным ребёнком, общался только на «бытовые темы». Хотя, может, я и ошибаюсь, но про таких детей говорят: «не от мира сего, но они добьются своего…». Школьные годы Иосифа Бродского чаще всего проходили в непонимании его личности. Сверстники смеялись над ним, а учителя недолюбливали и это было взаимно.

До восьми лет Ося рос без отца, который всё-таки был, но в то время с 1941 по 1948 год он служил в армии. И эта безотцовщина тех лет, видимо, повлияла на неокрепшую ещё психику Оси. Даже, когда отец вернулся домой, их отношения оставались сложными.

«Я помню тёмный, промозглый ноябрьский вечер 1948 года, — вспоминал Бродский, — В тот вечер отец вернулся из Китая. Помню звонок в дверь и как мы с матерью бросаемся к выходу на тускло освещённую лестничную клетку, вдруг потемневшую от морских кителей: отец, его друг капитан Ф.М. и с ними несколько военных, вносящих в коридор три огромных деревянных ящика с китайским уловом, разукрашенных с боков гигантскими, похожими на осьминогов иероглифами. Затем мы с капитаном Ф.М. сидим за столом и, пока отец распаковывает ящики, мать, в жёлто-розовом крепдешиновом платье, на высоких каблуках, всплескивает руками и капитан Ф.М., высокий и стройный, в не застегнутом тёмно-синем кителе, наливает себе из графина рюмочку, подмигивая мне, как взрослому. Ремни с якорями на пряжках и парабеллумы в кобурах лежат на подоконнике, мать ахает при виде кимоно…». (2)

Наверное, это был самый счастливый день в жизни Оси.

«Про родителей Оси»

Его отец, Александр Иванович Бродский, географ по первому образованию, перед войной окончил институт Красной журналистики и работал фоторепортёром. Был закавказским корреспондентом ТАСС, «Известий», фотокорреспондентом армейской газеты Ленинградского фронта. Войну закончил в звании капитана 3-го ранга и затем работал в фотоотделе Военно-Морского музея. Иосиф Бродский на всю жизнь запомнил свои детские прогулки по музею:

«Вообще у меня по отношению к морскому флоту довольно замечательные чувства. Уж не знаю, откуда они взялись, но тут и детство, и отец, и родной город… Как вспомню Военно-морской музей, Андреевский флаг — голубой крест на белом полотнище… Лучшего флага на свете вообще нет!».

— Вера, а я тоже в детстве был в этом Военно-Морском музее. Помню он где-то за Дворцовым мостом напротив Кронверка.

— Не, Жень, он где-то около Новой Голландии…Ладно, не отвлекайся, пиши дальше.

Отношения с родителями у Бродского были, как он их называл, «довольно замечательными». Про родителей Бродский писал:

«…Подобно тому, как у других отмечают рост детей карандашными метками на кухонной стене, отец ежегодно в мой день рождения выводил меня на балкон и там фотографировал. Фоном служила мощённая булыжником средних размеров площадь с собором Преображенского полка Её Императорского величества…Подобно большинству мужчин, я скорее отмечен сходством с отцом, нежели с матерью. Тем не менее, ребёнком я проводил с ней больше времени: отчасти из-за войны, отчасти из-за кочевой жизни, которую отцу затем приходилось вести. Четырёхлетнего, она научила меня читать; подавляющая часть моих жестов, интонаций и ужимок, полагаю, от неё. А также некоторые из привычек, в том числе курение. По русским меркам она не казалась маленькой — рост метр шестьдесят; белолица, полновата. У неё были светлые волосы цвета речной воды, которые всю жизнь она коротко стригла, и серые глаза. Ей особенно нравилось, что я унаследовал её прямой, почти римский нос, а не загнутый величественный отцовский клюв, который она находила совершенно обворожительным. «Ах, этот клюв! — начинала она, тщательно разделяя речь паузами. — Такие клювы, — пауза, — продаются на небесах, — пауза, — шесть рублей за штуку…».

— Вера, Бродский был похоже мамин сын. Его родители, наверное, как и у многих детей того послевоенного времени, пытались, чтобы на столе всегда была еда, невзирая на то, что семья Бродских вечно перебивалась от получки до получки, тем не менее старалась отложить рубль-другой для Оси на кино, походы в музей, книги, лакомства. В их квартире всегда был порядок и чистота, не было ни пылинки. — Вера, блин, почти как про мою семью написано… А вот дальше наши судьбы с Осей разняться. Но судьба Оси внушала тревогу родителям, отец видел в нём бездельника, который не хочет учиться, а его литературные занятия больше озадачивали и огорчали, чем радовали, но «палок в колёса не вставляли». Когда Осю в пятом или шестом классе несколько раз пытались исключить из школы за поведение, то отец даже вступился за него. Вот как это описывает сам Иосиф Бродский:

«Но однажды, когда отец как–то пришёл на очередной педсовет, где ему в очередной раз стали выговаривать за моё поведение, он вдруг стал на мою сторону. Меня это даже несколько удивило. Я очень хорошо это помню. «Как вы смеете! Вы, носящий форму нашей армии!» — «Флота, мадам, — сказал отец. — И я защищаю его потому, что я его отец. В этом нет ничего удивительного. Даже звери защищают своих детенышей. Об этом сказано у Брема». — «Брем? Брем? Я… я сообщу об этом в парторганизацию вашей части». Что она, разумеется, и сделала. Для учителей это было, наверное, большим откровением …». (2)

— Жень, хватит себя сравнивать с Бродским… Сам подумай: где он, а где ты? Пиши лучше дальше. — ответила Вера, а я её послушал.

Мать Оси, Мария Моисеевна Вольперт, не получившая высшего образования в силу своего мелкобуржуазного происхождения, работала «счётным работником». Хотя прекрасно знала немецкий язык и в войну была переводчицей.

«…Очень часто вспоминаю её на кухне в переднике, лицо раскраснелось и очки слегка запотели, отгоняющей меня от плиты, когда я пытаюсь схватить что-нибудь прямо с огня. Верхняя губа блестит от пота; коротко стриженные, крашенные хной седые волосы беспорядочно вьются. «Отойди! — она сердится. — Что за нетерпение!». Больше я этого не услышу никогда. И я не увижу отворяющуюся дверь (как с латкой или двумя огромными сковородками в руках она проделывала это? использовала их тяжесть, чтобы нажать на дверную ручку?) и её, вплывающую в комнату с обедом, ужином, чаем, десертом. Отец читает газету, я не двигаюсь с места, пока мне не скажут отложить книгу, и ей известно, что та помощь, на которую она вправе рассчитывать, наверняка была бы запоздалой и неуклюжей. В её семье мужчины скорее знали об учтивых манерах, нежели владели ими. Даже проголодавшись. «Опять ты читаешь своего Дос Пассоса? — она скажет, накрывая на стол. — А кто будет читать Тургенева?» — «Что ты хочешь от него, — отзовётся отец, складывая газету, — одно слово — бездельник». (2)

Отец Оси, Александр Иванович иногда гулял с ним, ведя беседы по душам, а также защищал его от несправедливых нападок школьных учителей, а когда они были справедливыми, брал в руки ремень.

«Я плохо учился, и это очень раздражало отца, чего он никогда не скрывал. Родители столько ругали меня, что я получил закалку против такого рода воздействий», — вспоминал Бродский. Ося часто менял школы, хотя практически жил все время по одному адресу — в знаменитом доме Мурузи, где как он говорил, у них было «полторы комнаты», которые он любил и писал про них: «…Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт — Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц — Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок.…»

«Послевоенный Ленинград»

1947 год. После войны прошло всего два года и многие здания Ленинграда ещё напоминали об этом. В творчестве Бродского навсегда сохранился образ послевоенного Ленинграда. Мрачный полупустой город. Из окна своей комнаты Ося видел ограду Спасо-Преображенского собора, сделанную из трофейных пушек. Ленинград изобиловал руинами, так как был сильно разрушен немецкими бомбёжками и артобстрелами. До конца сороковых годов обрушенные здания с обнажившимися интерьерами бывшего человеческого жилья можно было встретить на каждом шагу. В центральной части города развалины иногда были прикрыты фанерными листами с нарисованными на них фасадами. В воздухе витал зловещий дух «блокадного времени» и город выглядел мрачновато даже в солнечные дни, особенно его фабрично-заводские окраины, про которые Бродский потом напишет:

«…За Обводным каналом начинался город, совсем непохожий на Пантелеймоновскую улицу и её окружение. Здесь сохранялось ощущение нищей индустриальной окраины. Новый район, Автово, за Нарвской заставой ещё только начинали строить. Екатерингофский парк неподалеку от 289-й школы был запущен и пользовался дурной репутацией. Речку Таракановку местные мальчишки называли Провоняловкой и говорили, что там плавают скелеты с блокадных времён. Таинственные, заброшенные места, близость залива с островами Гутуевским и Вольным, «на котором был яхт-клуб, и там канонерская лодка стояла, по которой я лазил…».

— Жень, смотри, какой у нас огромный огурец вырос в теплице. Не помнишь его сорт? — кричала Вера из теплицы.

— Вера, ну, какой нафиг огурец?! Ты, сейчас меня с умной мысли сбила.

— Ну, с какой? Скажи…

— Ося Бродский должен пойти в первый класс, а я не знаю, как начать…

— Жень, начни просто «Ося пошёл в первый класс». Классно ведь…

«Ося пошёл в первый класс…»

В 1947 году Ося пошёл в школу с мамой, отец ещё в это время служил в Китае. И первые три года он отучился по соседству с домом, на улице Салтыкова-Щедрина (Кирочной) в школе № 203. Школа занимала здание дореволюционной немецкой женской гимназии Анненшуле рядом с протестантской церковью (кирхой — отсюда название улицы) Святой Анны, где в советское время разместился кинотеатр «Спартак».

«Сентябрь — портфели, парты.
В классе — кляксы, помарки.
Двух полушарий карты.
Жёлтые листья в парке.
Перья — как балерины,
Пляшут буквы кривые.
Вписываются витрины
В прописи дождевые.
В роще дятел и белка
Что-то шепчут друг другу.
И журавлиная стрелка
Отклоняется к югу…».
(И. Бродский)

«В централизованном государстве все помещения похожи… Те же деревянные панели, письменные столы, стулья — столярный рай. Те же портреты основоположников — Ленина, Сталина, членов Политбюро… И оштукатуренные стены классов с синей горизонтальной полоской на уровне глаз, протянувшейся неуклонно через всю страну, как черта бесконечной дроби…». (2)

И вот в этом городе.

«…Жил-был когда-то мальчик… И был город. Самый красивый город на свете… Рано утром, когда в небе ещё горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его ещё тёплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу. Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык континента, скованный немотой, и большой мост аркой возвышался в тёмно-синем небе, как железное небо. Если у мальчика были две минуты в запасе, он скатывался на лёд и проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Всё это время он думал о том, что делают рыбы под таким толстым льдом. Потом он останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и нёсся по лестнице в свой класс. Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстёгивает портфель, кладёт на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею…».

(Иосиф Бродский «Меньше единицы» (автобиография 1976 г.)

«Учился Ося не просто плохо, а очень плохо…»

В 1950 году Бродский перешёл в 4 класс и учился уже в школе № 186 на Моховой улице. Нелады со школой у Оси начались довольно рано, он учился не просто плохо, а очень плохо.

«Я очень хорошо, например, помню, что чуть не остался в четвёртом классе на второй год из-за английского: я понятия не имел, на кой мне эта абракадабра, и точно знал, что употреблять мне язык этот в дело никогда не доведется. Так же, например, как тригонометрию или конституцию…».

(из интервью Петру Вайлю и Александру Генису, 1983 г.) Впоследствии, когда Ося заинтересовался английской поэзией и стал читать авторов в подлиннике, он потом эту осеннюю переэкзаменовку в четвёртом классе не раз вспоминал добром.

Ося рос нервным, впечатлительным и вспыльчивым. В строгий порядок школы никак не вписывался, учителям мог нагрубить, их раздражала его природная неспособность быть как все дети, делать то же, что и все, ходить строем, читать то, что все читают. В характеристике, выданной Иосифу при переводе в пятый класс, классный руководитель писал:

«По своему характеру мальчик упрямый, настойчивый, ленивый. Домашнее задание выполняет письменно очень плохо, а то и совсем не выполняет, грубый, на уроках шалит, мешает проведению уроков. Тетради имеет неряшливые, грязные с надписями и рисунками. Способный, может быть отличником, но не старается».

«Глобус…целый мир Оси и радость в семье»

Где-то в классе в пятом, отец, который был отчасти географом, купил Осе глобус и они все зимние вечера, когда Неву сковали лютые морозы, проводили у этого глобуса. Раскрутят «земной шарик» и перед их глазами мелькают разные страны, разные моря и океаны, которые манят их в путешествия, на кораблях, на которых плавали когда-то Христофор Колумб и Фернан Магеллан, открывая неведомые земли. «Эй, мореплаватели, чай стынет…», — кричала им с кухни мать. Какой чай? Они плывут уже на какой-то посудине к берегам таинственной Тасмании. Или ткнёт Ося пальцем, закрыв глаза в глобус и обязательно попадёт в Венецию. Уж больно он её любил. А с чего бы это? И вот они с отцом уже плывут по её каналам в гондоле…Красотища. «Ну, мне долго ещё вас ждать… Куда уплыли?» — кричала вторично мать. «Мам, мы скоро…», — кричал Ося с берегов Амазонки. Это были самые радостные домашние вечера для всей семьи Бродских.

При переводе в шестой класс характеристика у Оси стала несколько более благожелательная:

«Мальчик способный, развитой, много читает, вспыльчив. В течение года не работал систематически по английскому языку и арифметике, получил экзамены на осень. Пионер, общественную работу выполнял добросовестно, охотно». Ещё лучше пошли дела в шестом классе: «Мальчик хорошо рисует, много читает, исполнительный, правдивый, развитой, но вспыльчив. По сравнению с прошлым годом изменился в лучшую сторону. Общественные поручения выполняет добросовестно и охотно. Принимал участие в оформлении отрядной стенгазеты. Пионер, дисциплина отличная».

В целом школа у Оси отложилась в памяти как источник скуки, где радости не было совсем. Годы спустя он написал лирическое стихотворение, где воспоминал уроки одного школьного дня в шестом классе: древняя история, физкультура, затем, возможно, русский язык, физика и геометрия:

«Тёмно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит «Ганнибал» из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до чёрной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась чёрной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчёт параллельных линий
всё оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось».
(И. Бродский, 1976 г.)

«…В раздевалке толчея, учитель истории похож на худой мешок, в спортзале воняет немытым телом, от классной доски мороз по коже, электрический звонок в физическом опыте дребезжит — все школьные впечатления неприятны…». (7)

«Иосиф в седьмом классе…»

В 1953 году Иосиф поступил в седьмой класс, перейдя в школу № 181, которая находилась в Соляном переулке.

«…Я учился в седьмом классе и была введена школьная форма, мать разрезала и пришивала отцовские подворотнички от его морской формы, к стоячему воротнику моей мышино — серой курточки. Ибо и форма тоже была полувоенной: курточка, ремень с пряжкой, соответствующие брюки, фуражка с лакированным козырьком. Чем раньше начинаешь думать о себе как о солдате, тем лучше для государства. У меня это не вызывало возражений, и все же я недолюбливал цвет, наводивший на мысль о пехоте или, того хуже, о милиции…», — вспоминал Бродский.

В седьмом классе Ося «совсем распустился», как цветок дикого репейника, стал такой же колючий и злой. Учёбу запустил и в итоге получил четыре двойки в годовой ведомости: три по точным предметам и четвёртую по английскому языку и был оставлен на второй год. Вот как Бродский об этом рассказывал в одном интервью:

«…И, оставшись на второй год, мне было как-то солоно ходить в ту же самую школу. Поэтому я попросил родителей перевести меня в школу по месту жительства отца, на Обводном канале. Тут для меня настали замечательные времена, потому что в этой школе был совершенно другой контингент — действительно рабочий класс, дети рабочих. Да, ощущение было совершенно другое. Потому что мне опротивела эта полуинтеллигентная шпана. Не то чтобы у меня тогда были какие-то классовые чувства, но в этой новой школе всё было просто…». (10)

В седьмом классе Бродский получил четыре годовых двойки — по физике, химии, математике и английскому. Остался на второй год. Этот второй год в седьмом классе он отучился в школе № 286 на Обводном канале. А в восьмой класс Иосиф пошёл в школу № 289 на Нарвском проспекте и отучившись одну четверть, бросил школу. Это было в ноябре 1955 года.

«Честно говоря, я сам уже запутался…»

Наступила уже вторая ночь, как я начал изучать школы, в которых учился Бродский. «Ну, всё, я уже в его школах совсем запутался, надо передохнуть», — решил я и спустился с чердака. Вера спала, зомбоящик орал на весь дом, чтобы его выключили. И я его выключил. Я сидел в темноте и смотрел в окно на звёзды, а они разговаривали со мной стихами Бродского:

— Что касается звёзд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая…
— Здесь их много, — ответил я тихо, глядя в небо.
— Только так оттуда и можно смотреть сюда;
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними.…

— Жень, с кем, ты, там разговариваешь? Со Звёздами? — вдруг услышал я голос жены. — Ложись, спать. Завтра работы много…, — и храп…

«Звёзды ещё не гасли.
Звёзды были на месте,
когда они просыпались
в курятнике
на насесте
и орали гортанно.

……………………….

В этом сиплом хрипении
за годами,
за веками
я вижу материю времени,
открытую петухами»,

— писал молодой Бродский в 1958 году и я теперь его понимаю, поэтому с первыми петухами я уже писал о нём эссе. Прошло два часа, петухи уже угомонились, Вера встала и копошилась с завтраком.

— Вера, а подводник, как пишется, слитно или раздельно?

— Женя, сейчас всё пишется слитно. Ты только посмотри рекламу на ТВ, что они там вытворяют!!!… У них, что ЖИ, что ШИ, хоть в гриву их чеши, всё пишут через Ы. Когда уже Федеральный закон для них напишут, чтобы не издевались над русским языком. А ты чё, в подводники что ли собрался, подкаблучник этакий?

— Да, нет…старый я уже для этого, а вот Осе Бродскому самое время…

«Пойду в подводники…»

Когда Ося был ребёнком, он много чего хотел. Во-первых, хотел стать лётчиком или военным моряком. Но это отпало сразу, потому что по национальности он был еврей, а им по какой-то негласной инструкции не разрешали летать на самолёте. Потом он решил пойти в училище для моряков-подводников по той причине, что его отец во время войны служил на флоте, и после войны носил морскую форму, в которую Ося влюбился. Но подводник тоже отпал по той же причине, что и лётчик. Бродский в одном из интервью вспоминал:

«…А после седьмого класса я попытался поступить во Второе Балтийское училище, где готовили подводников. Это потому, что папаша был во флоте, и я, как всякий пацан, чрезвычайно торчал от всех этих вещей… Это я уже теперь точно говорю! Но ничего из этой моей попытки, к сожалению, не вышло. Я сдал экзамены и прошёл медицинскую комиссию. Но когда выяснилось, что я еврей, уж не знаю, почему они это так долго выясняли, они меня перепроверили. И вроде выяснилось, что с глазами лажа, астигматизм левого глаза. Хотя я не думаю, что это чему бы то ни было мешало. При том, кого они туда брали… В общем, погорел я на этом деле, ну, это неважно…».

— Жень, иди ужинать, — кричала снизу жена, она смотрела по зомбоящику какой-то концерт.

— Вера, я не хочу…пока. Надо дописать эссе про Бродского…, — ответил я и опять окунулся в те интересные 50-е года, когда цены на продукты каждый год снижали…

«Сексуальный мир юного Оси, который он черпал из книг дяди …»

У семьи Бродских в доме Мурузи было 40 метров на троих — совсем немало по советским меркам (тогдашняя норма предписывала иметь 9.5 кв.м на человека, так что «полторы комнаты» даже превышали эту норму на целых 11.5 метров). Но была проблема в самой квартире: заложить кирпичами огромные арки в стене было запрещено законом. Это считалось бы перепланировкой, за нею бдительно следили управдом и соседи. Поэтому, несмотря на простор, ни у кого из обитателей «полутора комнат» в сущности не было личного пространства. Иосиф решил эту проблему самостоятельно: при помощи нескольких шкафов, поставленных на них чемоданов и самодельных книжных полок, он отгородил себе кабинет, в котором у него было много книг. Они стояли в два ряда книги античных и средневековых авторов на латинском и итальянском языках. Это была серия книг большого формата, изданных за рубежом. А на подоконнике стояли цветы, которые больше напоминали заросли папоротника и бананового дерева с картины «Архитектурный пейзаж с каналом» Гюбера Робера из коллекции Государственного Эрмитажа. Этот пейзаж они с отцом вырезали из журнала «Огонёк», вставили в рамку под стекло, и вот теперь эта величественная колоннада, нависшая над водой, убранная папоротником и побегами бананового дерева, освещает комнату в доме № 24 по Литейному проспекту — угол Пестеля, предзакатным светом Средиземноморья.

Да, Ося ещё и приворовывал понравившиеся ему книжки у своего дяди — брата матери, который имел шикарную библиотеку и жил один. Дядя был инженером и строил мосты. Вот как это описывает Бродский:

«…Я таскал книги у него с полок и даже подобрал ключ к высокому шкафу, где стояли за стеклом четыре громадных тома дореволюционного издания «Мужчины и женщины». Это была богато иллюстрированная энциклопедия, которой я до сих пор обязан начатками знания о том, каков запретный плод на вкус. Если порнография, в общем, неодушевлённый предмет, вызывающий эрекцию, то стоит заметить, что в пуританской атмосфере сталинской России можно было возбудиться от совершенно невинного соцреалистического полотна под названием «Приём в комсомол», широко репродуцируемого и украшавшего чуть ли не каждую классную комнату. Среди персонажей на этой картине была молодая блондинка, которая сидела, закинув ногу на ногу так, что заголились пять-шесть сантиметров ляжки. И не столько сама эта ляжка, сколько контраст её с тёмно-коричневым платьем сводил меня с ума и преследовал в сновидениях. Тогда-то я и научился не верить болтовне о подсознательном. По-моему, мне никогда не снились символы, я видел во сне реальные вещи: грудь, бедра, женское бельё. Что до последнего, то для нас, мальчишек, оно было исполнено странного значения. Помню, во время урока кто-нибудь проползал под партами через весь класс к столу учительницы с единственной целью, заглянуть к ней под платье и выяснить, какого сегодня цвета на ней трико. По завершении экспедиции он драматическим шёпотом возвещал классу: «Сиреневые»….». (2)

«Нелюбовь к Ленину…»

Кроме сексуального мира, который так любил Ося, был у него и другой мир, где были с одной стороны, строгие, безупречные линии улиц, прекрасные здания и набережные Ленинграда, гладь Невы и горбатые мостики через каналы, а с другой стороны нищета послевоенного детства, несправедливость уравниловки, унижение распределительной системы, хамство и высокомерие чиновников, все это тихо и безропотно переживали его соотечественники, в том числе родители. А он — не мог. Потом уже в Америке Иосиф Бродский в своём эссе напишет:

«Всё это имело мало отношения к Ленину, которого я, полагаю, невзлюбил с первого класса — не столько из-за его политической философии и деятельности, о которых в семилетнем возрасте я имел мало понятия, а из-за вездесущих его изображений, которые оккупировали, чуть ли не все учебники, чуть ли не все стены в классах, марки, деньги и Бог знает, что ещё, запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни. Был крошка-Ленин в светлых кудряшках, затем Ленин на третьем и четвертом десятке — лысеющий и напряженный, с тем бессмысленным выражением, которое можно принять за что угодно — желательно за целеустремленность… Затем был пожилой Ленин, лысый, с клиновидной бородкой, в темной тройке, иногда улыбающийся, а чаще обращающийся к «массам» с броневика или трибуны какого-нибудь партийного съезда, с простертой рукой… И, наконец, Ленин в полувоенном френче на садовой скамье рядом со Сталиным, единственным, кто превзошёл его по числу печатных изображений. Но тогда Сталин был живой, а Ленин мёртвый, и уже по одному по этому «хороший» — потому что принадлежал прошлому, то есть был утвержден и историей, и природой. Между тем как Сталин был утвержден только природой — или наоборот…» (2)

Я перестал читать эссе Бродского «Меньше единицы» и подумал: «Я, в семилетнем возрасте обожал Ленина. Был его октябрёнком и никогда не заморачивался, что так много в нашей жизни Ленина и он везде. Чем больше Ленина, тем могучее страна. Мне кажется, что такое отношение малолетнего Оси к Ленину было из-за того, что он много читал и чем больше он читал, тем больше уходил в свой придуманный им мир, который не соответствовал той социалистической действительности, в которой жили все советские люди. А жили они одинаково и не сказать, что плохо, но жили «по ленинским законам справедливости». Шаг от этого закона влево — уже тунеядство, а ещё хуже — диссидентство. Поэтому надо было идти только вперёд и прямо, и там, где-то вдали должен был быть коммунизм. Это как идёшь по пустыне и видишь вдали озеро, на самом деле это мираж, такой же, как хрущёвский коммунизм. Может, я ошибаюсь, а спросить некого, жена ещё спит, разбудишь — пойдёшь работать руками на грядку…

— Жень, ты где? — услышал я голос жены, проснулась…

— Вера, я тут на веранде пишу…, — заискивающим голоском ответил я и добавил: — Восьмой класс Бродского описываю…

— Сколько у него ещё там?

— Это последний… класс.

— Ну, и классно. Дописывай и на прополку виктории иди…

«И вот однажды Иосиф решил бросить школу…»

В ноябре 1955-го Бродский, учась в восьмом классе, вовсе бросил школу, твёрдо решив больше туда не возвращаться. Вот как он вспоминает тот период в одном из своих эссе:

«…Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе и некоторых однокашников, и, главное, учителей. И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца…». (2)

Физически Иосиф развился рано и быстро. Судя по его воспоминаниям, к моменту ухода из школы относится и первый сексуальный опыт. Он вспоминал:

«Заведённые в школе порядки вызывали у меня недоверие. Все во мне бунтовало против них. Я держался особняком, был скорее наблюдателем, чем участником. Такая обособленность была вызвана некоторыми особенностями моего характера. Угрюмость, неприятие установившихся понятий, подверженность перепадам погоды — по правде говоря, не знаю, в чём тут дело. Люди с годами меняются. В юности они более упрямы, требовательны. Это обусловлено их личностным развитием, их генами. Случилось так, что я был несколько более требовательным, менее склонным прощать банальность, глупость или отсутствие чувства меры. Из-за этого я и сторонился других…». (5)

Недоучившись в школе, где-то в апреле 1955 г. Ося пошёл на завод «Арсенал» учеником фрезеровщика. Там проработал восемь месяцев, затем ушёл работать санитаром в морг. Вот как Бродский об этом рассказывает в своём диалоге с Соломоном Волковым:

«Вы знаете, когда мне было шестнадцать лет, у меня возникла идея стать врачом. Причем нейрохирургом. Ну, нормальная такая мечта еврейского мальчика. И вслед появилась опять-таки романтическая идея — начать с самого неприятного, с самого непереносимого. То есть, с морга. У меня тётка работала в областной больнице, я с ней поговорил на эту тему. И устроился туда, в морг. В качестве помощника прозектора. То есть, я разрезал трупы, вынимал внутренности, потом зашивал их назад. Снимал крышку черепа. А врач делал свои анализы, давал заключение. Но всё это продолжалось сравнительно недолго. Дело в том, что тем летом у отца как раз был инфаркт. Когда он вышел из больницы и узнал, что я работаю в морге, это ему, естественно, не понравилось. И тогда я ушёл. Надо сказать, ушёл безо всяких сожалений. Не потому, что профессия врача мне так уж разонравилась, но частично эта идея как бы улетучилась…».

Потом в Америке Бродский в одном из интервью скажет:

«…В возрасте лет пятнадцати меня стала пугать перспектива движения по рельсам, то есть буквально: средняя школа — высшее учебное заведение — и т.д. Классе в седьмом или восьмом (не говоря уже о более позднем времени), когда все молодые люди вокруг разговаривали о том, в какой институт они поступят и кем оттуда выйдут, меня всегда охватывало сильное недоумение, смешанное даже с некоторым ужасом, потому что я уже тогда понимал, что через пять лет я буду хотеть чего-то совершенно другого, и всё это меня очень сильно озадачивало…».

Эпилог

— Вера, я тут у Бродского одно стихотворение прочитал, и оно меня впечатлило… Вот послушай:

«Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад тёмно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду…»

Дальше забыл… блин.

— Жень, а Бродский жив? … Что-то давно про него ничего слышно.

— Нет. Уже давно умер, сердце у него больное было.

— Жень, и похоронен он, как и хотел, конечно, на Васильевском острове?

— Нет. В Венеции на острове Мёртвых.

В интернете я нашёл фотографию Бродского, ему на ней лет под тридцать, и он пока живёт ещё в Ленинграде, но больше похож на американца. На нём голубая рубашка и вельветовые брюки. Очень западного вида брюки, у нас в СССР такие в то время купить было негде, кроме валютного магазина «Берёзка» или у фарцовщиков. Я долго смотрел на Бродского и теперь мне, казалось, что он похож на Пьера Ришара, такой же странновато интересный, рыжий и веснушчатый. В руках сигарета. Он, наверное, ещё не знает, что года через три, навсегда покинет Родину…

— Вера, ну, всё дописал…

— Ну, иди тогда ягоды есть. Пока ты писал, я уж всю викторию прополола и ягоды собрала. Тебе как со сметаной их сделать…

Источники

1. Евгений Рейн «Иосиф Бродский. Человек в пейзаже»
2. Иосиф Бродский «Меньше единицы» (автобиография 1976 г)
3. Соловьев Владимир Исаакович «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества»
4. Бондаренко Владимир Григорьевич «Бродский: Русский поэт»
5. Полухина Валентина «Иосиф Бродский. Большая книга интервью»
6. Иосиф Бродский эссе «Полторы комнаты»
7. Лосев Лев «Иосиф Бродский»
8. Кроме «Баллады о маленьком буксире», в «Костре» вышло еще шесть стихотворений: «Январь» (1966. № 1), «Сентябрь» (1966. № 10), «Кто открыл Америку» (1966. № 12), «Пират» (1969. № 8), «Ссора» (там же) и «В шесть часов под Новый год» (1970. № 1). Три из них («Сентябрь», «Пират» и «Ссора») были перепечатаны в газете «Ленинские искры» (1971. № 76. 22 сентября), где четырьмя годами раньше, в виде подписей под фотографиями Бориса Шварцмана, также вышло стихотворение «История одной двойки» (авторское название «История двойки») (1967. № 17. 1 марта). Лишь в 1989 году в «Искорке» Яков Гордин опубликовал еще пять детских стихов Бродского: «Слон и Маруська», «Как небесный снаряд…», «Самсон, домашний кот» (№ 4), «Летняя музыка» (№ 6) и короткое стихотворение «Июль» (№ 7).
9. Евгений Беркович «И эллин, и иудей» (Опыт синтетического интервью с Иосифом Бродским)
10. Соломон Волков «Диалоги с Иосифом Бродским»
11. Гуреев Максим Александрович «Иосиф Бродский. Жить между двумя островами»