Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Е — известный в Украине человек, руководитель правозащитной организации, начавший опасную тогда борьбу за права человека в советское время и плавно продолживший её через все перипетии истории независимой Украины.

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 3

Второй день в Украине. Примерно сутки как наш поезд из Варшавы без приключений привёз нас c сестрой в Киев — и вот мы, ещё немного ошеломлённые неожиданной яркостью и праздничностью вечернего Крещатика, но свежие и выспавшиеся, сидим в тенистом сельском дворе. Мы в гостях у Б, с которым только что познакомились — хотя уже знали о нём немало. Б — сын моего старого друга Е и его жены И, которые тоже здесь. Великолепный тёплый день. Я в прекрасном настроении, и, как бывает в таких случаях, мне кажется, что все остальные — тоже. Б нанизывает мясо на шампуры, готовится жарить шашлыки и внимательно следит за догорающими дровами. Чувствуются опыт и профессионализм.

Село, куда мы приехали, начинается прямо от границы Киева. Часть его — действительно выглядит как село, часть — как городской микрорайон. Е и И живут в том же селе — и вначале мы приехали к ним. Водитель, который наш привёз, показал чудеса высшего пилотажа, разминаясь с другими машинами и пробиваясь к дому, куда его вёл всезнающий навигатор. Мы вышли из машины и направились в квартиру Е и И. Но — не тут-то было! Оказалось, что дом — не тот. А где же тот? Хозяин квартиры в неправильном доме показал в не очень определённом направлении: где-то там, кажется второй в левом ряду. Со всех сторон высились довольно скучные многоэтажные дома, напоминавшие о давно закончившемся «совке». Номеров на домах не было. Табличек с названием улицы (или улиц) — тоже. Мы стали расспрашивать идущих людей. Явно местные (кто — с собакой, кто — с детской коляской), они тоже не знали, где эта улица, где этот дом. Немолодой мужчина в сердцах буркнул: «Ну вот, посбивали номера, теперь ничего не найти!» В конце концов, потыкавшись в пару неправильных дверей, мы, разумеется, пришли к нужной квартире. Да, объяснил нам Е после приветственных восклицаний и улыбок, в начале полномасштабной войны под Киевом убрали с домов все опознавательные знаки, чтобы затруднить русским ориентацию, если те прорвутся к городу. А почему до сих пор не восстановили? Я спрашиваю и вижу, что Е неприятен мой вопрос. Он пожимает плечами: не знаю, мол. Мне хочется понять, почему он огорчился: то ли из-за моего непонимания простых вещей, то ли из-за головотяпства местных властей. Но я решаю переменить тему: мы не виделись много лет, зачем начинать с неприятного? И я спрашиваю его о работе.

Е — известный в Украине человек, руководитель правозащитной организации, начавший опасную тогда борьбу за права человека в советское время и плавно продолживший её через все перипетии истории независимой Украины. Теперь главная задача — документирование преступлений путинских орд на захваченных территориях. Такая работа (говорю от себя, Е не распространяется об этом) требует сейчас внутреннего оптимизма, веры, что раньше или позже конкретных преступников действительно призовут к ответу. А помимо оптимизма — готовности день за днём, по многу часов подряд, выслушивать, проверять и оформлять по строгим правилам истории человеческих страданий и бесчеловечных издевательств. Е и И — харьковчане, в селе под Киевом они волею судеб (это — долгий рассказ, опущу) оказались недавно. И правозащитная организация, которую возглавляет Е — тоже харьковская. Большинство её сотрудников и волонтёров по-прежнему живут в Харькове. И раз в два месяца Е с И ездят туда на несколько дней. Зачем, интересуемся мы, разве при нынешних средствах связи нельзя решить все вопросы на расстоянии? Конечно, можно, отвечает за Е жена, но Е не хочет терять живую связь со своими ребятами. Всё-таки ничто не заменяет живого общения. А разве не опасно ездить в Харьков? Е пожимает плечами: мы туда наведываемся, а они там живут.

И до поездки в Украину, и во время её, и по возвращении — мы с Марианной получали от разных знакомых незаслуженные комплименты: нас хвалили и благодарили за смелость, за то, что решились поехать в воюющую страну. Задним числом я думаю, что лучший ответ — именно такое пожатие плечами: мы туда наведались, а они там живут.

Разговор переходит на диссидентское движение в бывшем Союзе, на то, как и почему разошлись пути российских и украинских правозащитников. Но звонит телефон — это Б: шашлыки будут примерно через час. Нам пора менять городское село на сельское село.

И вот — возвращаюсь к начальной точке этого очерка — мы сидим в тенистом сельском дворе. Мясо нанизано на шампуры, дрова догорели, стол во дворе накрыт скатертью. Кажется, что войной и не пахнет. Зато вкусно пахнет поджаривающимся мясом. Красавица М, жена Б, передаёт через кухонное окно тарелки со снедью. Наблюдать за ней — одно удовольствие. Никакой спешки, никакой медлительности. Изящество, плавность, лёгкость, гибкость. Даже давно зная, что она — мать пяти детей, поверить в это почти невозможно. Помощников у М достаточно, поэтому я позволяю себе просто лениво сидеть и наслаждаться тайным удовольствием: мы здесь! Мы в Украине. Глубоко спрятавшись в зелени высокого дерева, поёт какая-то птица. Другая откуда-то отвечает ей. У нас в Массачусетсе я таких птиц не слышал. Что-то пробивается из памяти детства, но тогда птицы меня мало интересовали, я и не пытался разобраться, кто как поёт. И сейчас я тоже стараюсь отвлечься от птиц и сосредоточить внимание на разговоре, который ведут Б с Марианной возле жарящихся шашлыков. И, к стыду своему, не могу. Разговор очень интересен, но я сижу немного поодаль, надо вслушиваться, а птицы исполняет свои партии, не щадя голосов. «… как раз из-за этого они и не хотят. Закон плох. Обсуждали, обсуждали правила демобилизации — а потом всё вместе выбросили. Кому же хочется идти воевать без надежды вернуться в обозримое время? Погибают многие, а демобилизуют только после очень серьёзных ранений. Все понимают, что война, скорее всего, на годы и годы. А вернуться можно только в гробу или без ноги.» — Б говорит спокойно, так излагают очевидные, хорошо продуманные вещи. Но его боль понятна, и даже птица на дереве вместе с дразнящим запахом шашлыков её не заглушают.

Наш приезд совпал с началом действия нового закона о мобилизации. Шофёр Г всю дорогу от Крещатика до села восхищался тем, как легко вести машину, как пусты улицы и дороги. «В воскресенье всегда движения поменьше, но таких свободных улиц в Киеве — не помню, никогда не видел! Попрятались все. Боятся». К восторгу у Г подмешаны горечь и ирония. Ему — за 50, но до 60 ещё далеко, брони у него нет, значит и его тоже могут мобилизовать. Отсюда и горечь. А ирония… Что тут особенно объяснять? — нельзя не чувствовать злой иронии в ситуации, когда люди, мягко говоря, не рвутся защищать страну от врага.

Во дворе, где мы готовимся пировать — два дома. Один из них, как бы более парадный, выходящий «лицом» на улицу, снимает семья Б. Во втором — живёт семья хозяев, владеющих обоими домами. Сейчас их нет, уехали на несколько дней в Житомирскую область, где они тоже владеют домом. Поэтому мы и можем так вольготно расположиться за большим столом.

Передать обстановку настоящего дружеского застолья всегда трудно, даже невозможно. Ещё вчера я не знал никого из семьи Б, а сегодня полной мерой чувствую их тепло. Трое младших детей Б и М — здесь, с нами. Самому старшему из них — 10 лет. Две старшие дочери — 21 и 17 лет — живут отдельно, в киевской квартире. Они не смогли приехать: у обеих — экзамены, старшая заканчивает институт, младшая — школу. Мы едим, запиваем, разговор скачет с семейных тем на военные и обратно. Информация течёт таким густым потоком, что её не удаётся усвоить или запомнить. Ощущение собственной неадекватности масштабу и густоте новой информации будет сопровождать меня всю поездку.

Сразу же после начала «большой войны» Б вывез всю семью в Польшу. И практически немедленно вернулся в Киев — записываться добровольцем в ВСУ. Как и отец, он — известный в Украине человек: журналист, правозащитник, антрепренёр. Лично знающий многих парламентариев, министров, офицеров на командных постах в армии. «Я сделал ошибку, — говорит Б, — вместо того, чтобы просто пойти в военкомат, позвонил нескольким друзьям, попросился к ним в подразделения. И они все меня обманули. Все одинаково, словно сговорились. Сказали, что подумают, посмотрят штатные расписания, куда они меня могут взять. А потом все дружно сказали: не валяй дурака, у тебя пятеро детей, не могу я тебя взять к себе, не хочу брать грех на душу. Помогай фронту, но не суйся на передовую. Я так и сделал». Слушая Б, я начинаю чувствовать и понимать одну из главных особенностей украинской жизни: её всеобщую неформальность. Я думаю, можно ли как-то деликатно сформулировать вопрос о том, почему, получив отказ от своих друзей в ВСУ, Б не пошёл в военкомат: там ему не отказали бы. Что изменилось в его восприятии? Но как спросить его, чтобы не показалось, будто я ставлю под сомнение искренность и чистоту его начального порыва? Потому что я действительно не ставлю. Потому что я рад, что он — здесь, с нами, живой. И я знаю, что по закону отцы трёх детей освобождаются от мобилизации, а у него — пятеро. К счастью, не успеваю ничего придумать, сестра опережает меня, спрашивает М: «А Вы не пытались его удержать?» — «Нет, — отвечает М и после паузы добавляет: — Бесполезно». Она вообще немногословна.

Разговор катится дальше, и Б уже рассказывает, что он делает для фронта сейчас. Об одних его делах я уже слышал раньше от Е, о других слышу впервые. Поразительно, как много может сделать один человек! Производить что-то нужное для ВСУ в Польше, завозить что-то другое из Германии, ремонтировать что-то в Харьковской области, организовывать научные разработки чего-то в Киеве. (Не обо всём можно рассказывать подробно. Поверьте мне на слово, что работа Б помогает солдатам и уменьшает потери на фронте.) И попутно, как бы между делом, находить для всего этого деньги, преодолевать бюрократические препоны. Со смехом рассказывает Б, как ловко он пользуется коррупционными методами для борьбы с коррумпированной бюрократией, как ловко лавирует между Сциллой министерства обороны и Харибдой Верховной Рады. Смех смехом, но видно, как ему это неприятно. Но что делать? Бойцам в окопах нужны многие вещи, помимо оружия. Хорошие генераторы тока, например. Б вдруг останавливается и что-то как бы прикидывает в уме. Впечатление такое, что он приходит к новому для себя выводу. «Пожалуй, — без большой уверенности говорит он, ­— я полезней для фронта, чем был бы в траншее». Он не смотрит на Е, но Е понимает сказанное как вопрос к себе. «Да, ­— подтверждает он, ­— полезней».

Разговор перепрыгивает на детей, на детей и войну. Б и М руководствуются тем, что взрослые могут сами выбирать уровень риска, а для маленьких детей родители обязаны риск минимизировать. В подвале — жест в сторону дома — они оборудовали запасные спальные места для всей семьи, и при объявлении тревоги детей будят и переводят вниз. Там менее удобно, но ничего, терпимо. Я думаю о том, как же им многое пришлось взвешивать, прежде чем решиться на возвращение в Украину из Польши. И, словно подслушав мои мысли, они рассказывают о семьях брата и сестры М, живущих в Харькове. В начале войны те тоже уехали в Польшу — и тоже потом вернулись. И вот сейчас — категорически не хотят даже слышать о переезде из Харькова. А ведь у них обоих — дети. Поэтому М и Б считают, что ради детей надо было бы уехать из прифронтового Харькова. Но, говорят они, тут ничего не поделаешь, такова общая закономерность: украинцы, которые убегали откуда-то, а потом вернулись, отказываются снова убегать. Рациональные соображения перестают действовать: мы уже один раз попробовали, больше не станем.

Беседа возвращается из Харькова в село под Киевом. Насколько обоснованно — спускаться в подвал во время воздушной тревоги? Были ли попадания куда-нибудь вблизи? Да, конечно — очень обоснованно! В хозяйском доме два окна выбило взрывной волной, когда ПВО работала. Они до сих пор не застеклены: так, затянули плёнкой. Вот, одно из них прекрасно видно отсюда. Действительно, окно второго этажа, практически прямо над нами — чёрное. Внешняя рама — пустая, на внутренней — нечто вроде чёрного мусорного мешка, только очень большого. Как же я раньше этого не заметил?! «Очень сильный был взрыв, ­— вспоминает Б, ­— шарахнуло так, что я думал: рядом. А потом узнал — нет, не рядом, в двух километрах отсюда. Наверное, «Патриот», но точно не знаю. Хорошо, что в тех комнатах на втором этаже никого тогда не было. Могло сильно порезать осколками стекла». Он задумывается — и снова возвращается к событиям той ночи. «Казалось, что совсем рядом, очень громкий был взрыв. Я ведь знаю, как гремит, когда рядом что-то взрывается. Неслабое ощущение. За нашей машиной однажды танк охотился… Совсем чуть-чуть промахнулись. Повезло. Так вот, взрыв от ПВО казался таким же близким. А оказалось — два километра…»

Я смотрю на Б другими глазами. Я знаю, что он был одним из первых организаторов покупки и доставки машин для ВСУ из Европы. Знаю, что сам много раз переправлял машины через границу, привозил их прямо на передовую. Ещё весной и летом того самого 2022-го. Но тут моё знание перестаёт быть теоретическим: я вижу перед собой человека, жарящего хорошие шашлыки, по которому танк вёл прицельный огонь. Я пытаюсь как-то выразить свои чувства, но чувствую, что получается не больно удачно, слишком пафосно. Замолкаю.

И снова — обсуждается мобилизация. Мы уже больше суток в Киеве, понимаем: сегодня — это главная тема. Удастся ли набрать достаточное количество людей в армию? Наши собеседники относительно оптимистичны. Да, есть мужчины, старающиеся избежать призыва любой ценой, они прячутся, уезжают в другие места. Да, их много. Е приводит данные о числе людей, разыскиваемых военкоматами — по двум областям Украины, остальные официально не сообщались. Цифры впечатляюще велики. Но при этом — большинство мужчин относится к мобилизации так: «Сам не пойду, но прятаться и бегать не стану». Вот, как наш сосед Васыль — Б показывает на дом с окном, затянутым пластиком — ему вручили повестку, и он пошёл. Очень не хотел, уходил злой, мрачный. Но пошёл. Когда? — совсем недавно, несколько дней назад. Б и Е обсуждают, что ждёт Васыля в ВСУ. Он — хороший специалист, с профессией, нужной для строительства оборонительных сооружений. Но… едва ли его будут использовать по специальности. Просто в пехоту тоже едва ли направят: староват. «Он крепкий мужик, способный к физической работе, вот и дадут ему лопату в руки: иди копай». Как всегда у нас. А где копать и как копать, решать будет не он, а кто-то, кто ни черта в этом не смыслит. И можно ли будет потом этими линиями обороны пользоваться — кто ж знает… Наши собеседники — и отец, и сын — слишком хорошо понимают реалии, чтобы негодовать впустую. А мы… мы начинаем их ухватывать.

Речь заходит о планах на будущее. Семья Б (кроме, опять же, старших девочек) готовится к поездке в Германию и ещё в какую-то страну, не запомнил, какую именно. М — певица, она популярна и в Украине, и в Европе, едет давать концерты (сейчас, по их фейсбучным публикациям, вижу: концерты идут, по крайней мере частью — благотворительные, в пользу ВСУ). Новый закон о мобилизации и тут создаёт сложности. Раньше для выезда из Украины Б должен был просто предъявить свидетельства о рождении несовершеннолетних детей, теперь этого недостаточно. Надо пройти медкомиссию по месту приписки (а оно — по старому адресу — в Харькове), получить от военкомата справку, что он как многодетный отец, имеет право на выезд. От военкомата любую бумажку трудно получить, говорит Б, но ничего, как-нибудь…

Нам пора уезжать — мы и так засиделись больше, чем надо. Шофёр Г ждёт. И тут оказывается, что семилетняя дочка не спела для нас песню, которую она сочинила. Я просил её спеть, когда мы сидели за столом, но в тот момент это почему-то отложилось: кажется, нельзя было перебивать бабушку. Потом все забыли о песенке. Нет, не все, сама девочка не забыла. Песенка — короткая, конечно, мы задержимся ещё на две минуты.

Я мало понимаю в искусстве вокала. Но я слышу, как прекрасно звучит детский голосок, как он поднимается и падает. Потом мне объясняют, что исполнение было «на три голоса». Не спрашивайте меня, как один человек может исполнить песню на три голоса, я не понимаю. Но кое-что я понимаю. Я понимаю, что песня — полностью результат творчества маленькой певицы, что она сочинила и музыку, и слова. И что слова — на украинском, на замечательно чистом украинском, хотя в быту семья — русскоязычная. М, кстати, тоже поёт на украинском, тоже сама сочиняет музыку для своих песен, а стихи для них пишет Б.

О чем же пела девочка? «Зачем вы пришли сюда, что вам здесь надо? Уходите отсюда, не мешайте нам жить. Вы нам не нужны». Так я запомнил. Может быть, не совсем точно.

(продолжение)