Журнал-газета истории, традиции, культуры
Его умертвили газом в душегубке, вместе с женой и двумя девочками. А оставшиеся шесть братьев и сестёр не вернулись после войны в нищее местечко Ставище, а всеми правдами и неправдами обосновались в Киеве. И так получилось, что все они поселились на Евбазе.
Полная луна висела над Мёртвым морем, и жёлтая дорожка стелилась по тёмной поверхности воды, уходя на юг, к Сдому. Я опёрся о перила и окинул отрешённым взглядом обширное водное пространство передо мной, скалистые холмы иорданского берега напротив и Иудейские горы слева и справа.
Отель «Пенсильвания» возвышается на восточной стороне Седьмой Авеню в Манхэттене, как раз напротив Мэдисон-Сквер-Гарден… Я смотрел на неё, ничуть не постаревшую, слегка располневшую, но такую же красивую, как и тридцать пять лет тому назад, когда мы с ней были одной душой и одним телом.
Я вынул из Мишкиного портфеля бутылку «Столичной» и разлил водку по рюмкам. Мы стали треугольником вокруг нашего фанерного щита и подняли рюмки. Но ещё до того, как Таня произнесла тост, у меня в памяти всплыл этот же чердак летом сорок третьего…
Удивительным в эссе является тот факт, что в нём нет ни единой цитаты из Пастернака и Вознесенского. Казалось бы, это так естественно — цитировать этих двух гениев… А вот не пошёл Гальперин по этому пути, а взамен соткал такой текст, который заставляет читателя вспомнить прекрасных поэтов.
Охранник, молодой парень гражданского вида, дремал, сидя на табуретке, с древней винтовкой между колен. Ну вот спрашивается — почему этот с виду здоровый мужик лет тридцати шатается в глубоком тылу на непыльной работёнке охранника, а не воюет с немецкими фашистами? Он что — инвалид?
Я бесшумно откинул кроватное покрывало, сунул фотоаппарат и кассеты в карманы моего китайского одеяния и положил обе папки с документами в ящик тумбочки. Затем я на цыпочках вышел из спальни, миновал кухню и осторожно выглянул наружу. Дождь хлестал, не переставая…
«Я, знаете, была такой беспросветной дурой. А он был красавцем восточного типа, вроде Омара Шарифа, усики тонкой полоской, вьющиеся смоляные волосы. Он был родом из Рамаллы и учился в Киевском Политехническом. Я влюбилась, как ненормальная. Мама была в ужасе…»
Однажды мама появилась в спотзале, села на скамейку и стала смотреть, как мы с дядей Алёшей, одетые в белые куртки и широкие штаны дзюдоистов, топчемся на татами. Мне было приятно, что мама видит, как я борюсь с ним вроде как «на равных».
Вот так я и был нанят благодарной тётей Настей, и сейчас я езжу на её телеге и кричу через мегафон: «Керосин! Граждане! Керосин!», и открываю кран, и наполняю вёдра и кастрюли, подставляемые дедушками, бабушками и пацанами, стоящими в очереди и протягивающими мне свои карточки на горючее.
Ему уже было за сорок, и был он мужчина видный, высокий, широкоплечий, с такой, знаете, симпатичной русой бородкой. И был он совершенно одинок. Жена бросила его, когда выяснилось, что волшебный мир кино куда-то испарился, и что кончились его солидные гонорары.
«Все серьёзные пацаны во Владивостоке имеют в кармане кастет. Это такая толстая стальная пластина с дырами для пальцев. Удар такого кастета по морде противника может искалечить его на всю жизнь. Но я предпочитаю короткую велосипедную цепь, которую я ношу постоянно в кармане».
Если б существовали в Советском Союзе клубы американского образца, то этот дом, несомненно, был бы одним из самых роскошных. Это был «Дом отдыха НКВД», где высокие чины этого всемогущей организации вместе со своими семьями наслаждались комфортом, невиданным и недоступным для советских людей.
Один из самых знающих правительственных экономистов однажды сказал полушутя, что не менее восьмидесяти процентов всех сделок между правительственными чиновниками и их влиятельными просителями были заключены за столиками ресторанов.
Ни мама, ни папа мне в ту ночь не приснились. А взамен их, в мутной полудрёме, мне пригрезился наш двор на Ярославской улице в Киеве. Я стою посреди двора, окружённый оравой хулиганистых мальчишек. Они скачут вокруг меня, тычут в меня пальцами, хохочут и орут что есть мочи…
До войны он был учителем физики в нашей школе, и его звали почтительно Борисом Александровичем. Но как ты можешь преподавать, если обрубки твоих ног прикреплены к квадратной фанерной платформе с четырьмя подшипниками внизу? Ясное дело, ты не можешь.
Дикенсон порывисто встал, как бы подчёркивая, что нельзя отвечать на такой важный вопрос, сидя в уютном кресле. «Мир капитализма несправедлив и жесток! — воскликнул он голосом, в котором звучало искреннее убеждение. — Мы хотим изменить его!»
Я слышал эти слова бесчисленное количество раз. Их повторяли вновь и вновь: «Наше место — в России…», «Мы принадлежим России…», «Мы вернёмся в Россию — рано или поздно!». Отец говорил эти слова; мама произносила их. Наши друзья, русские эмигранты, повторяли эти заклинания изо дня в день.
Берия взглянул на Сталина сквозь пенсне, припоминая грабежи, похищения, убийства, вымогательства, налёты на банки, поджоги и расстрелы, совершенные молодым революционным гангстером Иосифом Джугашвили, он же Сосо, он же Коба, он же Сталин, прежде чем он стал Великим Вождём советского народа.
Разумеется, есть глубокие объективные причины всемирного распространения английского языка; и в наш век знание английского как средства международного общения необходимо. Но это не значит, что мы должны бездумно калечить русский язык, засоряя его англицизмами.
Я сидел рядом с Таней и искоса наблюдал, как она реагировала на самую трогательную сцену фильма, где несчастная Марион Диксон поёт в московской гостинице колыбельную своему чернокожему малышу. Дрожащими пальцами обеих рук Таня вытирала слёзы, обильно бегущие по её щекам…