Роль академика Сретенского признается лучшей в карьере Михаила Глузского. Того же мнения придерживаюсь и я. Но, чтобы стать Сретенским, которому веришь так, что переживаешь его боль как свою собственную, таланта мало. Нужен некто способствующий „родам“, а еще лучше, если этот некто — Интеллигент. Таким человеком был режиссер фильма Илья Авербах.
„МОНОЛОГ“ ИЛЬИ АВЕРБАХА
К 90-летию Ильи Авербаха
Точно не помню, когда я впервые увидел „Монолог“. На дворе были 70-е, был Иркутск, где мы тогда с братом жили. Собственно, от брата я и узнал об этом фильме.
Посмотрев его, запомнил на всю жизнь.
Казалось, чем рассказ о частной жизни ленинградского академика, рассказ без особой интриги мог показаться интересным мне, молодому человеку? Давно устоявшаяся жизнь стареющего ученого. Лекции, студенты, зачеты… Подтрунивание над домработницей и… солдатики, которых академику присылали коллеги из разных стран и которых он, внимательно рассматривая, расставлял в походном порядке… Размеренность повседневья в котором все наперед известно. Да и сам Сретенский, по видимости давно поладивший со своим одиночеством, жил в согласии с собой и казался самодовольным… Но как же обманчивы были первые впечатления!
Я увидел академика на заседании, посвященном его юбилею. Цветы в президиуме, награды на пиджаке и зал полный людей… Ему говорить. Мы ждем „дежурных“ слов благодарности… А он бросает в зал: „Я был недостаточно полоумным, чтобы стать человеком науки.“ Что это? Кокетничанье? Эпатаж человека со странностями, заигравшегося „в солдатики“?
Но все дальнейшее опровергает это. С трибуны говорил человек, чье достоинство не позволяло ему лгать себе даже если речь шла о словах искренне произносимых в его адрес. В отличие от многих, оправдывавших сытую, благополучную жизнь при науке массой всевозможных „смыслов“, он не мог назвать себя даже ученым.
Постепенно мы узнаем Сретенского, а в Сретенском… интеллигента. Не славного представителя известной „прослойки“, а интеллигента с родословной, уходящей во время, которое продолжает жить в академике. „Нельзя без корней“ — говорил он. Для кого-то эти слова пустой трюизм, но не для него: он чувствовал свои корни, держался ими… И когда дочь, смеясь над тем, что он бросил все ради „полоумной“ идеи, которая когда-то в юности посетила его (идеи, кроме неприятностей, не сулившей ни почестей, ни наград), назвала его „типичным интеллигентом“, мы услышали: „Так вот. Я — действительно интеллигент… Я из тех — русских интеллигентов!“
„Я из тех…“! Надо было знать тот мир без корней, мир „перекати-поль“, чтобы сердцем понять значение слов „я из тех“!
Роль академика Сретенского признается лучшей в карьере Михаила Глузского. Того же мнения придерживаюсь и я. Но, чтобы стать Сретенским, которому веришь так, что переживаешь его боль как свою собственную, таланта мало. Нужен некто способствующий „родам“, а еще лучше, если этот некто — Интеллигент. Таким человеком был режиссер фильма Илья Авербах.
Чем больше я размышляю о нем, о „Монологе“, тем больше утверждаюсь в мысли, что устами Сретенского в фильме говорит сам Авербах. Наталья Рязанцева, жена режиссера, писала: „… из „России, которую мы потеряли“ — я знала многих — старух, старушек, не сдающихся дам. Но не мужчин — их истребили, они самоистребились, обратились в поэтические тени, а душа по ним тайно тосковала…“. Но тогда кто же, как не Авербах, которому на момент выхода картины было 38 лет, стоит за запертыми воротами старого сада? Там когда-то была его „старорежимная“ гимназия, и там все еще сидит на скамейке девочка, в которую он был влюблен. Это ей,
стоя за запертыми „воротами“ в детство, жалуется он на непонимание и одиночество человека, „занесенного“ в иное время.
И действительно это было так! „Своим“ Авербах считал отрезок на переломе веков и мечтал об экранизации „Белой гвардии“. Своеобразная дихотомия времени ощущалась в нем, и эта „двойственность“ лишь усиливала притяжение, которым обладал Авербах.
Павел Финн, написавший сценарий к его фильму „Объяснение в любви“, говорил, что в Авербахе „было необычайно подчеркнуто судьбой драматическое несоответствие абсолютной идеологии свободы с несвободой существования…“
Внутренняя свобода для Сретенского столь же естественна и самоочевидна, как воздух, которого не замечаешь. Он живет в условностях времени, но неподвластен ему. Речь, манера говорить… — все выдает в нем „другого“ человека. Но лишь он, сохранивший достоинство и свободу, может под 70 начать жизнь с чистого листа. Его „планка“ возможно завышена и претензии к себе, как ученому, наверное неоправданно велики. Но иначе он уже не может. „Я повернулся к самому себе какой-то иной своей стороной.“ — говорит он коллегам, призывавшим его вернуться к привычному „образу жизни“. Как выживал интеллигент Сретенский в бурное советское время остается тайной. Мы видим его в тяжелые моменты лабораторных неудач. Вот он снова стоит на трибуне в зале, где его когда-то чествовали. Но теперь Сретенский отстаивает свою „полоумную“ идею, которой пренебрег в молодости. После нескольких лет неудач тему, с ней связанную, хотят закрыть. Для него же она — единственный шанс сделать в науке действительно что-то важное, „прорывное“.
А что же Авербах? Между какими „торосами времени“ надо было пройти ему, чтобы „ни единой долькой не отступаться от лица“? (Так словами поэта сказал об Авербахе все тот же Павел Финн.)
И его планка была высока. Неудовлетворенность, сомнения, доходящие до самоедства и разочарования… — все это было в нем. „Недостижимое, как это близко — ни развязать нельзя, ни посмотреть, — как будто в руку вложена записка и на нее немедленно ответь.“
В его „Монологе“ есть „сквозная“, держащая все повествование, находка — интермедиа — марширующие, одетые в мундиры минувших веков, оловянные солдатики! Сначала они кажутся забавой чудаковатого академика. Возможно, они соединяли его с детством… Но вот их явление, их марш, в сочетании с тревожной, незабываемой музыкой Олега Каравайчука, уже начинает означать нечто другое: изменение судьбы. Поход за истиной продолжается! В таком же неутомимом „походе“ находился и Илья Авербах.
Как и Сретенского, Авербаха старались вернуть к „реалиям современности“. Только делали это не коллеги, а люди из Госкино. Авербах благодарил, вежливо объяснял, почему „это“ невозможно и отказывался. Как известно, профессия режиссера чрезвычайно зависимая. Приемка фильма, всякий раз превращавшаяся для него в пытку, была еще одной стороной кинематографического рабства. „Не могу жить. Не могу дышать.“ — пожаловался он однажды другу.
За год до „Монолога“ появляется его фильм „Драма из старинной жизни“ — история о любви и достоинстве крепостного человека готового умереть ради любви и свободы. Картину вправе считать ответом Авербаха „несвободе существования“.
Все в нем было не „в такт“ эпохе: старопетербургский лексикон, прекрасные манеры, „пропитанность“ мировой культурой… А еще, отмеченное Алексеем Германом: „При нем было стыдно, совестно было. Это чистая правда! Стыдно было не только подличать и холуйствовать. Достаточно было представить, какую сделает он гримасу. Ужас! Стыдно было говорить глупости и пошлости. Стыдно называть черное белым, или давить беззащитных.“. Но моральный авторитет Авербаха не подавлял: интеллигентности чужд снобизм, но присуще заведомое уважение. Добавим ко всему сказанному обаяние, которое чувствовали многие попавшие в его „орбиту“, и мы, думаю, поймем молодого Бродского, внимательно слушающего то, что говорил Авербах о его стихах.
Меня поражает в нем очевидное несоответствие: мощная, почти атлетическое фигура и присущее ему ощущение бесконечной хрупкости жизни, в которую заключена такая же бесконечная вселенная.
Мироощущение режиссера стало „виновником“ раннего фильма „Степень риска“. В основе — сценарий по мотивам повести великого Амосова и собственный врачебный опыт Авербаха. Нам предлагают пожить жизнью хирурга, который каждый день решает вопрос „быть или не быть“ в прямом значении этих слов. В него верят как в бога, верят последней надеждой, а он… он всего лишь человек, помнящий заповедь „прежде всего — не навреди“ и до конца не знающий, где проходит „красная линия“ риска. А жизнь — это очень просто. Жизнь — это не смерть. Он знает это лучше, чем кто-либо. Но спасение жизни — еще и спасение другого мира с которым каждый соединен огромной, невидимой паутиной „сосудов“. И вот после тяжелейшей операции хирург вспоминает стихи Пастернака, которые ему однажды читал только что прооперированный пациент… — Кульминационный момент фильма.
„Мы вечные гости в этом мире и то, что мы бесконечно мучаемся вопросами: „откуда мы пришли?“, „для чего мы здесь?“, „куда идем?“ и „почему все именно так?“ — лишь подтверждает это.“ — записал я в дневнике, посмотрев его „Фантазии Фарятьева“.
Между „Степенью риска“ и этим фильмом — дистанция в десять лет, но в обеих лентах столь отчетливо выражено мироощущение режиссера, что невозможно не поставить их рядом.
Кто-то после просмотра „Фантазий Фарятьева“ вспомнит: „И море, и Гомер — все движется любовью…“, а кто-то вновь откроет для себя мысль Моэма и Булгакова о том, что злых людей нет, а есть люди несчастные. Кто-то увидит в Фарятьеве князя Мышкина, перенесенного в 20-й век (и отметит, вместе со способностью зажигать сердца, его обреченность), а кто-то обратит внимание на кажущийся парадокс: „автономность“ существования Фарятьева, соединенной в нем с чувством принадлежности ко всем людям, к другим мирам…
Возможно, что зритель найдет в фильме даже то, о чем не подозревал режиссер. И это прекрасно! Если художник велик, произведение больше его самого!
А именно таким был Илья Авербах.
… Жизнь все же оказалось милостивой к академику Сретенскому. Ему не только удалось совершить прорыв в науке. Всю жизнь любившему без взаимности, ему посчастливилось найти человека, который любит его. Он отыскал его… в своей внучке. Пронзительная сцена финала — сцена их встречи принадлежит к лучшим в советском кинематографе.
А Илья Авербах так и не снял „Белую гвардию“. Он умер в январе 1986-го. Ему не было и 52-х лет.
Только выстраданное приобретает ценность и становится по-настоящему своим. Только этим имеет смысл делиться и только этим можно увлечь другое сердце. И если скажут, что фильмы Ильи Авербаха — монолог, обращенный к нему, я соглашусь с этим.
