Рубрика: Дневник

Вереницы и вереницы поколений уходят в никуда молча, покорно и уныло. Мы уходим — в непонимании прожитой и неосмыс­ленной нами жизни, в непонимании окружающих, зачем мы приходили, в горестном молчании и скорбном забвении, так и не крикнув остающимся и тем, кто придет потом, последнего слова — нам нечего им крикнуть.

Когда-нибудь, когда меня не будет, на принтере в формате 6D будут печатать свежие помидоры, без нитратов и прочей химии, ароматом и вкусом совершенно настоящие, а в формате 7D ещё и порежут, и посолят, и положат на тарелочку рядом с запотевшей сорокаградусной.

И будет он объявлен злодеем и вторым Сталиным, чтобы через поколения вернуться в «память» людей как эффективный менеджер и спаситель. Мне эта перспектива показалась настолько забавной, что вернувшись домой, я немедленно выпил (как на перегоне «Серп и Молот» — Карачарово), нет, не за их победу — за нашу победу: жить …

За ужином ко мне подсел какой-то писатель в косоворотке: «Спасибо, вот настоящий русачок! Вот как должен поступать и говорить настоящий коммунист! Вот настоящий русский писатель!» — «Да я не писатель, — прервал я эту выспренность. — Я — географ, к тому же беспартийный и даже еврей». Памятник немедленно отсел.

Кучка кабаков и магазинчиков, пляж, парковка, жильё. Люди едут сюда добровольно. Этому корявому и нищенскому бизнесу есть местные названия — козлодрание и, соответственно, козлодранцы. Дерут, как вы догадываетесь, козлов-отпускников, козлов отпущения, стало быть.

Утром просыпаюсь — на столе жуткий закусочный срач, на душе — ещё гаже: ну, ладно, забыл раздеться, но тапочки-то на ночь мог бы снять? И презерватив заодно.

Из фунтовых консервных банок мы делали городки. Дело было после войны да ещё в Ленинграде и Тамбове в военных городках, поэтому у нас изредка появлялись и опасные игрушки: настоящие патроны и даже гранаты, а ещё длинные ленты станиоли, которые можно было запускать в небо как серпантин.

Ты тоже уже получил очень хорошее домашнее образование, ведь чтобы получить образование, надо быть образованным человеком, вот какой парадокс. И очень важная деталь: ты не только получил образование — ты его взял и продолжаешь брать.

Хазарский вопрос — далеко не праздный, но хочется верить,что всё-таки большинству евреев, проживающим в Восточной Европе (и не только им) не безразлично кто они: потомки ассирийских или вавилонских пленников, изгнанных со своей родины или наследники хазар.

Патриотизм-милитаризм — это вся наша научная, школьная и университетская история, где — сплошные победы и только победы. Бесконечные военные игры и инсценировки вроде взятия рейхстага — из этого же ряда. Детские коляски в виде танков, военная экипировка ясельных детей… Попы, освящающие танки…

Они шли зловещей цепью поперёк остановленной ими жизни и знали — когда-нибудь и где-нибудь этот ненавистный им мир кончится, и можно будет остановиться на какой-нибудь каменной круче, над мерным грохотом океанского прибоя, выйти из танков в навсегда отравленную атмосферу — и умереть, гордыми и усталыми победителями.

Изо всех обрушившихся на нас катастроф самая впечатляющая, пожалуй, понятийная — впечатляют не столько её размеры, сколько продолжительность: она тянется уже сто лет, а нам хоть бы что. Более того, мы успешно усугубляем эту катастрофу.

Чем проще материал, который мы выбираем для своей деятельности, тем просторней место для нашего мастерства, искусства, нашего приближения к Создателю, тем очевидней наше право на звание человека.

Исстари Лихоборы и Благуша были местами разбойными: здесь разбойнички шалили особо люто. Лихоборский лес — между дорогами на Тверь и Дмитров (ныне Тимирязевский парк), Благуша — между Владимиркой и Малой Стромынкой (ныне Измайловский лесопарк).

И когда по телевизору показывают «Кубанских казаков», а их показывают с постоянством и регулярностью гейзера, уже не рассказывают о том, что артисты падали в голодные обмороки от этого пиршества и изобилия — предполагается, что мы должны глотать сладкие слюни умиления от этого «доброго старого времени».

«Я знаю, ты скоро бросишь меня, как только вернёшься в свою Россию, как побросал всех остальных, кого любил сам или кто любил тебя»… Наше путешествие по Америке закончилось в каком-то Лас-Вегасе, где мы и расстались. А через три месяца она умерла от рака, ещё совсем-совсем молодая. Или это я умер? …

Здесь, в маленьком уютном кафе, за чашечкой крепчайшего эспрессо, у меня родилась мечта: приехать сюда ещё раз, зимой, снять на месяц-два крохотную квартирку и написать, наконец, что-нибудь, чем можно достойно закончить свою бренную.

Играет родная и горячо любимая команда — не до Бастилий. Долгий мир, наступивший в Европе, неестественен и противен людям, но пусть уж лучше они изливают свои страсти и ненависти на трибунах стадионов, чем в окопах. А ещё здесь выравниваются общественные вкусы — аккурат до плинтуса или немного ниже.

Отец у меня был партийный, мама — нет, брат и сестра — партийные, ещё две сестры — нет. В семье была партийная терпимость, и никто бы меня в моей семье не осудил за партбилет и даже одобрили бы. Но здесь — я не мог. Да, признаться, и очень не хотел, …

Сервисная революция началась с того, что кто-то отказался стричь одного клиента (=быть сервом одного синьора) и заявил, что будет обслуживать любого, способного заплатить за обслуживание, сделав таким образом сервис публичной профессиональной деятельностью. Этим некто оказался севильский цирюльник Фигаро.

Не помню, какой из Чеховых в своё время сказал: «Театр начинается с вешалки, а в человеке всё должно быть прекрасно». Вешалка в театре, действительно, прекрасна. Точнее, гардероб: польта вешают на плечики. Шапки-шляпки-кепки-бескозырки в рукав совать не требуют, а располагают их на крючках над польтами…