Пока мы с Воином «перекуривали», Защитница рассказала Марианне о том, как она спасала Воина от безразличного и бездушного отношения врачей, готовых отправить человека обратно на передовую, совершенно ещё неспособным к продолжению войны.
ПОЕЗДКА В УКРАИНУ
(Продолжение. Начало)
Очерк 4
Мы встретились с Воином и его Защитницей на Майдане во вторник вечером. Этому предшествовала скачущая и нервная переписка с каждым из них. Увидеться с Воином я не надеялся, считая, что он на фронте, а вот о встрече с Защитницей мы договорились заранее. Узнав о моём предполагаемом приезде в Киев, она написала, предложила познакомиться, выпить по чашке кофе — на что я с радостью ответил согласием. Условились списаться или созвониться, когда мы с сестрой попадём в Киев. О Защитнице я знал мало, заочно познакомился с ней уже во время войны, когда она собирала деньги для Воина и его побратимов — купить что-то нужное для войны, чем ВСУ их не обеспечивает (увы, это — частая, слишком частая ситуация). Я знал, что она вышла замуж за Воина уже во время войны, но подробности мне не были известны. С самим Воином я был заочно знаком не то, чтобы очень хорошо, но намного дольше и лучше. Поэт, человек с философским складом ума, очень наблюдательный и чуткий к оттенкам слова, он вызывал моё любопытство, мы несколько раз подолгу обсуждали что-то на Фейсбуке. Потом, вскоре после 24 февраля, я увидел его фронтовую фотографию — и ощутил естественный прилив тепла и симпатии. И вот, за день до приезда в Киев, получил сообщение от Воина: «Буду очень рад встретиться завтра в реале в Киеве». Я, разумеется, страшно обрадовался — но одновременно почувствовал сложность ситуации: поезд приходил после полудня, а на ранний вечер уже была согласована встреча с другим человеком, тоже очень интересным и важным для меня. Если бы не существующая договорённость, я бы счёл общение с солдатом ВСУ более приоритетным, но отменять уже обговорённое не хотелось. Я написал Воину об этом, предложив увидеться с ним («и с Защитницей?» — добавил я в скобках) либо в те два дневных часа, которые остаются перед вечерней встречей, либо уже поздним вечером. «Лёня, — ответил Воин, — я сейчас лечусь в Киеве и рассчитывать на часовую встречу не могу. Так, встретились, обнялись, сделали селфи и разбежались». Я огорчился, но, разумеется, согласился. Мы ориентировочно договорились о месте и времени — и тут я получил сообщение от Защитницы. «Знаю, что вы с Воином договорились о встрече на Крещатике. Воин в среду перенёс операцию, ему ещё нельзя выходить из больницы, он на обезболивающих. Если можете, подъезжайте вы к нему в больницу. Я, к сожалению, завтра весь день на обследовании. Либо, если можно, перенесите встречу хотя бы на день. Я ему попеняла за то, что он себе такое решил позволить в его состоянии». К сообщению прилагалась фотография Воина с повязкой после операции. Я начал извиняться, оправдываться тем, что ничего не знал об операции, что перенести встречу на несколько дней для меня — только лучше. И тут же написал Воину, объясняя, что в Киеве мы будем по крайней мере до четверга, что можем навестить его в больнице в понедельник или во вторник (на воскресенье у нас тоже уже были планы), что не надо спешить. Заодно добавил к упрёкам Защитницы немного своих («что ж Вы и себя не жалеете, и меня виноватым делаете?»). Воин ответил, что считал наше пребывание в Киеве однодневным, потому и спешил, что более длительное время всё облегчает. С некоторым раздражением пожаловался на чрезмерную опеку со стороны Защитницы, но поспешил добавить, что он её всегда прощает. Условились списаться и созвониться. Переписка продолжалась ещё несколько дней. И у Воина, и у Защитницы то и дело возникали сложности (настоящие, не выдуманные) — но в конце концов договорились о встрече на Майдане.
Майдан — в двух шагах от квартиры, которую мы снимали на Крещатике, но так получилось, что на встречу мы ехали на метро с Оболони. Должны были успеть вовремя, но впритык, немножко нервничали. Без четверти семь Воин сообщил, что они уже на месте. Я ответил, что будем в семь, раньше не можем, спросил, где они в точности — в каком месте Майдана. Встретимся возле места с флажками погибшим на войне, ответил Воин. Я подчёркиваю эту деталь вот почему. За прошедшие дни меня не раз удивило двойственное отношение киевлян к «клумбе» флажков (понимаю, что слово плохое, но лучшего не вижу). С одной стороны, было видно, с каким почтением люди чтут память павших: всё время кто-то ставил свежие цветы (ведёрки с водой не оставались пустыми, скорее в них не хватало места), чуть привядшие — кем-то безотлагательно выбрасывались, многие рассматривали флажки, читали имена и названия воинских частей. С другой стороны, горожане относились к «клумбе» как к привычной детали — в частности, к месту, где удобно назначать свидания. Предыдущим вечером я проходил через Майдан и видел, как двое влюблённых, встретившись у «клумбы», залепили друг другу (иначе не скажешь) такой кинопоцелуй, какой и Феллини не побрезговал бы вставить в свой фильм. Поэтому предложение от Воина (а не от кого-то, кого война задела разве что «по касательной») встретиться у места с флажками произвело на меня впечатления.
Мы успели вовремя — и сразу увидели их. Они обращали на себя внимание: красивая пара. Воин выглядел старше, чем я себе его представлял по фотографиям, и как-то больше. Высокий, с руками баскетболиста и пальцами пианиста. Особый, неординарный человек. А Защитница выглядела в точности так, как должна выглядеть подруга особого, неординарного человека, способная защитить его от всего, даже от него самого. К сожалению, от ран и контузий даже она не может его защитить.
Мы радостно познакомились (я совершенно забыл, что это происходит на фоне «клумбы») и отправились в заранее разрекламированное Защитницей «лучшее в мире место с эклерами». Нечто ирреальное было для меня в том, что я иду по весело шумящему Майдану рядом с настоящим солдатом этой войны — причём солдатом не с двадцать второго, а с четырнадцатого года (я подумал тогда, немного невпопад, что если нынешняя война перерастёт в мировую, то её начало легко будет запомнить: через век после Первой мировой). Сюрреализм происходящего лишь усилился, когда мы спустились в эклерное кафе (оно в полуподвале) и подошли к прилавку. Там торговали, если не считать чая и кофе, только эклерами. Да, но сколько их было! Мне показалось, что — штук тридцать разновидностей, моя более реалистичная сестра при последующем обсуждении оценила их число дюжиной. Обычно Марианна лучше меня замечает повседневные реалии, но тут я не собираюсь ей уступать. Ну, может быть, двадцать, но никак не дюжина. А в чём же здесь сюрреализм? Да в том, что Киев — не столица благоденствующей страны, что Украина ведёт войну за своё выживание, за сохранение независимости, экзистенциальную войну. Я знаю определение гибридной войны, понимаю, что нынешнюю полномасштабную войну никак нельзя назвать гибридной — но мне кажется, что существование такого «эклерного рая» в сегодняшнем Киеве не может быть названо лучшим словосочетанием, чем «гибридная»… Однако, пожалуй, не война. Известный обозреватель Олег Жданов, никакой не лингвист и не мастер языка, однажды сказал, характеризуя помехи существованию, которые создают налёты Ордынской авиации: «Вот такая у нас сейчас гибридная жизнь». Вот именно — «гибридная жизнь»! Скрещение ужаса и разрушения с праздничностью и ликованием.
Воин и Защитница заказали по три эклера, нам было уже как-то неприлично брать по одному, но до трёх подниматься тоже представлялось странным, мы взяли по два. Прежде, чем сесть за стол, сделали предполагавшееся как часть обязательной программы селфи. Баскетбольная рука с пальцами пианиста без особого труда захватила в створ объектива всех четверых. Мне кажется, нам было приятно вместе; во всяком случае, за себя ручаюсь. Мы обменялись заготовленными подарками. Я как старший по возрасту предложил Воину перейти на «ты», он согласился. Взялись за эклеры. Про лучшие в мире — не могу судить, но действительно очень вкусные. И тут Воин захотел выйти перекурить. Я увязался с ним, хотя и не курю, просто что-то мне подсказало такой шаг.
Мы вышли на площадку перед кафе — и тут произошло то, что я точно счёл бы промахом неопытного драматурга, если бы увидел на сцене или на экране. Решил бы, что в жизни так не бывает. Воин закурил и, без единого слова вступления или перехода, заговорил:
«Лёня, я тебе вот что скажу: война — это прежде всего грязь. Спишь в грязи, ешь в грязи. И все вокруг — так. Грязь и боль. Даже не страх, а боль. Когда по твоей позиции работает арта, страха нет. Только злость и желание, чтобы это поскорей закончилось. Мысленно обращаешься к ним: ну давайте, попадите уже в меня наконец. Потому что очень больно. Трудно переносить». Я не понял, спросил: почему больно, что болит? «Прежде всего, каждый снаряд — страшенный удар по ушам. Надеваешь глушилки, сверху перематываешь одним шарфом, другим — ни черта не помогает. Каждый следующий взрыв — ещё больнее, чем предыдущий. А потом — удар самой волны от взрыва. Ударная волна лупит тебя по всему телу. Как плёткой, только плёткой такого размера, что всё тело накрывает. Хочется завыть. Ну что толку от воя? Вой не вой, следующий всё равно прилетит».
Я никогда не читал и не слышал ничего такого. Мне всегда казалось, что при обстреле либо тебя накрывает, либо пролетает мимо — и тогда вроде бы всё в порядке. Как в любимом стихотворении Семёна Гудзенко: «Разрыв — и лейтенант хрипит, / И смерть опять проходит мимо». Но то ли Гудзенко недоговаривал, то ли с 1941 года разрывы стали куда более мощными. В общем, я получил новое для себя страшное знание — получил из первых рук.
Я узнал, что Воин провоевал полтора года в спецназе, в 2014 и 2015 году, был сильно контужен и списан из армии по инвалидности. Уехал в Германию, работал там, ремонтировал жильё. После контузии у него начались проблемы с памятью, которые продолжаются и посейчас. «Но вот из того, как надо воевать, я ничего не забыл: когда снова попал на фронт, в двадцать втором, всё абсолютно помнил — словно только вчера перестал». Живя в Германии, познакомился с Защитницей на интернете, вернулся в Украину уже к ней. Стал жить с ней, в Киеве. А 24 февраля сумел записаться в пехоту («для спецназа я уже не годился, понимал это — и даже не пытался»). Предложение Защитнице он сделал ещё до войны, но жениться они не успели. «Обвенчал» их прямо на нуле командир части. Защитница приехала для этого под Бахмут.
Ещё Воин рассказал, что из первоначального личного состава разведчиков подразделения, куда он попал в феврале двадцать второго, в живых остался один из каждых семи человек. Шестеро погибло. Он начал под Бахмутом, там же и воевал до последней контузии. Операция, которую ему сделали сейчас — тоже связана с той же контузией. Там одновременно получились контузия и ранение. Ему, как он сказал, прочистили носоглотку, удалили мелкие кусочки костей. Я поёжился. Чуть позже, в кафе, Защитница, желая убрать кусочек эклера, запутавшийся в усах, дотронулась до его щеки. Воин дёрнулся, спросил: «Что же ты делаешь?» Она ойкнула, извинилась. «Ладно,» — буркнул он примирительно.
Пока мы с Воином «перекуривали», Защитница рассказала Марианне о том, как она спасала Воина от безразличного и бездушного отношения врачей, готовых отправить человека обратно на передовую, совершенно ещё неспособным к продолжению войны. Доводя до абсурда, можно было бы сказать саркастично, что Воин защищал Украину от Орды, а его жена защищала его от Украины. Но доводить до абсурда не надо, это неправильно. Хотя о таких случаях мы слышали и до поездки, и в поездке, бездушные врачи — не Украина. Бюрократы, и коррупционеры — тоже не Украина. Хотя, к сожалению — важная часть украинской мозаики.
Выбирая условные имена для персонажей, я недаром решил назвать Защитницу именно так (а не Женой или Подругой). Из дружественных разговоров с ней легко было представить, какой она может быть в состоянии праведного возмущения и гнева. Возможно, что безоружная Защитница казалась тем, кто пытался её обмануть своими манёврами, не менее опасной, чем вооружённый Воин — ордынцам. Я шучу, конечно, но не совсем. Не случайно я сказал и о том, что Защитница могла защитить Воина от него самого. Это она помешала ему вернуться на передовую после второй контузии, со второй инвалидностью. «Как же ты можешь воевать, если ты не способен без остановки подняться на четвёртый этаж? Ты же так побратимов подставишь!» Ей удалось, как она сказала, невозможное: Воин вернулся не на фронт, а в учебную часть, готовит пулемётчиков.
Мы задавали нашим новым друзьям много вопросов. О некоторых вещах, которые они рассказали, я ещё напишу — в следующих очерках, где буду сравнивать взгляды разных людей на общую ситуацию. А сейчас перескажу только самый последний эпизод нашего общения, перед прощанием. Мы стояли на Крещатике у входа в наш подъезд (не помню почему, но им нужно было подойти туда вместе с нами). Я спросил у Воина, не бесит ли его это бьющее через край веселье. Нет, ответил он, вначале немного раздражало, а сейчас — наоборот, только радует. «Мы для того и воюем, чтобы в Украине продолжалась нормальная жизнь. Это — нормальная жизнь». Я сказал, что это, по-моему, неправильно: на плечи одних ложится всё, а другие могут вести такую вольготную жизнь, что должно же быть общее ощущение смертельной угрозы и внутренняя мобилизация украинцев. Что лозунгом ежедневной жизни должно быть нечто вроде: «Отечество в опасности!» И тут же спросил, не кажется ли ему, что призывной возраст снижен недостаточно, что надо призывать более молодых тоже. «Нет, Лёня, мы бережём молодёжь, бережём генофонд. Пусть лучше погибают такие, как я, чем ребята, которые ещё и пожить не успели. Это правильно. Мы воюем за их будущее». (Возможно, речь Воина покажется вам слишком гладкой, похожей на такую, какую мог бы вложить в уста солдата воображаемый неумелый драматург — но я уверен, что ничего не перевираю, что Воин сказал именно это.) Послушай, возразил я ему, но ведь Украина может так проиграть войну, проиграть из-за недостатка солдат — и тогда у этих ребят, можно сказать, не будет ничего впереди, никакого будущего. Разве не лучше призвать тех, кому сейчас 23 и 24, обучить их как следует, чтобы потом в спешке не затыкать дыры плохо обученными людьми?
Воин задумался ненадолго, потом рассказал о своём побратиме, который погиб совсем молодым. «Он записался в ВСУ на контракт за год до полномасштабной войны. Ему было тогда 18. Когда я пришёл в часть, ему уже 19 исполнилось. На его двадцатилетие я ему в траншее шашлыки жарил. Хорошо помню, как мы за него пили, как эти шашлыки ели. Ну, а до 21 он не дожил. И мне, честное слово, ни по кому так не боляче, как по нему. Иногда проснусь ночью и всё его вспоминаю. В твоих словах есть правда, но я не хотел бы, чтобы совсем молодых мобилизовали. Пусть немножко поживут». — «А Сашко? — спросила Защитница. — Разве по Сашку ты меньше скучаешь?» — «Я по всем скучаю. И по Сашку, и по… (он перечислил несколько имён) — но вот так боляче мне ни по кому не бывает. Остальные хоть что-то успели, хоть как-то пожили, а он ничего, кроме войны, в жизни не видел».
Мы попрощались, пожелав друг другу всего наилучшего. Воин и Защитница спешили домой — ужинать. Воин пожарил рыбу, и Защитница предвкушала вкусную трапезу. Судя по всему, одна из областей, где Воин многого достиг — кулинарное искусство. А ужинают в Украине поздно, много позже, чем в Америке. Я уверен, что лучшие в мире эклеры не помешали Защитнице и Воину в этот вечер насладиться жареной рыбой.
