Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Кремень делает паузу. Я назвал бы её театральной, если бы не видел, что ему нужно просто вдохнуть и выдохнуть пару раз.

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 7

«Отойди немножко, — Кремень, нежно, но повелительно назвал её имя: — Ты всё это знаешь, тебе лишний раз слушать не надо». Жемчужинка отошла на несколько шагов, но не настолько, чтобы не слышать его голоса.

Живой рассказ, особенно когда он касается чего-то важного и болезненного, трудно вспомнить в деталях, не говоря уж о том, чтобы правильно и последовательно пересказать. Говорящий обязательно перескакивает с одного на другое, забегает вперёд, противоречит сам себе, поправляет себя, а слушатели обязательно пропускают что-то, сказанное мельком, а оно может потом оказаться важным. Рассказчик старается выделить кажущееся ему менее понятным, пропуская очевидное, а слушающий может вообще не понимать кажущееся рассказчику очевидным. Если бы я давал показания в суде, то попытка повторить — реплика за репликой — рассказ Кремня привела бы к тому, что меня сочли бы глупым, забывчивым или лживым свидетелем. Часть его рассказа мы с сестрой запомнили по-разному. Но удивительно не это. По-настоящему неожиданным оказалось, что какие-то вещи, которые мы запомнили одинаково, мы оба запомнили неправильно. Я знаю это из переписки с Кремнём — уже по возвращении в Америку. Поэтому я вынужден передавать услышанное в более или менее выстроенной по времени олитературенной форме. А читатель пусть представляет себе, как рассказчик забегал вперёд, сбивался и перескакивал с одного на другое. Однако я буду вести рассказ от первого лица, чтобы всё-таки как можно больше сохранить страшную правду, которую воссоздавал Кремень.

«Мы поздоровались с мужчинами, стоявшими у подъезда, и стали подниматься к себе. Их было трое — один вроде из нашего подъезда, я тут не всех знал, но иногда его видел, а двое — откуда-то не отсюда. Поднимаемся к себе. Не быстро, потому что с бидончиками с водой, надо передохнуть — останавливаемся. И когда мы уже дошли до нашей двери, вставили ключ в замок — взрыв. Рядом, совсем близко. Открываем двери, входим в квартиру. Снова — взрыв, ещё ближе. Я выглянул в подъезд — понять, что происходит, смотрю вверх — а надо мной чистое небо. Крыши нет. Я понимал, что — близко, но что по нашей крыше — не понимал. Не мог представить, что так бывает: поднимаешь голову, а крыша исчезла. Я ведь инженер, у меня сразу — мысль: раз над лестницей крышу сорвало, вся конструкция теперь ненадёжна, что-то может в любой момент упасть и придавить. Я кричу жене: давай спускаться, уходим отсюда. Не важно, куда, уходим, убегаем, чтобы не завалило. У меня были заготовлены на всякий случай два рюкзака: один — с самым нужным: одеждой какой-то, таблетками, документами. Он в прихожей стоял. А второй — с самым ценным, что у нас было: семейными фотографиями — моей семьи, семьи Жемчужинки, ну, в общем, с памятью всей жизни. Он в комнате стоял. Я первый рюкзак схватил, а заходить в комнату за вторым не стал. Побоялся, что крыша обрушится. Схватил я «аварийный» рюкзак, Жемчужинка тоже что-то взяла, спускаемся мы в спешке по лестнице, уже до площадки между первым и вторым этажами дошли, и тут — ещё взрыв. Намного громче, сильнее. Я кричу: прячься. И мы в разные стороны бросились: я — вниз под лестницу, чтоб сверху не упало, а она — наоборот, вверх, на площадку второго этажа. Думать некогда, по инстинкту поступали. Оба остались целы. Ничего не упало и снизу осколки не влетели. И вот мы выходим сюда…»

Кремень показывает на двери подъезда. Расстояние до них от того места, где мы стоим, метров пять. Двери как двери. Всякий живший в советскую эпоху легко представит себе такие двери. Ну, или похожие. Над ними — бетонный козырёк. Одна дверь — собственно, в подъезд, чёрная, металлическая, с аккуратной ручкой. Чистая, свежая. Наверное, новая, повешенная после освобождения Макарова. Вторая — деревянная, зелёная, с пятнами и царапинами. Думаю, что старая, что — тоже свидетельница. Зелёная — в подвал, о чём и надпись рядом: «Укрытие». Перед дверьми — маленькая ступенька, такая площадочка, высотой от силы сантиметров десять. Я смотрю на эти двери и весь напрягаюсь. Потому что они — настоящие, трёхмерные, можно потрогать. Если бы мне их показали на фотографии или даже по телевизору под тревожную музыку, я бы не напрягся так.

«И вот здесь, прямо перед дверью, лежит женщина, наша соседка. На спине. Её, наверное, взрывной волной выбросило. А те трое, которые стояли, когда мы с водой возвращались, тоже все лежат, как три камня домино — вот так, кинутые в разные стороны. У одного голова сплющена, совсем плоская, трудно себе представить, что можно человеку так голову сплющить. Второй — тоже лежит, неподвижно, похоже, что мёртвый. А у третьего, того, которого мы немножко знали, нога почти оторвана, держится на одной мышце. Он жив, корчится. Но главное — женщина. Она жива, а спереди у неё всё разорвано, все внутренние органы — наружу. Я понимаю, что человек, у которого так вывернуло всё, выжить не может. Понимаю, что помочь ей уже нельзя».

Кремень делает паузу. Я назвал бы её театральной, если бы не видел, что ему нужно просто вдохнуть и выдохнуть пару раз.

«Жемчужинка мне говорит, чтобы я позвонил в «скорую». Я знаю, что «скорые» не работают уже несколько дней, однако пробую — а вдруг получится. Но связи нет. Мобильный сигнал — то на нуле, то на одном делении. Позвонить не удаётся. Может быть, если отойти от дома на десяток метров, сигнал будет получше. Но переступить через женщину не могу. Она же ещё живая. Думаю, что надо бы подняться на пару этажей, там сигнал попробовать. Но не могу себя заставить, боюсь, что остатки крыши полетят вниз, придавят. Стою — и не вперёд, ни назад. Тут меня толкают, вот так — сзади и немного сбоку, я чуть не потерял равновесие. Это — дочка соседки, у которой внутренности выбросило, спустилась. Бросается к матери, обнимает её, что-то говорит. Я вышел из оцепенения, поднялся на пару этажей вверх, сигнал есть, звоню в «скорую», в милицию, никто не отвечает».

В моём понимании рассказа Кремня здесь — дырка. Наверное, мы задали какие-то вопросы, а после ответов на них он в эту точку времени уже не вернулся. Я не могу ответить себе самому на вопрос, переступили они в итоге через бедную женщину или нет. Следующее, что я помню — как Кремень рассказывает о пострадавших.

«Женщина, конечно, умерла. И те двое, с плоской головой и другой, были уже мёртвыми. А вот нашего соседа спасли. Ногу ему отрезали, выжил. Он сейчас в Голландии. Не знаю, кто его туда вывез, но он там. Наверное, ему там протезирование делают. Что это прилетало? Тоже не знаю, может, снаряды, а может, ракеты. Последний взрыв — видимо, ракета. Очень мощный. А убило их троих и одного ранило — деревом. Видите этот пень?»

Кремень показывает рукой — метрах в трёх остаток древесного ствола, такой высокий и зубчатый по верху, что его и пнём называть странно. Не толстый — сантиметров 25 в диаметре. Снова возникает ощущение жуткой подлинности, которого никакой телеэкран создать не смог бы.

«Вот это и убило. Тут дерево росло. Не помню какое. Высокое. Его-то и сломало, и бросило на них. Ударной волной сломало или осколком срезало, не знаю. Оно с большой силой летело, его вон аж туда забросило, мимо моей машины. Машина чуть левей стояла, я её на зиму законсервировал; повезло, что её не задело. Иначе мы никуда не уехали бы. Только заднее стекло волной выбило. Осколки и внутри, и снаружи, повсюду».

«Мы с Жемчужинкой стоим перед домом, не знаем, куда и идти. Возвращаться наверх — страшно. А куда деваться? Тут ко мне подходит молодой парень, из соседнего подъезда. Я его знал немного. Дед Кремень, говорит, машина твоя на ходу? Была на ходу, отвечаю, теперь не знаю точно, видишь — стекла заднего нет. А заведи, дед, посмотри. Мне, чтоб её завести, отвечаю, нужно аккумулятор из квартиры принести. А зачем тебе? Если работает, говорит, давай мы попробуем в Житомир проехать. Ты с бабушкой и мы вдвоём. Помочь тебе аккумулятор принести? Переглянулись мы с Жемчужинкой, кивнули друг другу — и всё, решились. Ну помоги, говорю. Мы с ним поднялись наверх под звуки близких взрывов, спустились уже с аккумулятором. Поставили — завелась. Подкачали колёса, сели вчетвером — и поехали в сторону Житомира».

«А теперь, — говорит Кремень, — давайте поднимемся. Покажем вам, что от нашей квартиры осталось». Он отворяет дверь в подъезд, пропуская вперёд Жемчужинку, Марианну и меня. Переступая через порог, я ловлю себя на мысли, что поднимаю ноги выше обычного.

В украинских многоквартирных домах часто бывает, что соседние квартиры объединены в пары с общим «тамбуром». (Не знаю, зачем так делается, могу предположить — но это здесь не важно.) Мы снимали подобные квартиры в Киеве и в Виннице, так же была объединена с соседней и квартира Пилипчуков. Когда Кремень отпёр дверь в тамбур, из «парной» квартиры показалась женщина с удивлённым лицом. Она явно не ожидала, что кто-то придёт — Пилипчуки очевидно заглядывали в старую квартиру нечасто, — но обрадовалась, увидев Кремня с Жемчужинкой. Отношения здесь явно были очень добрососедскими. Кремень представил нас с сестрой женщине (назову её Валей) как «наших родственников». Не знаю, зачем он так сделал, но мы возражать не стали. Валя оказалась чрезвычайно колоритной личностью, она заслуживает отдельного очерка — и я рассчитываю написать его. А здесь я о ней упоминаю лишь потому, что она, как только мы вошли, как бы продолжила рассказ Кремня о пострадавших в то мартовское утро два года назад. «Вчера — звонок в дверь. Открываю: стоит один, говорит, из ТЦК (военкомата — Л.Э.). Спрашивает, где Юрий такой-то, знаете его? Ну, знаю, говорю, он — в Европе где-то, а что? Повестку ему принёс, говорит, вот — распишитесь и передайте ему. Как же я ему передам, спрашиваю, когда он давно не здесь, я даже не знаю, в какой стране. И зачем вы его вызываете, вы что, не знаете, что он без ноги? Не буду я расписываться. А посыльный — словно глухой, или не понимает, что я ему только вот сказала. Передайте, говорит, чтобы послезавтра к 10 утра явился в ТЦК. Повернулся и пошёл. Но что это за люди такие развелись, Кремень, скажите? Ничего не слушают: им лишь бы отчитаться. Я же ему ясно сказала, нормальным языком!» — «Вот, Лёня, — подтверждает Кремень то, что я и так уже понял: — о том человеке речь, которому ногу оторвало».

В квартире Пилипчуков — два цвета: чёрный и серый. Чёрный, преобладающий — цвет сгоревшего полностью, серый — сгоревшего частично. Смотреть там почти не на что. Обломки чего-то, какие-то куски. Про пол и понять трудно, каким он был: дерево, линолеум? Поражает разве что контраст между вполне нормально выглядящим «тамбуром» и тем, что внутри, в квартире. И ещё — чудом сохранившийся, не потерявший даже цвета, лишь по краям обгоревший настенный календарь с застывшим мартом 2022 года. Календарь — церковный, православный, как бы вопрошающий меня, атеиста: «Ну, чем ты объяснишь, что всё сгорело, а я — нет?» Я украдкой фотографирую самого Кремня в его мёртвой квартире. Это — очень хорошая фотография, которую я не буду никому показывать. Такое у него там лицо. Когда я снимал, то не видел этого. Ещё одно впечатление от квартиры: кажется, что там ничего не изменилось с момента пожара. Неправильное впечатление. Пилипчуки унесли оттуда кое-что (и очень важное), что пощадил пожар. Но об этом мы узнаем позже.

Выходим на балкон. Та же картинка: уничтоженная утварь, обломки, чёрное и серое. И — труп голубя. Почему-то его голова — под какой-то чёрной посудиной, похожей на сковородку. Я спрашиваю удивлённо: неужели голубь два года пролежал? Вопрос глуп, но Кремень, похоже, не замечает его глупости. Нет, машет он рукой, это — недавно. Я уже не решаюсь спросить, как погиб голубь, почему его не выбросили, надо ли выбрасывать. Среди этой разрухи дохлая птица — вполне уместная деталь. А вид с балкона — прекрасный. Но я не всё замечаю. Вот там, показывает Кремень, видите? — прилетело по частному дому, начали отстраивать. А вот здесь — была повреждена крыша, уже починили.

Мы уходим. Сейчас в этой квартире больше делать нечего. Едем в новое жильё Пилипчуков. Оно — на территории городской больницы Макарова.

Добавлю ещё несколько слов о людях, пострадавших перед подъездом Пилипчуков. То, что узнал потом и чего не знаю. Бедняжку с развороченным животом (её звали Наташей) и Юрия, который сейчас без ноги, зато в Голландии, увезли быстро. Кому удалось вызвать скорую помощь, Кремню или кому-то другому, не знаю. Увезли их вероятнее всего в Радомышль, это — на запад, уже в Житомирской области, или в сам Житомир, потому что Макаровская больница уже не работала: её русские бомбили накануне. Тела двоих убитых мужчин увезли тоже быстрее, чем я понял во время рассказа: когда Кремень и его молодой «товарищ по бегству» из соседнего подъезда ходили за аккумулятором и поспешно собирали в машину какие-то пожитки. Всё это заняло около часу. Вот в течение часа и увезли погибших. Кто увёз, не знаю. Такая информация не позволяет выстроить разумную хронологию событий, но хоть какие-то ориентиры даёт.

(продолжение)