Лев Мадорский: «Никогда, ни о чём не жалейте вдогонку»

Да мало ли чего. Тяжело это вспоминать, повторяю, болезненно, даже мучительно, но ничего поделать не могу. И тогда приходит на память приведённое выше стихотворение Дементьева и становится легче.

Лев Мадорский

«НИКОГДА, НИ О ЧЁМ НЕ ЖАЛЕЙТЕ ВДОГОНКУ»

Вы, конечно, узнали в заголовке первую строчку моего любимого стихотворения поэта Андрея Дементьева:

Никогда ни о чём не жалейте вдогонку,
Если то что случилось нельзя изменить.
Как записку из прошлого грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось,
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось,
Да надежды как птицы парили в душе.

Оно любимое не только потому, что это хорошая поэзия, но и потому что помогает уйти от вечного самокопания. Уже много лет повторяю про себя это стихотворение, а, точнее, его первое четверостишие, когда начинаю вспоминать прошлое. А такое с годами происходит всё чаще. Для меня самое мучительное, воистину, мазохистское самоистязание, от которого не могу избавиться, так же как невозможно избавиться от «белого медведя», если тебе сказали: «У тебя всё получится, если не будешь думать о белом медведе». Так уж устроено наше сознание…

Не скажу, что постоянно, (такое могло бы привести к тяжёлой депрессии), но в какие-то моменты начинают мелькать перед глазами, как в калейдоскопе, разные не слишком приятные фрагменты моей жизни. Нет, я никого не убил, не ограбил, не своровал, но глупо повёл себя, не поднял руку на собрании в защиту незаслуженно обвиняемого, кого-то без причины оскорбил, струсил, а, однажды, прошёл мимо неподвижно лежащего на асфальте, бедно одетого, немолодого мужчины, убедив себя, что это пьяный, хотя, совсем не исключено, что этому мужчине просто стало плохо и надо было вызвать скорую помощь. Да мало ли чего. Тяжело это вспоминать, повторяю, болезненно, даже мучительно, но ничего поделать не могу. И тогда приходит на память приведённое выше стихотворение Дементьева и становится легче.

Может ещё и потому, что жить в депрессивном состоянии трудно и тоскливо. Как справедливо заметил французский историк Франсуа Гизо (1787-1874 гг.): «Мир принадлежит оптимистам, а пессимисты лишь зрители». Другими словами, по мнению Франсуа, в полной мере, живут только оптимисты, а пессимисты сидят в зале и наблюдают. Стихотворение Дементьева, в определённой степени, помогает мне перебраться на сцену и жить, а не наблюдать.

О двух из этих, бьющих по сердцу, отравляющих жизнь воспоминаниях, хочу рассказать. Первое было много лет назад, рано утром, в подмосковной электричке. Мне было 24 или 25 лет и я ехал к другу, у которого была дача в Калистово, Ярославской железной дороги. В рабочие дни электричка переполнена, а в тот воскресный, пасмурный день в вагоне, где я ехал, кроме меня через несколько скамеек впереди, около окна сидела только одна девушка лет 20-ти. Лица её я так толком и не разглядел, худенькая, в синем плаще, с большой, матерчатой сумкой, стоявшей сбоку на скамейке. Девушка (прошло много лет, но когда вспоминаю, мелочи почему-то встают в памяти отчётливо, как будто всё это произошло вчера,) кушала булочку с повидлом (такие продавались в киоске на вокзале) и читала книгу, время от времени, отрываясь от книги и посматривая в окно, на бегущие назад в уже желтеющей, осенней листве деревья и подмосковные (сейчас живу в Германии и поневоле сравниваю с немецкими аккуратными, пригородными домами, где в придомных участках травинка к травинке) деревеньки, с обветшалыми домиками, заросшими сорняками огородами. Может быть сейчас всё не совсем так, или совсем не так, но я пишу о воспоминаниях более чем тридцатилетней давности.

В вагон вошли два городского вида парня, которых я по каким-то, трудно поддающимся формулировке приметам (расхлябанная походка, наглый взгляд, как бы ищущий к чему придраться) сразу отнёс к шпане. Парни сели около девушки, один напротив, другой, самовольно переставив её сумку на противоположную скамейку, рядом и о чём-то (мне не было слышно) стали её спрашивать, а один, сидевший рядом, даже полуобнял её за плечи. Девушка пыталась смахнуть его руку, но парень держал крепко и громко, как-то неприятно похохатывал. Девушка хотела встать и уйти, но не получалось. Что было дальше не знаю, так как я не решился, а, точнее, струсил вмешаться и перешёл в другой вагон.

Второе произошло уже в Германии. В годовщину смерти моего друга (он скоропостижно скончался от сердечного приступа) я пошёл возложить цветы на его могилу на еврейское кладбище. По еврейскому обычаю полагается класть на могилу не цветы, а камешки, но я родился и вырос в России и привык к цветам. Это странно, это трудно объяснить, но в нацистские времена немцы убивали евреев, депортировали их в концентрационные лагеря, но не разрушали еврейские кладбища. Может быть, такое объясняется тем, что считали, что «мёртвый еврей-хороший еврей».

Был уже полдень, но на кладбище не было ни души. Я присел на небольшую скамейку внутри ограды, чтобы отдохнуть и подумать о бренности и кратковременности нашего существования (такие мысли всегда приходят на ум возле могил) и увидел двух парней лет 18-20-ти. Один из них, воровато оглядываясь вокруг и не заметив меня, достал из кармана мел и нарисовал на надгробии одной из могил свастику. Парни пошли дальше, смеясь и о чём-то весело переговариваясь. И опять, как в электричке, я струсил и промолчал…

Эти воспоминания о трусости и в электричке, и на кладбище много лет мучают меня, В этом смысле всё ставится-ставилось на свои места в военное время, где трусость, подчас, становилась преступлением, и трусы, оставившие свой пост, убегавшие без команды командира от врага, добровольно сдавшиеся в плен, как правило, попадали в штрафные воинские части. (известный приказ Сталина за номером 227 от 28 июля 1942 года), которые ставились на самые трудные участки фронта и первые шли в атаку, чтобы, как было сказано в приказе, «…искупить кровью свою вину перед Родиной». Другой мерой наказания был военный трибунал, который, как правило, приговаривал виновных к расстрелу.

Через много лет начинаю понимать, что если бы я в подмосковной электричке и на еврейском кладбище преодолел трусость и вступился за девушку в электричке или если бы я сказал необходимые слова антисемитам на кладбище, независимо от того к каким последствиям это привело бы, мне сегодня было бы намного легче. Память о своих неблаговидных поступках, нередко, бывает тяжелее, чем возможные последствия поступков более адекватных с моральной точки зрения.

В заключение хочу привести ирландское изречение, которое, как и выведенная в заголовок первая сточка из стихотворения Андрея Дементьева, в минуты самокопания в какой-то степени, поддерживает меня: «Лучше минуту быть трусом, чем всю остальную жизнь мертвецом».