Редьярд Киплинг
Поэзия
Переводы Владимира Блаженнова
Бессонница
Видел я с утра, шатаясь
Собирался отдохнуть, —
Тара Деви, колыхаясь
По холмам вершила путь.
Видел я, как наважденье —
Горы вздулись пузырем;
Перекур, землетрясение
Судный день иль ночь с питьем.
Наблюдал я утром томным,
Как верблюд, презрев тоску
Шел, поправ закон Ньютона
По стене и потолку.
Колосник шатался пьяный,
И пиявок серый хор
С краснозадой обезьяной
Вел нескромный разговор
На полу звереныш мелкий
Суетился и кричал.
И сказали — с этой «белкой»
Ты получишь бромурал.
И смогли с Кровавой Мышью
В спальне крепко запереть
Я сказал: «Снимите крышу,
Чтобы голову сберечь!»
Врач моим проникся горем,
Мол, лечиться надо, но
Прописал леченье морем-
Груз на шею, и на дно.
И волна у ног плескалась
В серебре и на снегу
Был я брошен — оказалось,
Что ходить я не могу.
Небо наблюдал украдкой
И шампань «Вдова Клико» —
При полнейшем беспорядке
С громом катит колесо…
Мир гвоздями сбил Создатель,
Но один — наискосок.
Тут явился надзиратель,
И не дал поправить в срок!
В единении сердечном
Небо в землю проросло
И читали бесконечно
Бесконечное число.
Бытия клубок лукавый
(«Ты ушел, а я пришел…»)
До луны взошедшей в Славе
(В голове ее нашел)
Тут пришли слепые, плача
Все промокшие, в слезах.
Обвиняют, что я прячу
Лунный свет в своих глазах
Я обнял его, жалея,
Он возьми, и засвисти-
Город дьяволов, чернея
Вырос на моем пути
Я бежал без интереса
На проторенном пути,
С утолщением завесы
Я все время взаперти.
Шум поднялся во вселенной,
Слышен рев земли, когда
Был пожар обыкновенный
И гудели провода
В тишине уединенья
Малая взошла звезда.
Он плевал на все сомненья
Без волненья и стыда
Подоспел собрат по вере,
Силу Космоса призвал,
Чтоб я встал, по меньшей мере,
Я тогда пластом лежал.
И в пурпурном облаченьи
Не внимая торжеству,
Обретя выздоровление
Господу воздал хвалу.
Но дыханья не хватило,
Я, как мальчик зарыдал
Только ветер с нежной силой
Тихо веки овевал
La nuit blanch
I had seen, as the dawn was breaking
And I staggered to my rest,
Tari Devi softly shaking
From the Cart Road to the crest.
I had seen the spurs of Jakko
Heave and quiver, swell and sink.
Was it Earthquake or tobacco,
Day of Doom, or Night of Drink?
In the full, fresh fragrant morning
I observed a camel crawl,
Laws of gravitation scorning,
On the ceiling and the wall;
Then I watched a fender walking,
And I heard grey leeches sing,
And a red-hot monkey talking
Did not seem the proper thing.
Then a Creature, skinned and crimson,
Ran about the floor and cried,
And they said that I had the «jims» on,
And they dosed me with bromide,
And they locked me in my bedroom —
Me and one wee Blood Red Mouse —
Though I said: «To give my head room
You had best unroof the house.»
But my words were all unheeded,
Though I told the grave M.D.
That the treatment really needed
Was a dip in open sea
That was lapping just below me,
Smooth as silver, white as snow,
And it took three men to throw me
When I found I could not go.
Half the night I watched the Heavens
Fizz like ’81 champagne —
Fly to sixes and to sevens,
Wheel and thunder back again;
And when all was peace and order
Save one planet nailed askew,
Much I wept because my warder
Would not let me sit it true.
After frenzied hours of wating,
When the Earth and Skies were dumb,
Pealed an awful voice dictating
An interminable sum,
Changing to a tangle story —
«What she said you said I said» —
Till the Moon arose in glory,
And I found her . . . in my head;
Then a Face came, blind and weeping,
And It couldn’t wipe its eyes,
And It muttered I was keeping
Back the moonlight from the skies;
So I patted it for pity,
But it whistled shrill with wrath,
And a huge black Devil Cit. y
Poured its peoples on my path
So I fled with steps uncertain
On a thousand-year long race,
But the bellying of the curtain
Kept me always in one place;
While the tumult rose and maddened
To the roar of Earth on fire,
Ere it ebbed and sank and saddened
To a whisper tense as wire.
In tolerable stillness
Rose one little, little star,
And it chuckled at my illness,
And it mocked me from afar;
And its breathren came and eyed me,
Called the Universe to aid,
Till I lay, with naught to hide me,
‘Neath’ the Scorn of All Things Made.
Dun and saffron, robed and splendid,
Broke the solemn, pitying Day,
And I knew my pains were ended,
And I turned and tried to pray;
But my speech was shattered wholly,
And I wept as children weep.
Till the dawn-wind, softly, slowly,
Brought to burning eyelids sleep.
Чужак
Чужак в моих дверях стоит,
Красавец, хоть куда,
По-нашему не говорит
Ни слова, вот беда!
И душу за чужим лицом
Не видно никогда.
А соплеменники мои,
Обычаи храня,
Привычно врут таким враньем,
Которым вру и я.
Слова: торговля и барыш —
родные для меня.
Чужак в моих дверях стоит,
Он друг или злодей
Я сил, руководящих им
Не чую, хоть убей —
Иль сонм невиданных Богов,
Или кагал чертей.
А соплеменники, отнюдь
Не ангелы, подчас,
Но точка зрения на Мир
Единая у нас,
Национальные черты
Заметны без прикрас.
Так заповедал мой отец,
Согласен я с отцом,
Пусть виноград — с одной лозы,
Зерно — одним снопом,
Не то оскомину набьем
Тем хлебом и вином.
The Stranger
The Stranger within my gate,
He may be true or kind,
But he does not talk my talk—
I cannot feel his mind.
I see the face and the eyes and the mouth,
But not the soul behind.
The men of my own stock,
They may do ill or well,
But they tell the lies I am wanted to,
They are used to the lies I tell;
And we do not need interpreters
When we go to buy or sell.
The Stranger within my gates,
He may be evil or good,
But I cannot tell what powers control—
What reasons sway his mood;
Nor when the Gods of his far-off land
Shall repossess his blood.
The men of my own stock,
Bitter bad they may be,
But, at least, they hear the things I hear,
And see the things I see;
And whatever I think of them and their likes
They think of the likes of me.
This was my father’s belief
And this is also mine:
Let the corn be all one sheaf—
And the grapes be all one vine,
Ere our children’s teeth are set on edge
By bitter bread and wine.
Другие переводы этого стихотворения: «Чужак. Вольный перевод Хаима Соколина»
