Обстановка была странная: судя по лицам местного населения, которого, кстати, в отличие от солдат, на улицах было не так много, никто из них не радовался, но и не грустил. Скорее так: чувств своих никто не выражал… Люди сторонились друг друга и старались не вступать в разговоры, особенно с иностранцами.

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

6. Домоустройство

Мистер Уилсон так привык к неопределенности русской жизни, что уже не мог представить себе другое, более упорядоченное существование. Сам он плавал в этой заводи весьма резво, на зависть остальным лещам и щукам. Совершал движения экономные, но эффективные, прозаические, но взвешенные. Составлял комбинации, продумывал планы, строил замыслы, делал далеко идущие прогнозы, закупал, продавал, отправлял на склад, выбрасывал, исходя только из того, что ничего предсказать нельзя и никакого постоянства ожидать невозможно. Получалось заметно лучше, чем у других, что уж грешить против истины. Однако теперь таким нутряным русским пониманием овладели многие конкуренты и даже друзья. Сие, в ином случае нейтральное, обстоятельство ныне означало, что вести дела стало попросту нельзя. Все выжидали. Наступил бесконечный файф-о-клок. Это прямо-таки бесило сэра Генри, и не списывайте это на недостаточное знание российских реалий, он с ними сжился получше многих аборигенов. Но где же самая элементарная математика? Где хотя бы наипримитивнейшая логика? Насколько больше можно потерять, совсем ничего не предпринимая, особенно, если бездеятельность затягивается?

Да, допустим, императрица действительно серьезно больна. Не в первый раз, кстати, за последние-то годы. Даже не вспомнить, когда она здорова была. И более того, допустим, она действительно умрёт — как и все мы, между прочим, милостивые государи, а также, прошу прощения, и вы, прекрасные во всех отношениях государыни. Так ведь не завтра же! А если, впрочем, завтра, отчего никто из благородных слушателей и самых великих правителей не застрахован, то что ж, люди после этого перестанут плавать по морям, курить табак, носить исподнее и затевать войны? Нет-с, почтеннейшие, что-то, может, и поменяется — война случится, не с тем королём, а с другим, первые месяцы, по случаю траура, особый спрос будет на ткани тёмных расцветок, в том числе и для драпировок, но в главном-то, в главном не изменится ничего!

Новый государь, вестимо, постепенно заведет новые порядки. Не спорим, отнюдь не спорим. Это вполне законно, так бывало прежде, и будет снова. Текут реки, несут вязкий ил и мутный песок в далёкое море, обратно не поворачивают — согласны, согласны. Но, позвольте спросить, какое слово местные идиоты отмечают особенно, с придыханием и вздетыми бровями? Правильно: «новые». Понижают голос до шёпота, плечами пожимают, пальцами тычут. Страшно им до мороза в коленках — какие-такие «новые»? «Новые!» И начинают бояться поперед горя, до грозы дрожат, до ветра в шубу кутаются и проводят всю жизнь в бессоннице да мигренях. А мы скажем наоборот: главное слово — это «постепенно». Ничего не бывает сразу, с места в карьер, разворот, аллюром марш. Может измениться государственная политика, могут взлететь в преддверье трона незнаемые ныне люди, появиться новые союзники, другие цели в делах внутренних или иноземных — конечно, конечно, но не сразу. Ни один правитель, будь он благочестив или плотояден, воинствен или добродушен, целомудрен, развратен или телесно бессилен, никогда не издаст ни с того ни с сего какой-нибудь радикальный закон, отменяющий всё, введенное его предшественником. Особенно сразу, пока дела не устоялись, не вывернули на ровное течение. Понемногу — да, тут подправит, там урежет, здесь послабит, вот и получилось нечто иное, похожее, но не слишком. Праздники те же, а музыка свежезаваренная, лишний раз перегнанная, выдержанная в бочонке не сосновом, а берёзовом. Ну, с таким новшеством мы можем управиться в два счёта, чай, не дети малые.

Нет, не машите руками в благородном презрении, не фыркайте снисходительно — знавал немного сэр Уилсон историю той страны, в которой жил, и её обычаи, читал известные записки разных гостей иностранных, напечатанные в нынешнем веке, почему имел о великом государе, всё и вся тут вверх тормашками перевернувшем, весьма отличные представления. Так ведь то было единый раз за тысячу лет, и в совершенно ином роде. Теперь же Россия, при всей её безалаберности и дурной устроенности, была страной изрядно европейской, а особенно европейскими были — и старались быть — властители этой страны и их прислужники, а также прислужники прислужников. Зная таковые чувства оных персон, а также потайные желания, струны звонкие и клавиши мягкие, отличную коммерцию совершал с ними достойный эсквайр и джентльмен, кое-чему потакая, кое-где льстя и иногда делая малые подарки, нимало не денежные, а лишь изящные и модным духом прилежно бушующие.

Оттого и злился сейчас яростно на остолопов густопсовых, на балбесов трусоватых. Им бы дай волю, только в нору залезть, напялить теплый колпак да мохнатый шлафрок, лежи, не высовывайся. Не будь сейчас зима на дворе — всяк бы сбежал в поместье отсиживаться у траченной печки. Оставили бы в городе одних холопов и приказали каждые три дня приезжать с известием, а в случае срочных событий — гнать немедля по любой погоде, лошадей не жалеть. Ну, хоть это хорошо — никто никуда не сбежал, все сиднем сидят по домам, голландки топят, пьют свои наливочки, по субботам парятся, а в воскресение к службам ходят церковным. Можно в гости наезжать, беседы весть пространные, устраивать им коммерческий соблазн — рано или поздно не выдержит кто. Капля камень точит. Ну, а пока займемся вещами обыденными, поставками регулярными. Хоть их, увы нам, увы, кот наплакал. Вот ведь война эта дурацкая — и не идёт, и не кончается. Невесть что! Тут мистер Уилсон опять-таки вспомнил историю уже своей собственной страны, и чуть не задохнулся от ужаса — нет, такие беспробудно непрерывные безобразия бывали только в далёком прошлом. Сейчас всё-таки время цивилизованное — долго этот раздрай продолжаться не может. Хотя Англия и из тех событий почти всегда выходила победительницей.

Здесь добропорядочный негоциант волевым усилием прекратил высокие политические размышления и наконец-то вернулся к счетам и гроссбухам. Не то пришлось бы признаться себе, что за последние годы он не меньше сотни раз мысленно произносил фразу о том, что «это долго продолжаться не может» или нечто подобное. А «оно» всё продолжалось и продолжалось, опровергая или, наоборот, подтверждая разные исторические параллели. Вот и скажи после этого, есть ли польза от знания истории? Только одно расстройство и никакого прибытку. Сравни её, к примеру, с математикой или астрономией — разве можно? Сэр Генри открыл надушенную коробочку с вензелем и взял языком плитку жевательного табака — только разливавшаяся по нёбу сладость была способна отвлечь его от бессмысленных рассуждений, чем-то даже напоминавших пустое философствование.

Впрочем, не будем скрывать приватных подробностей и предаваться постыдной односторонности: не настолько плоха была жизнь почтенного коммерсанта, и не в одних лишь тяжёлых раздумьях о политической и деловой ситуации в матушке-Европе проводил он свои дни. И не были все его вечера однообразно тусклы и придавлены низким петербургским небом, ибо года уже как три вошла в его бытие Ефросинья Капитоновна, девушка с виду хрупкая, а приглядишься — крепкая, станом тонкая, да глазами жгучая. Ефросинья по-гречески означает веселье или радость, так помнил мистер Уилсон ещё со школьной скамьи. И было ему от этого воспоминания — из греческого-то сущие крохи остались, из латыни чуть более — вдвойне приятно и душесогревательно. Потому что исполнилось обещанное вредным и тощим словесником, по всем канонам выучившимся, да по дурному характеру из разных университетов выгнанным Эдвардом Кромвелем, мстившим всему белому свету, а в первую очередь малолетним дуракам-школярам, за свою дурную судьбу да неудачную фамилию, вовсе в нынешнее время неуместную. Имя, говорил он, определяет судьбу, иной раз даже не самого носителя, а близких его — только никогда, никогда не остаётся без последствий. — «По имени твоему узнаю тебя», — время от времени прибавлял старик Эдвард, но сейчас мистер Уилсон не помнил, откуда эта цитата. Что, значения, конечно, не имело. Ворвалась в жизнь сэра Генри радость, вплыло веселье, не сразу, не неожиданно, а постепенно и, значит, по-настоящему.

Чего таить, все иностранные коммерсанты в Петербурге как-нибудь устраивались, согревали душу невдалеке от парадных комнат. Далеко не каждый рисковал привозить с собой семью, даже если ехал на долгий срок — климат уж больно несладок, богат тяжелыми испарениями, что особенно неблагоприятно для малых детей и недавних рожениц. Так что многие деловые визитёры, в том числе из законно женатых, проживали в российской столице полновесными холостяками. А потому, как лица состоятельные и обхождения вежливого, могли с лёгкостью найти себе подходящую девушку — а лучше бы все-таки вдовицу — желательно из мещан, которая бы и хозяйство вела, и перину не студила. Больше того, на каждого из молодцов-иноземцев, нередко весьма объёмных и часто изрядно, несмотря на молодые годы, плешивых, выстраивалась прямо-таки нетерпеливая очередь, так что и не разобрать, кто лучше, ласковее и домовитей, не выбрать без головной боли.

Существовала, впрочем, ещё одна возможность, напрямую связанная с местными обычаями: кое-кто отваживался купить себе девицу известной прелестности да не шибкой дикости, прямо как в американских колониях. Тем более, торговали здесь не заморским цветным людом, а по большей части своим собственным, природным. Однако делать такую покупку лучше было после скрупулёзной разведки и хотя бы за десяток вёрст от города, а потом её не афишировать — не от неудобства перед русскими знакомыми, а исключительно из-за родственных языком и духом компатриотов. Отнюдь не все они были склонны одобрить подобный оборот (не говоря уж о сентиментальных дамах, прямо-таки жаждавших пустить слезу над страданиями местных рабынь). Посему некоторые губы могли затем поджаться, что влекло за собой уменьшение приглашений на званые вечера, и, самое главное, появление и циркуляцию ненужных слухов.

Последнее же совершенно не требуется деловому человеку. Получение великой прибыли — есть вещь интимная и свидетелей не требует. И лишних разговоров тоже. Мастер не тот, кто о своем богатстве кричит на каждом углу, а кто сумел разбогатеть в тишине и никого таковым богатством не обидеть. Имеется в виду — из людей значительных и влиятельных, могущих сдвинуть торговый баланс в какую-либо сторону.

Посему лучше всего было-таки найти мещанку. Из простых, но собой свободную, и в некотором роде городского воспитания, обойтись с ней в каком-то смысле даже на родной британский манер и аранжировать домашнее устройство образом во всех отношениях благопристойным. Выше уже упоминалось, что составление списка охочих кандидаток большого труда не вызывало, но в момент принятия судьбоносного решения часто возникал стремительным обрывом бушующий и ветреный Рубикон, чёрными волнами вносивший в трепетную душу соискателя прямо-таки адский испуг.

Ведь за каждой из милых аборигенок тянулись кумовья да родственники, норовившие получить доступ в погреб да тёплую кухню, незаменимо заполонить зажиточный иностранный дом. Как от них отделаться — повяжут, обманут, обкрадут, да сами же первые и донесут. Тяжело определиться, боязно прыгнуть, страшно отрезать, как по тонкому льду идёшь в самом начале невской зимы. У всех сладких дамочек свой интерес, а у тебя, цивилизованного и достопочтенного, особенный, деликатный, обоюдоострый запрос, с вышеуказанным совпадающий только частично. И как бы их, эти интересы, так математически сбалансировать, чтобы впросак не попасть и не пострадать со стороны самой что ни на есть финансовой, а значит, особенно болезненной в силу непременной очевидности.

Посему норовили некоторые, особенно многоумные иноземные воротилы и деловые тузы даже заключать с такой экономкой контракт абсолютно денежный и скрупулёзно точный, дабы в случае какого недоразумения давать им немедленный расчёт и полный ауфвидерзеен. На бумаге сие намерение, слов нет, выглядело душесогревательно, просто ахово, тянуло на каре или даже флеш, не подкопаешься. Печати и подписи присутствовали в надлежащих местах, и сбор таможенный был тоже аккуратнейшим образом уплачен. Однако здесь наличествовал контраст благообразных намерений с природными реалиями окружающего ландшафта, а любой деловой человек вам сразу скажет, что вот этого стоит опасаться более всего, паче писарской ошибки в документе любого ранга.

Короче говоря, с контрактом была немалая загвоздка, поскольку мог он с прыткой неожиданностью оказаться не только действительным но и в судебном следствии целокупно предъявленным. И если вдруг пристальное рассмотрение удостоверяло, что наниматель со своей стороны какой на бумаге проставленной малости не выполнил — по недосмотру или умыслу, — тут уж пощады от местных властей ждать не приходилось, особенно от самых мелких, тех, кому такие жалобы первоочерёдно и попадали. Не снисходя ничуть до означенной малости, присуждали они обычно иноземному купцу жестокий штраф, после чего непременно являлись за его получением и вели себя при этом по-братски, чтобы не сказать более. Были ласковы и убеждали не прекословить. Каялись и ссылались на законы, которых никогда не читали, причём заклинали не обессудить и тоже их не читать. Просили извинить за исполнение долга и уговаривали не скупиться. Имели и полновесные аргументы в пользу последнего.

В частности, просили умеренных пожертвований за то, чтобы не произошло огласки, как и за то, чтобы судебные бумаги не поступали наверх, в следующую инстанцию, где и расценки совсем другие будут. Также обязательно просили возместить-таки истице урон — чтобы по совести, ваше купеческое благородие, было, а не желаете по совести, так никаких денег мне от вас не надобно, только потом уж не серчайте. Христом-богом молю и здоровьем — или, наприклад, — памятью вашей матушки заклинаю. После чего платили незадачливые подписанты троекратно золотом и ассигнациями, и проклинали себя за любовь к контрактному бумагомаранию на манер какой-нибудь цивилизованной страны, где писаное слово, особенно латинское, подлежит только одной и никем не могущей быть оспоренной интерпретации. Но ещё больше проклинали они себя, поскольку неизменно имели перед глазами товарищей своих, да не по несчастью. Взад и вперёд ходили по петербургским залам и кулуарам безответственные разгильдяи, которые никаких цифирей и прописей с эконом-метрессой не подписывали, а жили просто так, сойдясь по случаю или взаимному желанию, что, впрочем, суть одно и то же. Одно слово, безмозглые дурни, а можно выразиться и покрепче.

Люди подобного сорта в толпе иностранных коммерсантов выделялись — видно их было издалека, на всех сборах, съездах и ассамблеях. Определялись они вот как: ходили одиноко, на вольном выгуле, потому что, конечно, привесть метрессу в оные собрания никак не могли. Но сие отличие было отнюдь не единственным, ибо подобного ранжира гуляк, по многим причинам одиноких, обитало по гостиным очень даже немало, гораздо больше половины, однако эти-то пухлые барашки, my lords, вельми отличались от горестной холостяцкой бригады и всячески с нею внешним видом разнились.

Ибо были они, милостивые государи, спокойны, ухожены, тщательно без единого пореза выбриты, и, главное, двигались плавно, курили немного и никогда не жаловались на местный климат. И ещё — не давали, ни за что не давали никому наставительных советов, ни в коем случае не рекомендовали, через какие ворота можно подойти к местным наядам и нереидам, а только многозначительно вздыхали и переводили разговор на обсуждение сырьевых цен и всяческих котировок. Над местными обрядами, даже самыми докучливо-нелепыми, смеялись весьма редко — в контроверзу с остальными благовоспитанными эсквайрами. И политических вопросов тоже касаться не любили, лишь вздыхали пренебрежительно при их обсуждении. Потому казалось, будто нашли эти люди какой-то необыкновенно важный жизненный секрет, но делиться им ни в коем разе не желают — видать, боятся, что покинет их в таком случае благодать, покой, аппетит и вызывающее всеобщую зависть мерное равновесие духа и тела.

Именно таким человеком стал почтенный сэр Генри всего лишь за два с небольшим последних года. Постепенно, но тем более прочно. Основательны только медленные, едва заметные перемены — так, кажется, сказано у одного древнего мудреца. В полном соответствии с этим афоризмом заведующий петербургским филиалом снизил потребление виски и табака, возвратил природный цвет лица, округлился слегка, но отнюдь не слишком. Правда, сохранил привычку волноваться от событий коммерческих, а превыше того политических, и рубить рукою воздух, разговаривая сам с собой на важные темы, но уж никак не прилюдно. И заметно, повторим, весьма заметно, пополнил свой русский словарный запас. Впрочем, этим могли похвастаться все его товарищи: и те, что по счастью, и те, что по несчастью. Настоящий англичанин никогда не перестает учиться, you live and you learn, иначе невозможно!

Думал как-то в связи с этим мистер Уилсон, что переводчиков в британское посольство он бы приглашал только холостых — им учиться у местного женского пола сподручней будет, и с нравственной точки зрения тоже правильнее. Из того океанской империи выйдет немалая польза, потому что натренированные в правильной грамматике островные дипломаты умеют только договоры писать и официальные приветствия, три страницы занимающие, въедливо переиначивать. Если неизменно на них полагаться, то иной раз получится, что некому будет живое слово сказать, а больно уж здорово эти живые слова, знал коммерсант, помогают в делах малых и серьёзных, корабли водящих и границы двигающих.

Оттого-то, при всей неудовлетворённости общим течением мировых событий, не мог умеренно округлившийся компаньон Брекенриджа и Сазерби пожаловаться на неуспех в своих разнообразных предприятиях. И Сазерби с Брекенриджем тоже за него радовались, письма слали тёплые, поздравительные, просительные и подробные, ждали его транспортов всегда с нетерпением и об удачной выручке за полученные товары информировали незамедлительно. Из банков же и акционерных обществ финансово-страхового толка, куда эта выручка перечислялась, своевременно приходили отчёты, подтверждающие, что да, средства поступили и продолжают прилежно умножаться.

И было уже у сэра Генри почти достаточно оных средств, чтобы в скором времени попросить себе в помощь умелого вице-директора, обучить его за год разным российским тонкостям, закатить в особняке прощальный пир на весь мир да и выйти из дела с концами и изрядным прибытком. А там уже дом можно сторговать или даже самому выстроить — будь то посреди сассекских лугов или девонширских рощиц, и далее выполнить всё, о чем мечтал ранее, по пунктам, без исключения.

Но ни разу, ни разу мысль об этом не пришла в голову полноправного совладельца торгового дома с международной известностью. Ни разу — и это за два с половиной года. Во время которых, будем честны, в Петербурге случались и дожди, и морозы, и даже страшно сказать, всамделишное наводнение, с сорванными мостами, опрокинутыми лодками и пузатыми утопленниками, плывшими по прибрежным улицам. А вот не думал ни о чём таком Генри Уилсон, эсквайр и джентльмен, и думать не хотел. Одно слово — кремень, а не человек.

7. Назначение

Императрица умерла в ночь на Рождество, которое в России, впрочем, как и Новый Год, отмечают по старому церковному календарю, отличному от нашего, выправленного ещё в позапрошлом веке. Русские же исчисляют время года по старинке, как в Древнем Риме. Об этом казусе я впервые узнал, будучи в австрийских войсках, когда среди офицеров обсуждались сложности координации совместных действий с доблестными восточными союзниками, которые жили на полторы недели позже, часто в другом месяце, а иногда и в предыдущем году. По этому поводу даже рассказывали несколько презабавных историй, когда кто-то из младших командиров той или другой армии забыл о календарном недоразумении и страшно опростоволосился. Однако постепенно всё стало на свои места. Помогало, что среди русских офицеров, особенно при штабе, состояло много наёмников-европейцев, и они уж были в курсе дела, следя за аккуратной простановкой двойных дат на всей союзнической переписке.

Однако я отвлёкся. С какой стороны ни глянь, для русских императрица успела умереть ещё в старом году. Поэтому поначалу придворные балы и прочие торжества были, как водится в таких случаях, отменены. Праздничные молебны, не успев начаться, сменились траурными. Скажу честно, я впервые оказался в столице великой империи в момент смены власти и с любопытством наблюдал за происходящим. Обстановка была странная: судя по лицам местного населения, которого, кстати, в отличие от солдат, на улицах было не так много, никто из них не радовался, но и не грустил. Скорее так: чувств своих никто не выражал. Петербуржцы бежали по обледенелым мосткам, почти не касаясь перил. Люди сторонились друг друга и старались не вступать в разговоры, особенно с иностранцами.

В любом случае много слоняться по городу я не мог из-за рано наступавшей темноты и дурной погоды. Патрона я не видел несколько дней — факелы в главной зале горели далеко за полночь, во все стороны стучали сапоги, звенели шпоры, шелестели шубы. Из одного посольства в другое резво мчались курьеры, по нескольку раз на дню составлялись, запечатывались и отправлялись депеши на родину. Всем было не до меня.

Очень скоро начали поступать невероятные известия, одно за другим. Несмотря на то, что в столицу пришло долгожданное известие о падении крупной прусской крепости, говорили, что в Берлин отправлено личное письмо нового императора, в котором он предлагает королю выгодный мир. Я не очень этому верил — могущественные государи занимаются милостыней только в отношении своего народа, — но вскоре меня наконец-то вызвал патрон, предложив прокатиться за город для, как он выразился, интимного разговора.

— Прощу прощения, что я не уделял вам достаточно времени, — начал он, как только мы выехали за ворота посольства, — но вы ведь видите, какой здесь сумасшедший дом. Я бы хотел потратить эти два-три часа с толком — нам надо успеть в город до темноты — и немного рассказать вам о здешнем положении дел и о том, как вы могли бы оказать пользу и мне, и своей собственной карьере. А там, — он махнул рукой назад, — никогда не знаешь, кто тебя слушает. Даже у себя дома, тем более, — он опять махнул рукой, — у себя дома. Для начала могу уверить вас, что все ваши донесения за последние годы были внимательнейшим образом изучены и принесли немалую пользу. Поэтому некоторое время назад я обратился с прошением о выплате вам некоторого вознаграждения и сегодня счастлив сообщить, что эта просьба была полностью удовлетворена.

Онемев от изумления, я молчал, а патрон, сделав паузу, по-видимому, для того, чтобы я мог его отблагодарить, но ничего с моей стороны не дождавшись, сделал вид, что сморкается и, спрятав платок за обшлаг рукава, продолжал. Передаю его речь так, как её сохранила моя память, и, перечитав эти строки несколько раз, считаю, что почти не погрешил против истины.

— Не сомневаюсь, что до вас донеслось множество невероятных слухов о том, что сейчас происходит, и, к сожалению, должен сказать, что худшие из них правдивы. Узкому кругу придворных и дипломатов уже давно известно, что нынешний государь является особой, скажем так, свойства весьма необычного. Не буду останавливаться на предметах приватного свойства — я бы мог вас кое-чем позабавить, — но сейчас не время для сплетен, да и мы с вами не похожи на старых кумушек. Поэтому сразу перехожу к реалиям политическим. Например, новый царь никогда не делал секрета из того, что он высоко ставит прусское государственное устройство, армию, суд и, более того, что почитает прусского короля превыше родного отца. Гением из гениев, Цезарем, Александром и Юстинианом в одном лице. А что вы хотите, между нами говоря, он так и остался мальчиком из глухой немецкой провинции.

— Однако многие полагали, что, взойдя на престол, его величество умерит свои душевные порывы и станет править, как должно повелителю великой империи, предпочитая интересы своей державы каким-либо иным соображениям. Увы, похоже, что этим ожиданиям не суждено сбыться. Только что мне из самых верных источников сообщили, что в действующую армию послан приказ о разъединении с войсками наших венских союзников. Не исключаю, что это прелюдия к действиям ещё более радикальным, даже не берусь их предсказать. Если в Берлин действительно отправлено предложение о мире, то король ухватится за него, какими бы ни были его условия. Без сомнения, начнутся переговоры, естественно, долгие и тягучие, а боевые действия русской армии тем временем прекратятся. Я думаю, вы прекрасно понимаете, что это означает. К сожалению, некоторое время назад мы понесли серьёзное поражение в американских колониях, и возвратить тамошнее статус-кво, как в прошлую войну, нам вряд ли удастся. Будем глядеть на вещи реально. Казна наша истощена. Военные успехи на континенте минимальны. Единственная надежда была на то, что армии обеих императриц сумеют принудить пруссака к капитуляции. Тогда бы возник предмет торга с британцами, и у нас появились бы некоторые перспективы.

— Боюсь, что на этом можно поставить крест. Без русских у нас нет никаких шансов. Заключать тяжёлый мир постыдно, продолжать войну — безумие ещё большее. Впрочем, разгром Пруссии нам не сильно бы помог, разве что лишь с финансовой стороны. Только есть ли у короля теперь деньги на контрибуцию? По его землям в течение шести лет прошли четыре армии. Да и сам он выжал из своих бедных бюргеров всё, что мог, до последнего талера.

В любом случае здесь не о чем рассуждать. Да и, признаюсь вам, от перемены российских намерений больше всего пострадают наши австрийские друзья — Силезии им теперь не видать вовек. Тем не менее мы не имеем права сидеть сложа руки — дорогу, как сказал какой-то древний мудрец, осилит идущий. Думаю, вас не удивит, если я скажу, что нынешний поворот событий не вызывает особой радости у очень многих людей здесь, в Петербурге. Русские — прекрасные подданные, но только пока не затронута их гордость. В этом смысле они не так уж отличны от нас, не правда ли? Однако это к делу не относится. Так вот, насколько я могу заключить, у нового государя не так уж много симпатизантов. Кстати, что вы скажете об армии? Подчинится ли она новым инструкциям или станет выказывать недовольство? У вас есть какие-нибудь возможности завести знакомство в здешней гвардии?

Я сидел, не двигаясь. Сердце моё колотилось от негодования. Я не знал, могу ли я верить своим ушам. А вдруг меня втягивают в какую-то невероятную интригу? Невозможно… С таким небрежением отнестись к армии, ко всей пролитой ею крови? Как может так поступать государь, имеющий честь называть великого преобразователя своим родным дедом? Но будучи приучен молчать при вышестоящих, я сдерживал копошившиеся у меня на языке восклицания и продолжал слушать патрона. Он продолжал говорить: клял нового императора, намекал на недовольство им в столичных кругах… Я никак не мог понять, какую цель преследуют эти откровения. И вдруг до меня дошло: он сам ничего не знал, возможно, от него требовали каких-то докладов, рекомендаций, советов, которые он не мог дать. Теперь он просто-напросто ждал моих предложений, он нуждался в моей помощи! Я сделал вид, что поперхнулся, и звучно откашлялся. Патрон тут же замолк и взглянул на меня с плохо скрываемым интересом.

— Мне нужно срочно подыскать квартиру, — задумчиво проговорил я. — И вообще, нам надо будет видеться реже, только по профессиональным резонам. Так от меня будет больше толка, мне будут больше верить, если узнают, что я ваш ученик, но вынужден сам зарабатывать на хлеб, не будучи связан с миссией. И что, в конце концов, я отставной штаб-хирург русской армии с незапятнанным аттестатом. Вызывайте меня, пожалуйста, ко всем вашим знатным пациентам и, если вас не затруднит, передайте мне кого-нибудь из среднего звена, желательно с какими-нибудь застарелыми, хроническими проблемами. А лучше всего кого-нибудь из лёгких больных, дабы не говорили, что приехал молодой француз и залечил беднягу до смерти. В нашем деле первое впечатление — самое важное, и успешным становится не тот врач, который может вылечить, а который способен убедить пациента в том, что он выздоровел.

Я слушал свою речь и удивлялся. Казалось, за меня говорил какой-то другой человек, жёсткий и деловито-беспощадный. Еще больше, насколько я мог заметить, был удивлен патрон — ведь он меня помнил совсем несмышлёнышем, наивным, необразованным и романтичным. Однако весь этот монолог родился не на пустом месте. Полевая служба пополам с гарнизонной, неплохая библиотека в двухэтажном прибалтийском городке — всё это способствовало рождению некоторых пронзительных мыслей, которые я сейчас несколько неожиданно для нас обоих изливал на господина медицинского советника. Или во мне заговорило отчаяние наконец-то получившего свой шанс неудачника?

— Денег не нужно, разве что на самых начальных порах. Сбережения у меня есть, но их может не хватить: я успел заметить, что цены здесь зверские, не ниже венских. Обещаю вам при первой возможности вернуть всё, до последнего сантима. Кстати, не скрывайте, что дали мне взаймы — это будет выгоднее нам обоим. Умолчания вызывают подозрения. Верну я вам деньги тоже прилюдно, и как только у меня образуется круг постоянных клиентов, найду способ возвратить и тех больных, которых вы мне поначалу передадите из рук в руки. Не посылайте ко мне никого из посольства, я сам найду способ с вами связаться в случае крайней необходимости, а так — будем встречаться у постелей наших общих пациентов.

На следующее утро я отправил прошение в Медицинскую канцелярию, в котором извещал о своём приезде в столицу и намерении открыть в городе практику. Также я испрашивал, нет ли возможности посодействовать мне в получении какой-либо казённой должности, и выражал желание исправно служить в любом качестве. На скорый ответ я не надеялся, однако дал возможность патрону при каждом удобном случае упоминать о том, что я желаю вновь поступить на русскую службу, теперь уже как штатский доктор. После этого пациенты смотрели на меня с одобрением и выражали своё полнейшее расположение. Здесь я всегда не забывал упомянуть о перипетиях моей воинской карьеры и участии в знаменитом сражении с прусским королём.

Через два месяца у меня была уже немалая клиентура, которая поставляла в посольство разнообразные известия самой широкой степени правдивости. Если выразиться точнее, то столичные слухи стекались ко мне отовсюду. Казалось, многие из пациентов вызывали меня к себе не для того, чтобы лечиться, а с одной единственной целью — выговориться. Выговориться и закончить свои невообразимо растерянные тирады немым вопросом, на который я также предпочитал отвечать без слов. Здесь нельзя не сказать, что за это время в России произошло множество небывалого и неслыханного, вызвавшего всеобщие толки и обсуждения.

8. Новое царствование
(буквы чуть танцуют, большие промежутки между абзацами)

Мама моя, мама родная, что же такое? Всеблагая Богородица, помилуй нас, конечно, завсегда помилуй, но главным образом вразуми! Направь и выведи, освети, спаси и убереги. Потому как самому понять это всё невозможно и умишком хлипким человечьим охватить — выше урождённого моего таланта. В какую сторону ни поверни — не состраивается мозаика греческая, сыпаться изволит, прямо как мозговая крошка под мясницким ножом. Больно мне, больно, пресвятая заступница, исцели, будь добренькая, избавь от головного верчения!

Только успели все удивиться поведению государеву при похоронах его дражайшей новопреставленной тётушки — козлом скакал, вперед и взад от процессии скорбной забегал, языки вкруг себя показывал, — как пошли слухи о подписании и издании указов удивительных и невмочных. Кто вдруг говорит: теперь войне конец. Через два дни уясняется: и вправду — конец, послан к королю гордый гонец с грамотой о мирных делах и полной дружбе. Вроде хорошо: мир наконец, утомились враждовать да постреливать, ожидать с моря нападения дерзкого. Но вроде, по тому миру ни казне нашей, ни державе ничего причитаться не будет. Зачем тогда, спрашивается, воевали мы годы долгие, зачем горемычно мучились, отчего изводили армию и людишек малых?

Не успели отдышаться — другое известие, не слабее первого. Дескать, именным повелением помилованы очень многие, и в первую очередь, значит, преступники вчерашние и позавчерашние, злонамеренники аспидные, изменники. Все, кто за прошедшие блаженной памяти царствования не по своей воле отправились в разные дали, в том числе совершенно неведомые. Вправду, проходит месяц — и поехали те, кто был в ближней ссылке, а за ними прочие печальники. И единым строем приняты с почтением, ордена старые не скрываясь носят, прежнее имущество им частями возвёрнуто, а частями разрешено им — вникни-ка! — ходить по частным домам, выясняя, нет ли здесь в наличии какой картины писаной али ендовы литой, или чего ещё, много лет назад законно конфискованного и столь же законно проданного и приобретённого.

Вслед за этим немалым потрясением совсем ни к селу, ни к городу оглашается со всею торжественностью ещё один, впрочем, давно пылившийся в правительствующем сенате указ — об отписании владений монастырских на полные государевы нужды. А уж он-то, указ миленький, сколько своего часа ждал, и ведь все нелицемерно согласны были — пропадает земля, стоит неустроенная, а каковы выгоды могут быть и казне, и всяким отдельным лицам. Но всё же побаивались — вдруг обвинят в вероотступничестве? Вдруг пойдут по народу толки, что на престоле великом сидит даже и не скажу кто, а в прислужниках у него ходят, ну, сами понимаете. И точно — сразу же понеслись по предместьям да казармам слухи — дескать, к православному нашему исповеданию склонность в вышних сферах недостатняя.

Далее происходит загадочное: издают пространный указ о вольности, рескрипт велеречивый и породистый, о котором уже тридцать лет как толковали, когда громко, а иногда шёпотом. Читаешь — ничего не понять. По нелёгкому разбору получается, что все законы Преобразователевы, все его, отца отечества, тщания — приучить нашего брата не о себе, кровиночке, на печи раздумывать, а во всеобщем государственном деле непременно участвовать — будто все они посылаются, прости Господи, псу под… Теперь хочешь — служи, а не хочешь — ступай на лавку и дремли без просыпу, никому до тебя дела нетути. Нехорошие пошли от этого думки, прямо сказать, нехорошие, лучше их при себе держать, язык вовремя прикусывая и губы сжимая плотно.

Уже этого бы для первого месячишки с гаком хватило бы — закачаешься, да тут ещё привалило, сыплются ворохом подписанные и печатями обвешанные. И ведь знали — лежат разные документы в высоких кабинетах, ждут своего часа, работают над ними важные комиссии, но сказал бы кто, что их начнут выпускать, и не в очередь, а скопом, как собак злобных на нашу душеньку онемелую! Мы бы этого заразу заглушили, затоптали и на весь мир высмеяли. Любое узаконение — вещь сложная и обоюдоострая, требует многостороннего обсуждения, частого отклада в сторону, временного забвения и приведения в полный эквилибр, тут несколькими годами редко когда обойдёшься.

Вместо этого — новая сюрприза. Только успели выдохнуть и закручиниться, головой заболеть и слегка отлежаться — нате! — своеручно изволит Его императорское Величество полным макаром упразднить свою же собственную Тайную канцелярию и предать забвению все сыскные дела прежнего царствования. Запрещает произносить «Слово и дело» и велит сходные изветы впредь расследовать на новый манер и об умыслах в преступлении против властей доносить в ближнее судебное место. Ах ты, злодейство — а кто же государство теперь спасать будет, кто вредоумышленников на чистую воду выведет, кто допрос проведёт по полной строгости да с должной умелостью? Тяжко нам станет, ой тяжко.

Даже вдруг обидно стало — а для чего ты, Василий Гаврилович, мил свет, так трясёшься и маешься, разными секретами скрываешь рукопись свою потаённую, а иные словеса и запечатлеть боишься? Про себя думаешь, а бумаге не доверяешь. От кого ж ноне хорониться, зачем страданием душу изводить? Таперича в такой писанине никакой страшной опасности нет — на дыбу не повлекут, кнутиком не пригладят. А потом долистал до конца — и аж вздохнул облегчённо: нет, по-прежнему прятаться надобно, и хоть не всякому навету по нынешнему дню поверят, а за правду запросто притянут.

Даже радостно стало — будто понял что. Получается, это перекур нагрянул, а не тормашка к небу задралась, называется по-нашему: полная смена хода дел. Упорядочивание, значит. Будут родимые братики из одних кабинетов в другие переезжать, старые папки в архив складывать, перья по-новому чинить и мундиры шить супротив прежнего регламента. А пока устаканится — поживем, поохаем. Ну вот и хорошо — совершеннейшая понятка, можно запрягать дальше. Ан нет. Небольшенько отдышался, перемогся, в баню сходил, кваском запил — новая катавасия, прямо полный ай-ай-ай и никакой интермедии.

Приходит известие весёленькое, с самым первым родственно связанное воистину: вправду будет у нас с немецким крулём полное замирение и великое сердечное согласие, владения же ему все немедля имеют быть возвёрнуты, о чем объявляется большой салют и всеобщее ликование. И тут же добавочек малый — миру-то полному не быть, поскольку есть у нашего нового сердечного повелителя аспидный враг, и не кто-нибудь, а другой круль, теперь датский. Посему предписывается армии стрелки перевести, проверить провиант и амуницию, вслед чего готовиться в новый поход: вместо Силезии для королевы богемской и венгерской (и австрийского дома по совместительству родительницей и главой) будем мы ноне воевать другое заморское герцогство. Только уже для родимой по сегодняшнему времени Голштинии и в полном союзе со вчерашним злыднем Фридрихом, а ныне — удалым молодцом и лепшим другом нашего славного отечества. Говорят, что Его Величество объявил это на важном празднике — и прямо в глаза датскому посланнику. Не знаю уж, правда ли это, скорее, конечно, враньё — ну а как правда? Смеяться ли, плакать — невозможное дело!

Вот и суммация новостей за последнюю недельку с гаком, а кто не спрятался, то я не виноват. И к тому же — пост на дворе Великий, а кругом — балы да парады, сплошное нарушение, а все боятся — и ездят, и прыгают, ноги выше головы, чтобы угождение показать. Да и то не конец — прознали мы, что страсть как любит Его Величество глядеть на пожары. Посему издал суровый монарший приказ: как где знатный пожар, то непременно извещать, дабы император всероссийский завсегда прибыть на сие пепелище был способен и мог своеручно огонь к прекращению принудить. Оттого кое-какие дома сгорели до основы, ибо боялась пожарная команда приступить к тушению оного, государя не дождавшись.

Ну, теперь всё. Перо в ящик, мысли на полку. Только вертятся, вертятся мысли-то. Но всё равно, ай-да, гой да, нечего мне более сказать, прекращаю я писать, ибо хоть и отменили Тайную, а людишки наши изветы сочинять не разучились и в триста лет хорошо не разучатся. Этого-то таланта, тяжело взращённого, да славно притёртого, у нас никто не отнимет: ни зима, ни природный ворог, ни басурманское отродье, ни свой брат православный. Хоть говорят, что за морем живет народ, нас во многом лучший и талантами превосходный, верую истово: первые мы по таковскому писательскому ремеслу во всём мире и отличны на сей стезе беспрекословно.

9. Реформы

Все-таки в замечательное время выдалось жить мистеру Уилсону — какие вокруг перемены, и как здорово ими можно будет воспользоваться! Этого, впрочем, не замечает никто из уважаемых коллег, ну, тем хуже для них. Такое положение дел приносит даже двойное удовлетворение: интеллектуальное, от сознания собственной правоты, и материальное, уже сугубо конкретное, количественное. Последнее, впрочем, находится пока в некоторой перспективе, тоже являясь предметом скорее умозрительным, нежели легко ощутимым. И всё равно — насколько же приятно оказаться правым!

Никто не верил, что Россия может так быстро и так чрезвычайно измениться — а вот вам, постылые скептики! Может, и ещё как! Столько судьбоносных законов и в какой малый срок!.. Чрезвычайно поучительно для иных великих держав. И особенно значимо, что чуть ли не самые главные законы — о свободной торговле и великой экономии — нам особенно споспешествующие и выгодные. Как это всё-таки по-русски — разом взять и все преграды многолетние без удержу порушить. Теперь — вывози не хочу! И с каким прибытком! Пеньку и лён, парусину, лес, известь, мёд… Да и железо местное — тоже не худо. И на зерно — никаких ограничений, хоть признаем честно, его здешнему народу иногда не хватает, слышали, что там, в глубинке творится, если год неурожайный. Так сказано же — без удержу, тут иначе не умеют.

Короче говоря, на глазах открывалась золотая жила, и каких, с позволения сказать, размеров, в пол земного шара. При этом роста цен не предвиделось, ведь иными законами предписывалось строжайшее соблюдение расходов и неустанное наблюдение за денежным потоком, который предполагалось подпитывать всеми возможными средствами, включая, как доносили верные люди, даже заморские кредиты — кстати, не британские ли? — и чеканку легковесной медной монеты.

Господи, сколько лет он ждал, не мог дождаться, когда в этой стране что-нибудь сдвинется с места, и вот, наконец! Чёткие, продуманные решения, понятные приоритеты, адекватные задачи, отмена древних и оттого наиболее дремучих установлений, причём самых вредных, мерзких. И главное — забегали-то, забегали-то как все. Фельдъегеря скачут, полицейские торопятся, гвардейцы маршируют, вытягивая носок. Хорошо, между прочим, идут, собаки, совсем как на континенте.

«Правда, — подумал здесь сэр Генри, — без особой радости в глазах маршируют-то, даже наоборот». Видел он давеча краем глаза одну такую колонну — ноги шарнирные, лица деревянные, взоры каменные. Ну ничего, здесь, в России, и не таких обламывали. Вон, царь Пётр всю старую гвардию, когда бунтовать вздумала, на эшафот отправил — и ничего, только крепче сидеть стал. Теперь, конечно, время не то, головы сотнями уже не секут, да и покойная императрица, сказывают, вовсе этого не любила, даже если тайным образом. Мягчеют нравы почти на глазах, нежнее всё стало, цивилизованнее. Разве что главных смутьянов — в ссылку за дальние реки или, коли почти никакой вины нет, то домой, в глухую усадьбу, без права выезда в губернские города и поступления на службу.

Кстати, от указа об освобождении благородного сословия от той самой службы тоже будет столько последствий, даже пока неявных, вот, кстати, совершенно замечательная штука, как ни посмотри. С одной стороны, повалят теперь, миленькие, скопом в отставку из разных гнусных мест, а превыше всего из армии, из гарнизонов дальних, постылых и недоходных. А с другой — придётся ныне вольной чистопородной братии себе на жизнь зарабатывать, у половины-то крепостных с гулькин нос, отеческий дом в развалинах, а поля заросли сорняками ещё при позапрошлом царствовании. Но при этом многие — люди образованные, благородного толка. Не пропадут, даже наоборот. Если возьмутся за дело, то преуспеют, а потом и других за собой потянут. Общество, что ни говори, должно серьёзнейшим образом измениться. Нет, не сразу, но лет через пять-десять Россию будет не узнать. Вот так-то, милостивые государи и государыни.

Продолжение