Давид Резник лучший друг моего отца. Да что там! единственный. Папу после такого-то института распределили в наш город на такой-то завод. Давида по окончании такого-то университета распределили на этот же самый такой-то завод. Так и дружили всю жизнь. Обсуждали «политику» и книги, осмысляли то, что удавалось им услышать по «вражеским голосам». Насколько понимаю, у них были свои интеллектуальные игры. Но главной у них была эта их интонация, с которой они говорят о том, что позднее получит название «брежневского застоя».

Любовь Фриды Марковны

рассказ

Дмитрий Раскин

— Значит, так, Додик, берешь сумку, ту, синюю, и идем за грибами, — распоряжается Фрида Марковна.

 — Я вообще-то немного ноги промочил, — отвечает Давид Резник.

 — Так немного же, — парирует Фрида Марковна. — Нет, стой!

–Да, конечно, лучше уж завтра, — кивает Давид. — С самого утра пойдем, — хмыкнул, — и в сухих носках.

 — Возьми-ка лучше коричневую сумку, — продолжает свою мысль Фрида Марковна. — Точно, коричневую! Она побольше, да ее и не жалко.

Это мы с папой вернулись из леса, и Фрида Марковна, увидев наши трофеи, воспылала. Не то чтобы ей так уж нужны грибы, больше из принципа. А Давид (для меня он тогда был «дядя Давид») вроде не похож на подкаблучника, но подчинился, пошел. Почему? Он сдержанный, непроницаемый, его не поймешь.

Давид Резник лучший друг моего отца. Да что там! единственный. Папу после такого-то института распределили в наш город на такой-то завод. Давида по окончании такого-то университета распределили на этот же самый такой-то завод. Так и дружили всю жизнь. Обсуждали «политику» и книги, осмысляли то, что удавалось им услышать по «вражеским голосам». Насколько понимаю, у них были свои интеллектуальные игры. Но главной у них была эта их интонация, с которой они говорят о том, что позднее получит название «брежневского застоя». Эта их безнадега и то, что они, пытаясь иронизировать, называют своей скорбной позой. Но ирония не отбивала того привкуса унижения… не слишком уж сильного, но всегдашнего и неотъемлемого. Унизительным было и подчинение действительности, и сам этот их протест против нее. Унижение, унизительность, я пойму это много позже, и были сутью, сущностью времени и тогдашней их жизни.

Папа. Дома у него любовь, тепло и забота, а интеллектуальная его жизнь всецело в общении с Давидом. И смотрит он на Давида, как мне казалось, снизу вверх. Так почему же этот умный, умнейший Давид так неудачно женился? «Нельзя сказать, что так уж и неудачно или, там, бездарно. Скорее обычно», — морщится отец.

В то лето им удалось невозможное — ушли в отпуск одновременно и добились путевок в заводскую базу отдыха, причем в один домик (там были домики на две семьи с общей верандой). Папа, мама и я, а через стенку Давид с Фридой Марковной (своих девочек они отправили в заводской пионерлагерь). Но того общения, на которое рассчитывал мой отец, не получилось. (А я-то заранее ревновал отца к дяде Давиду, боялся, то папа будет разговаривать только с ним.) Всё заполнила собой Фрида Марковна, шумная, громкая, пышная. Эти ее бесконечные рассказы о самой себе, об удивительных историях из собственной жизни, ну и еще о великой своей любви к Давиду, «любовь всей моей жизни». Ее многократные повторы о том, как они познакомились, как чуть было не расстались и насколько она мудра и предусмотрительна в их повседневной и абсолютно счастливой жизни, безусловно счастливой (Давид не возражал). Хорошо, что здесь, на лоне природы, они с Давидом могут принадлежать друг другу всецело. А то в городе всё работа-быт, быт-работа, света белого не видишь. Мне же уже казалось, что эта «работа-быт-работа» как раз хоть сколько-то заслоняет Давида от Фриды Марковны. И мой папа для него, получается, отдушина не только от Советской власти, но и от Фриды Марковны.

Маме моей не слишком-то нравился мой сатирический настрой. «Не привыкай критиканствовать». Она говорила о тех ли иных добродетелях Фриды Марковны, о ее практичности, например. Той практичности, которой «нам всем надо еще у нее поучиться». А Давид, мама уверена, Давид и сам в глубине души признает, что нуждается в той, кто руководит им и ведет по жизни.

 — Ну да, в такой вот руководящей и направляющей силе, — пытается острить отец.

 — Она человек положительный, — маме не хочется, чтобы папа при мне отпускал свои антисоветские остроты и «разного рода намеки».

 — Безусловно, — с энтузиазмом кивает отец. — Единственный ее недостаток — она всегда права.

 — Пусть с ней непросто, — мама пытается быть объективной, — но она так любит Давида. И так ему предана.

 — Бери пример, — состроил ей рожицу отец.

            Я спал у стенки. И вот однажды ночью проснулся и там, за стенкой, у Давида и Фриды Марковны, услышал скрип. Скрип кровати. У меня тогда еще не было сколько-то четких представлений о сексе, половом акте. (Слова эти сами по себе казались нецензурными.) Дома тема была табуирована. Западных фильмов еще не было и быть не могло. Одноклассники меня, конечно же, просвещали, и порнографические открытки я уже видел, но мне казалось, что это неправда, точнее, клевета, желание замазать грязью. (Я надеялся, пытался надеяться, что мои родители не занимаются этим. Они выше.) А как же должно быть?! Красиво и ярко. Может быть, люди во время этого говорят друг другу о любви и говорят намного красивее и интереснее, нежели в жизни, или, может, они безмолвно восхищаются друг другом, да-да! то слова, то немое восхищение и слезы в глазах, или же… нет, я всё-таки догадывался, что стихов они друг другу не читают. Понимал, конечно, что у меня завышенные ожидания, но чтобы так вот: непродолжительный скрип, ритм кровати — и всё! «Как думаешь, завтра будет дождь?» — спросила Фрида Марковна, как только скрип прекратился. И всё это показалось мне таким унизительным. Для кого? Для меня? Для любви? Секс оказался не тайной и даже не грязью, а скукой. То есть это детская травма? (Я тогда, конечно же, не знал таких слов.) И «травма» нанесена не столько даже сексом, а этой вот правдой жизни. И ради такого вот двухминутного скрипа кровати дядя Давид и терпит эту шумную, душную, нерассуждающую женщину, заводит с ней детей, подгоняет свою жизнь под нее, по ее мерке?!

Когда его девочки выросли, Давид ушел. Это был удар для Фриды Марковны. Она не могла понять почему. Ей тяжело далось. Пришлось даже лечиться. Но она стала так интересна для себя самой в этом своем несчастии. Стала ярче и драматичнее на эту свою «катастрофу». И подругам, знакомым она интересна. Фрида Марковна щедро делилась со всеми «своим разбитым сердцем». А если кому и неинтересно, она совершенно искренне этого не замечала. Но почему «ее Додик» подал на развод, она действительно так и не поняла.

К нам она тоже пришла «излить душу» и не могла остановиться. И как ни был я настроен против Фриды Марковны, от ее тихого (неожиданно тихого), без рисовки: «Додик оказался безжалостным», — сердце сжалось. Ну, а дальше были всегдашние ее цветистые словеса.

Давид устал и от развода, и от квартирного размена. Вожделенного праздника свободы не получилось. Да и не до праздника ему уже. Ему бы просто покоя.

В середине девяностых у Давида диагностировали рак. Надо ехать в Израиль, там спасут. Он консультировался, наводил справки, да! действительно могут спасти. Но его не выпускают. Срок его секретности еще не вышел. Полгода осталось. Давид писал бумаги, ходил по инстанциям. Умолял, объяснял, доказывал. Он же давно на пенсии, все тайны, которые знал, для мира давно уж неактуальны. Всё равно, что если бы он владел секретами производства каменного топора, в лучшем случае лука со стрелами. Бесполезно. Непробиваемо. А на дворе самый что ни на есть расцвет демократии. «Полгода осталось, да?! Прекрасно. Как мне только договориться с моими раковыми клетками? Может, взывать к их совести? Бить на жалость?»

Когда Давид умирал, Фрида Марковна подключилась к уходу за ним. Ее помощь нужна: дочери с ног валились от усталости, а на сиделку у них не было денег.

Эта самоотверженность Фриды Марковны «у одра» была моментом ее торжества, может быть, даже мести. Она доказала ему. Посрамила. Моральная победа вперемешку с жалостью и болью. Да, болью. Она же любила его. Так, как дано, отпущено ей любить. Оказалось, всё еще любила! Любовь гарантирует ей чистоту совести и добавляет глубины и красок этому ее моральному торжеству. Упоенная, она как-то даже не замечала, что Давиду, мучающемуся (несмотря на все положенные ему медикаменты) от невыносимой боли, уходящему туда, не до ее с ним счетов…