Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

С коррупцией не так всё просто, как может показаться, говорит Поэт. Вот, например, новый закон появился, запрещающий комиссионкам и ломбардам принимать дроны. Что, дроны? Да, дроны. И не все попадали туда из-за коррупции, может быть, большинство даже — не из-за неё. Солдаты несут дроны в ломбард. Почему?

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 15

Внешне Поэт оказался в точности таким, каким я его себе представлял. Нет, дело не в фотографиях — фотографии-то как раз его таким не показывали. Наверное, скорее стихи подсказывали, что он должен быть человеком, от которого исходят сила и уверенность. Но и не совсем те, которые угадываются в каждом большом поэте. Я знал нескольких больших поэтов, и о каждом думал в какой-то момент: удивительно, что в этом тонком и нервном человеке есть ещё такие сила и уверенность, выявляющиеся в стихах. Здесь, в Киеве, я встретился с Поэтом, и в нём удивляло другое: как в этом сильном и уверенном человеке есть место для такой тонкости и нервности? Его силу и властность я ощутил сразу — и в том, как он поднялся нам навстречу, и в крепком рукопожатии, и в спокойном, уверенном начале разговора. Обычно первое впечатление от человека хоть как-то отличается от представлений о нём, здесь — было полное совпадение.

Мы слегка опоздали к назначенному времени, совсем чуть-чуть, но Поэт с Мамой, видимо, пришли заранее: на столике, за которым они сидели, уже стояли чай и вода. Я окинул взглядом большое, почти пустое помещение кафе. Умеренное освещение. Одна девушка-официантка за стойкой буфета. По тому, как они с Поэтом перебросились парой реплик, понятно, что он здесь — на особом счету, уважаемый клиент, завсегдатай.

Поэт представляет нас Маме. Она небольшая, сухонькая, со сдержанным, но очень выразительным и приветливым лицом. Мы здороваемся, несколько вступительных фраз — и разговор почти без разбега переходит к главному.

Чем может закончиться война, как может Украина победить? Украина уже победила, спокойно говорит поэт. Без всякого сомнения, без вызова. Да, мы уже победили, подтверждает мама, отвечая на удивление наших лиц. Почему? Зачем же продолжаются бои? Украина победила просто потому, что не проиграла в первые две недели. Никто не мог рассчитывать, что мы продержимся дольше месяца, даже мы сами. А вот — стоит Украина, воюет, мы здесь сидим и чай пьём. А ведь что сначала было, какой страх, какая паника. Я сам видел, как люди за хлеб дрались — вот здесь, в центре, в двух кварталах. Вот вы шли сюда пешком (мы киваем), видя то, что вокруг, можно себе представить, чтобы люди за хлеб дрались? Поэт сам видел драку за хлеб, своими глазами, в двух кварталах отсюда. (Я потом спрашивал у нескольких киевлян, знают ли они о драках за хлеб в начале войны, видели ли их. Нет, отвечали они дружно, не видели и не слышали. Некоторые добавляли, что такого и быть не могло. В моё сознание ни на секунду не закрадывалось подозрение, что Поэт выдумал, верю, что видел. Ещё одно свидетельство — как разнообразно всё и как быстро меняется.) Мы уже победили, повторяет поэт. Морально Путин давно проиграл войну. Да, спрашиваю я, но как превратить моральную победу в физическую, в мир? Можно ли это сделать? Можно, отвечает Поэт, но есть помехи. Больше всего мешают взаимные амбиции Зеленского и Путина. Если бы не состязание их личных амбиций, война давно бы закончилась. Но как же договориться? Поэт уклоняется от детального обсуждения — и я понимаю, что не оттого, что ему нечего сказать. От чего-то другого. По разным деталям разговора у меня складывается впечатления, что для него не так важно, будут ли освобождены захваченные врагом территории. Он говорит, что не только у Украины, но и у всего мира не хватит денег на восстановление всего разрушенного. Я не согласен с ним, но не хочу возражать. В самом деле: откуда я знаю? А что важно для Поэта — это сохранить самостояние и уникальность Украины. «Самостояние» — его слово, он повторяет его несколько раз, вкладывая явно больше, чем простую «самостоятельность». Украина — уникальная страна, замечательная сочетанием и сожительством культур. Точнее, была такой страной. Война нас портит, говорит он. Не так сама война, как мозги, деформируемые ею. «Если война начиналась как борьба, скажем так, неплохого с ужасным, — говорит поэт, то сейчас это уже борьба плохого с ужасным». Ужасное — это Россия, на всякий случай уточняет сестра. Ну, конечно, с некоторым даже раздражением отвечает Поэт, а Украина стала куда хуже. Мы теряем свою уникальность. Наша поликультурность уходит каждый день.

Коррупция, по мнению Поэта, огромна. Коррупция, говорит он, наш национальный спорт. Ёмкая формула, остроумная, хотя я не уверен, что понял её правильно. Но не переспросил, постеснялся показаться глупым. Поэт приводит цифры (он много раз опирался на количественные данные во время беседы, большинства я не запомнил). Пожертвования украинцев на ВСУ составили 3 миллиарда долларов. Три миллиарда — очень много, богатых людей в Украине мало. Даже те, кто живёт здесь неплохо, в долларовом пересчёте — в большинстве своём нищие. Украдено из бюджета ровно столько же — 3 миллиарда долларов. Вот вам — масштаб коррупции. И на войне мошенники наживаются — и вовсе не всегда это «бизнес на крови», отнюдь. Да и как тут проведёшь границу? Например, у нас новый мем появился: «строить детскую площадку». В чём его смысл? Всё очень просто: когда становится ясно, что какая-то территория, вероятно, будет скоро захвачена русскими, на ней сразу начинают строить детские площадки и стадионы. На бюджетные деньги, конечно. Кто там потом разберёт, что было на самом деле построено? А деньги на бумаге освоены — все или на 90%. Это что — бизнес на крови или нет? И все знают. Теперь, задним числом, соображают: национальный спорт — это когда красоту игры понимают все, играют они сами в неё или нет. И втягиваются, становятся болельщиками. Мы ведь болеем за Остапа Бендера или Чичикова…

С коррупцией не так всё просто, как может показаться, говорит Поэт. Вот, например, новый закон появился, запрещающий комиссионкам и ломбардам принимать дроны. Что, дроны? Да, дроны. И не все попадали туда из-за коррупции, может быть, большинство даже — не из-за неё. Солдаты несут дроны в ломбард. Почему? Представьте себе, сидят люди в траншеях, стресс сильнейший — и скука. Алкоголю, наркотикам командование как-то может противостоять, но вот азартным играм на мобильнике — никак не может. Мобильный телефон сейчас нужен каждому на передовой, а казино онлайн — в одном нажатии пальца. Люди играют, проигрываются, хотят отыграться. И тащат нужные им самим дроны в ломбард. Глупо, конечно, но не нам здесь их осуждать. (Позже мы обратили внимание на обилие рекламы психической помощи в Украине, и все рекламируют своё искусство в борьбе с «алкоголизмом, наркозависимостью, лудоманией». Лудомания — это и есть зависимость от игр, только в высоконаучной формулировке.)

Скачком — как это случается в живом разговоре — перемещаемся к языковой проблеме. Я слушаю Поэта с напряжённым вниманием — из-за его уникального места в сегодняшней украинской поэзии. Он — один из немногих, оставшихся в Украине, кто пишет стихи преимущественно на русском. Так вышло, что значительная часть украинских поэтов, писавших на русском, уехали — до начала полномасштабной (дурацкое слово, да лучшего нет) войны или вскоре после него. Одни из оставшихся пишут то на украинском, то на русском. Другие — полностью перешли на украинский, и, к моему приятному изумлению, многим из них это «пошло на пользу»: люди, по рождению и воспитанию русскоязычные, стали писать украинские стихи, которые сильнее и глубже тех, которые они раньше писали. Я мог бы назвать имена, тема — большая и интересная, но не хочу отвлекаться. Итак, Поэт продолжает писать на русском. Будучи при этом безусловным и неуклонным патриотом Украины. Прекрасно зная украинский язык и доказав в прошлом свою способность пользоваться им в поэтическом творчестве. Каково же отношение Поэта к усилиям правительства и существенной части общества, старающихся выдавливать русский язык из Украины — как войска агрессора? Я бы назвал его отношение стоическим. Подобно античным стоикам, он старается переносить выжимание русского языка как объяснимое и закономерное зло, не протестуя, но и не стараясь зло оправдывать. Однако некоторая болезненность в реакции Поэта всё-таки ощущается, проскакивает в придаточных предложениях. Ему хочется видеть традиционную многокультурную Украину, а не такую, которая обрубает собственное культурное наследие. Булгаков — лучший украинский писатель 20 века, — говорит Поэт. — Никто из писавших на украинском в 20 веке к нему и близко не стоит. Ну кто? Олесь Гончар? Поэт его хорошо знает, они были соседями. Да, хороший прозаик, но — только, если не сравнивать с Булгаковым. Русские считают Булгакова русским писателем? Ну и что, пусть считают. А мы будем считать его своим, украинским. И кто сказал, что писатель не может быть одновременно украинским и русским? Вот — Гоголь, к примеру.

Мама Поэта слушает очень внимательно. Молчит, почти ничего не говорит. Иногда что-то поясняет моей сестре, наклонившись к ней над столом (они сидят «уголком»). Но если бы заснять на плёнку, как она смотрит на сына, получился бы прекрасный немой фильм. Потому что она не умиляется, не восхищается, а слушает, вникая во все повороты смысла. Впрочем, почему немой? Звук его речи ничем не помешал бы. Поэт красноречив, его речь эстетически близка к совершенству. Это — естественное красноречие.

Переходим к теме формирования украинской армии. Мы подгадали приехать к вступлению в силу новых правил мобилизации — и как они будут воплощаться в жизнь, всех волнует. Особенно — мужчин призывного возраста Поэт — не исключение. Ему — ещё несколько лет до 60, формально он подлежит призыву. Никто не знает, как новый закон будут применять, говорит Поэт, многие боятся, что будут хватать и отправлять на фронт всех, кто попадётся под руку. Поэтому люди стараются не нарываться, без необходимости из дому не выходить. Знакомые Поэту тоже посоветовали ему несколько первых дней отсидеться дома. Он слегка морщится, говоря об этом.

Во всяком случае, выезжать из Украины Поэт не имеет права. Я мог бы легко обойти запрет, говорит он, но не хочу, чтобы кто-то мог обо мне сказать, что я удрал. А каким образом он мог бы выехать? У нас есть такие правила, по которым должны выпускать людей, чей выезд «способствует культурному продвижению Украины». Мне присудили литературную премию в Италии, пригласили на вручение. Мне наверняка оформили бы визу, но я не стал обращаться за ней. Почему? Поэт пожимает плечами: ну разве из уже сказанного не понятно? Но тему итальянской премии развивает, с видимым удовольствием. Он принимал участие в церемонии, но — заочно, по ЗУМу, с экрана монитора. Два профессора во фраках вручали премию, а я над ними, в телевизоре — ну прямо как Святой Дух. В обычном своём свитере. Если бы ещё сирена воздушной тревоги завыла в это время, вообще красиво было бы! Но не завыла.

С этой мобилизацией, сетует Поэт, неприятно то, что правила могут в любой момент поменяться. Сейчас максимальный призывной возраст — 60 лет; ну хорошо, исполнится мне 60, доживу я до этого, а вдруг призывной возраст к тому времени повысят до 65?

Поэт — гордый человек. И есть в нём высокое чувство собственного достоинства (я назвал бы его «дворянское достоинство», но понятия не имею о корнях Поэта). Качества близкие, смешивающиеся, однако не идентичные. Когда Поэт эпически описывал церемонию вручения итальянской премии, оттенок гордости был заметен, но когда он говорил о возможном повышении призывного возраста, осталось собственное достоинство без примесей. Да, печально, как бы сообщал он, но я не трусил и не трушу. Многократно слышанное мной от украинцев: «Сам не пойду, но прятаться не буду,» — только в более осознанной, химически чистой форме.

Родом Поэт — из Херсона. Его Мама и семья брата пережили в Херсоне всю русскую оккупацию. По многим мелочам — понимаю, что жили они до большой войны хорошо, спокойно и зажиточно. В городе, на правом берегу Днепра, у них была хорошая квартира, через реку, на левом берегу — дача. Мама рассказывает, как она ловила рыбу и смотрела через Днепр на свой дом. Теперь и то, и другое непригодно для жизни. Дача уничтожена смертоносным наводнением после того, как путинские варвары разрушили (нарочно или по тупости) Каховскую ГЭС. Мама с братом живут в Киеве, снимают жильё. Но в голосе Мамы нет уныния. Она настроена более решительно, чем Поэт. «Я верю в то, что мы победим, — говорит она. — Должны победить». И на уточняющий вопрос, твёрдо отвечает: «Да, разгромим их и всё освободим. Включая Крым».

О поэзии мы почти не говорим. Так, коснулись мимоходом пары общих пишущих знакомых, вздохнули по Цветкову, с которым оба дружили — в разное время. Но где-то, на каком-то витке разговора, не о стихах, Поэт произносит несколько фраз, обращённых к Марианне, и несущих, на мой взгляд, глубочайшую правду. Я забыл практически все слова, но смысл запомнил. Поэт объяснил, что во всём есть уровень рационального выбора и приводит в пример процесс сочинения стихов. Когда пишешь, казалось бы, захватывают эмоции, всё диктуется чувством, но в то же время помнишь о рациональной стороне построения текста. Ведь при всех чувствах, следишь как-то за строфикой, за рифмовкой, за тем, чтобы логика была — не бытовая, а стихотворная логика, но она не менее логична. Разве можно из-за этого считать, что стихи пишутся холодной рукой? Нет, конечно. И в то же время — да.

Прошло уже много времени. Мы все понимаем, что пора расходиться. Да и девушке за стойкой буфета не терпится убежать домой. Подарки друг другу вручены, разговор не то, чтоб выдохся, но замедлился. Пора! Поэт просит девушку сфотографировать нас всех вместе. Его исключительно вежливая просьба звучит как приказ, не выполнить который невозможно. Если бы он не был поэтом, думаю я, то, наверное, командовал бы армией. Как минимум — бригадой.

Через минуту ощущаю силу приказов Поэта уже на себе. Мы выходим на улицу. «Вы как сюда пришли, по Большой Житомирской? — спрашивает он. И не дожидаясь ответа, отдаёт распоряжение: — Назад вы пойдёте по более красивой дороге. Это займёт практически то же время. Сейчас я вам покажу!» Мы сворачиваем направо — и оказываемся в совершенно другом ландшафте. Вниз уходит крутой склон. Ярко освещённая широкая аллея полна гуляющих. Радостная, беззаботная толпа подхватывает нас — как только мы обменивается прощальными рукопожатиями с Поэтом и Мамой. Толпа несёт нас вдоль аллеи, немного вниз, мимо нарядных кафе, где молодёжь ест мороженое или пьёт пиво. Всё ярко подсвечено: каштаны, акации, какие-то крупнолистые деревья, которые я не могу распознать. Теперь надо выбрать место для ужина. Не найти, а выбрать. Да, совсем не так я представлял себе столицу воюющей страны. Конечно, мы — в самом центре и сейчас — суббота, но всё-таки…

Аллея выводит нас к храму. Он тоже ярко подсвечен, кажется нарядным, готовым взлететь. А за храмом — что-то совсем странное. Площадка с землёй, накрытой брезентом. Пюпитры для музыкантов. Не толпа, но значительная группа людей, стоящих лицом к растянутому по земле брезенту и поющих что-то. Это — церемония, явно религиозная, но я не могу распознать, какая: христианская или языческая. Спросить — неловко. Стоим несколько минут, смотрим, слушаем. Ничего не понимаем. Сестра высказывает предположение, что сюда были какие-то прилёты, кто-то погиб. Предположение — неверное, но мы об этом узнаём только на следующий день, расспрашивая киевлян. Участники церемонии то ли закончили ритуал, то ли делают паузу. Мы уходим. Я так до сих пор и не знаю, что там происходило.

(продолжение)