576 total views (from 2022/01/01),  3 views today

Выпьешь печальную горькую, черпанешь ложкой из миски, схлебнешь, чтоб гладко пошла родимая по нужным жилочкам, сковырнешь застрявшую короткую еловую иголку — теперь можно и разваристой, пахучей картошки, и чёрного сыроватого хлеба, и вон той, ещё не совсем из импортной целлюлозы, вареной колбасы…

Книга о вкусной и красивой жизни

Небольшая Советская Энциклопедия

Пятая редакция, исправленная и дополненная
Главы из книги

Александр Левинтов

Книга первая. О вкусной жизни, или
Жратва

Оглавление — Часть I — Часть II — Часть III — Предыдущие главы

Дождливая грибалка

Ран­ний дождь до обе­да, по­ду­ма­лось в кон­це ше­сто­го ча­са, в слад­ком по­лу­дрём­ном про­буж­де­нии, под ти­хое шлё­па­нье дож­ди­ка. А, мо­жет, во­об­ще не вста­вать? Ма­ло­душ­но по­ду­ма­лось мне, и, чест­но, ещё чет­верть ча­са я про­б­ла­жен­ство­вал в хруп­ком пе­ре­хо­де от сна к яви. Но, охо­та пу­щи не­во­ли — и я встал.

Ото­драл сон хо­лод­ным умы­ва­ни­ем, на­дел по­верх обыч­но­го про­ре­зи­нен­ный ком­би­не­зон, сви­тер, ре­зи­но­вые са­по­ги на тёп­лые нос­ки, плащ-па­лат­ку, по­ло­жил в по­лу­то­ра ве­дер­ную кор­зи­ну нож и вы­шел вон, в уже не на­кра­пы­ва­ю­щий, а по­ли­ва­ю­щий дождь.

Ну, и хо­ро­шо, зна­чит ни­ко­го в ле­су не бу­дет, и все гри­бы бу­дут мо­и­ми.

Наш лес на­чи­на­ет­ся в ста мет­рах от за­бо­ра. В мок­рой спу­тав­шей­ся тра­ве здо­ро­вен­ные чи­стей­шие бе­лые сто­ят как на про­да­жу — не пря­чут­ся и ни под ко­го не при­ки­ды­ва­ют­ся. На мел­кой трав­ке под со­сён­ка­ми — раз­ве­се­лая гурь­ба бе­лень­ких, мал-ма­ла-мень­ше, да­же и не зна­ешь, как их луч­ше — це­лень­ки­ми в су­пе или со­лё­ны­ми в плош­ке?

А лес всё шеп­чет­ся и шеп­чет­ся с до­ждем, и всё жи­вое по­пря­та­лось и при­тих­ло, вет­ки на­бух­ли и ви­сят обес­си­лен­ные, все лес­ные цве­ты по­ник­ли и за­кры­лись — жал­ко их, бед­нень­ких и оси­ро­тев­ших, ни те­бе ба­бо­чек, шме­лей и пчёл, ни те­бе вос­пи­та­тель­но­го стре­ко­та­ния куз­не­чи­ков.

За­то мне хо­ро­шо. Мне ти­хо, бес­шум­но, как раз­вед­чи­ку, бой­ска­у­ту, хо­тя, ка­кой из ме­ня те­перь бой? Во! — я стал­кер, ис­ка­тель не­ве­до­мо­го под на­зва­ни­ем гриб.

Вся­кие там под­оси­но­ви­ки-под­бе­рё­зо­ви­ки не бе­ру — они под до­ждем быст­ро чер­ви­ве­ют: мне, что, бе­лых ма­ло? Да и ли­сич­ки то­же, кла­нять­ся им по­оди­ноч­ке. Лишь под ко­нец, уже на вы­хо­де из ле­са, на­пал на по­лян­ку, усы­пан­ную от­бор­ны­ми, упру­ги­ми, по­чти бе­лы­ми от чи­сто­ты, от за­сти­ран­но­сти до­ждём, ли­сич­ка­ми. Ими и укра­сил верх кор­зи­ны, что­бы бе­лых бы­ло не вид­но. В жа­ре­ном ви­де ли­сич­ки не­под­ра­жа­е­мы, а то­го луч­ше — ту­шё­ные с мо­ло­дой кар­тош­кой в сме­та­не.

Не­мно­го ло­мит спи­ну от уста­ло­сти и тя­же­сти кор­зи­ны, и но­ги пе­ре­дви­га­ют­ся как у мо­ря­ка на бе­ре­гу, но из пив­ной. Вот и Хор­тон за­ла­ял­ся ра­дост­ным за­хлё­бом, про­ле­заю че­рез ка­лит­ку и гор­до, как ни в чем ни бы­ва­ло, про­хо­жу ми­мо окон — там уже идёт утрен­нее чае­пи­тие. «Де­да! Де­да!» — кри­чит мел­кот­ня, все на­би­ва­ют­ся в при­хо­жей, вос­тор­жен­но аха­ют, этот ах! пе­ре­хо­дит в ах-ах!, ко­гда из-под ли­си­чек от­кры­ва­ют­ся са­мо­род­ка­ми шляп­ки бе­лень­ких. Я си­жу в сто­ро­не от них, стя­ги­ваю про­мок­шие са­по­ги, плащ-па­лат­ку, ком­би­не­зон, про­хо­жу ти­хо к се­бе. Им эти гри­бы ещё ча­са два сор­ти­ро­вать, чи­стить, об­ра­ба­ты­вать, а я ва­люсь в по­стель и мгно­вен­но за­сы­паю, и мне снят­ся сквозь мо­ло­день­кие дро­жа­щие бе­рёз­ки длин­ные-длин­ные на­ряд­ные ве­ре­ни­цы бе­лых.

Охотники за грибами

Памяти Юрия Петровича Вишнякова и Виктора Петровича Козочкина

«Я сегодня утром уже корзину грибов нарвал… человек жизнь прожил, грибного леса не видел, вернётся домой — будет, что рассказать… туда и обратно, всего и делов-то…»
Василий Игнатьевич, «Осенний марафон»

Вот, бы­ло у ме­ня два за­ка­дыч­ных зя­тя, оба Пет­ро­ви­чи, оба ав­то­лю­би­те­ли и оба — за­яд­лые гриб­ни­ки. Эта но­та и бы­ла до­ми­нан­той, лейт­мо­ти­вом на­ших от­но­ше­ний, осталь­ное: по­ли­ти­ка, спорт, вы­пив­ка, шах­ма­ты, вос­по­ми­на­ния о 40-х-80-х — лишь гар­нир, в луч­шем слу­чае — со­ус к ос­нов­но­му блю­ду.

Один из них — потом­ствен­ный го­ро­жа­нин, пусть и из Ры­бин­ска (бы­вал я в этой быв­шей сто­ли­це бур­ла­ков, го­род на гла­зах гни­ет и раз­ва­ли­ва­ет­ся, центр ча­сто сни­ма­ют в филь­мах про Ста­лин­град и Бер­лин вес­ной 45-го), дру­гой — врож­дён­ный кре­стья­нин, хоть и из Моск­вы (мы, из­май­лов­ские, окон­ча­тель­но го­ро­дом ста­ли толь­ко в 60-е, ко­гда за­кры­ли на­ши кол­хо­зы и сов­хо­зы, за­ас­фаль­ти­ро­ва­ли поч­вы, по­ля, лу­га, са­ды и паст­би­ща, хо­тя ко­ро­вы на МКАДе до сих пор па­сут­ся — толь­ко у нас).

Ге­не­ти­ка и куль­ту­ра — а я уве­рен, что куль­ту­ра пе­ре­да­ет­ся не толь­ко че­рез об­ра­зо­ва­ние, но и на ге­не­ти­че­ском уров­не — опре­де­ля­ют и два ти­па гриб­ных охот­ни­ков.

Го­ро­жа­нин вво­дит в ри­ту­ал охо­ты об­ряд вы­пив­ки, хо­тя бы не­боль­шой (кто ви­дел, что­бы Юрий Пет­ро­вич ма­ло пил?), де­ре­вен­ский по­тер­пит до до­ма.

Го­ро­жа­ни­ну ва­жен про­цесс — он стре­мит­ся со­брать как мож­но боль­ше, на вес, вос­тор­га­ясь ле­сом, воз­ду­хом, изоби­ли­ем гри­бов.

Де­ре­вен­ский тща­тель­но от­би­ра­ет каж­дый гри­бо­чек и да­же оби­ра­ет с не­го хво­ин­ки и пу­шин­ки, что­бы не тас­кать по ле­су ни­че­го лиш­не­го. Его ре­зуль­тат — ско­рее в ка­че­стве.

У пер­во­го пол­кор­зи­ны при об­ра­бот­ке от­ле­та­ет в му­сор, у дру­го­го гри­бы на­до толь­ко про­мыть.

Но оба — и го­род­ской и де­ре­вен­ский — му­жи­ки, а по­то­му с до­сто­ин­ством про­пус­ка­ют про­ме­жу­точ­ную часть тех­но­ло­гии: сор­ти­ров­ку, об­ра­бот­ку, го­тов­ку и за­го­тов­ку. Это всё — ку­ли­на­рия, не муж­ское де­ло. Но за­клю­чи­тель­ный цикл оба, ко­неч­но, не про­пус­ка­ют.

Хо­тя и тут име­ют­ся су­ще­ствен­ные раз­ли­чия: го­ро­жа­нин ви­дит в гри­бах преж­де все­го за­кус­ку (и я со­ли­да­рен с ним), а по­то­му на­пи­ра­ет на со­лё­ные и ма­ри­но­ван­ные, де­ре­вен­ский пред­по­чи­та­ет ви­деть в них еду (суп или в жа­ре­ном ви­де), вкус­ную и ка­ло­рий­ную (и я со­гла­сен с ним).

Оба, как из­вест­но, ав­то­мо­би­ли­сты. Но од­но­му важ­но не­пре­мен­но до­е­хать до пер­во­го гри­ба и толь­ко у не­го оста­но­вить­ся, дру­гой ори­ен­ти­ру­ет­ся на ком­форт и без­опас­ность ма­ши­ны, на ком­форт би­ву­а­ка в кон­це охо­ты, а по­то­му не прочь и про­гу­лять­ся до гри­бов 100-3000 мет­ров.

Но есть у обо­их и мно­го об­ще­го: зна­ние и по­ни­ма­ние ле­са как гриб­но­го уго­дья, зор­кость и мет­кость гла­за, хо­зяй­ское (=эко­ло­гич­ное) от­но­ше­ние к гриб­ни­це — ведь мы ещё вер­нём­ся сю­да, не прав­да ли? — и рев­ни­во-бес­ко­рыст­ное от­но­ше­ние к гри­бал­ке.

Тут не­мно­го по­мед­лен­нее.

Ко­гда Де­ре­вен­ский пе­ре­стал вы­хо­дить на гриб­ную охо­ту, он, оце­ни­вая чу­жой уро­жай, не­пре­мен­но по­при­чи­та­ет:

— Ду­ше­гу­бы, иро­ды, что ж вы та­ких ма­лень­ких на­ре­за­ли?! — но это не упрёк, это глу­бо­ко скры­тая за­висть.

Го­ро­жа­нин лю­бит по­хва­лить­ся раз­ме­ром сво­е­го уло­ва, но в ле­су, на­пав на гриб­ное ме­сто, не­пре­мен­но со­зо­вёт осталь­ных по­лю­бо­вать­ся, а по­том на­ре­зать со­об­ща.

В дет­стве я очень лю­бил ры­бал­ку. Вдво­ём в лод­ке, гре­бёшь по оче­ре­ди, за­яко­рить­ся не­пре­мен­но на­до вдво­ём ра­зом, и с но­са, и с кор­мы. И улов бро­са­ет­ся на дно лод­ки, без раз­бо­ра, кто что и сколь­ко пой­мал. И мне бы­ли не­при­ят­ны и не­по­нят­ны ры­ба­ки, те, что каж­дый укла­ды­ва­ет свой улов в своё от­дель­ное вед­ро да ещё под­смат­ри­ва­ет, что­бы у со­се­да бы­ло не боль­ше.

Гриб­ник, на­сто­я­щий гриб­ник — де­мо­крат и че­ло­ве­ко­люб, он все­гда ори­ен­ти­ро­ван на об­щий улов и успех и, ес­ли ко­му-то не по­вез­ло, го­тов с ним по­де­лить­ся.

Гри­бы мож­но со­би­рать, рвать, ре­зать, мож­но охо­тить­ся за ни­ми, мож­но про­мыш­лять гри­ба­ми, мож­но хо­дить по гри­бы — мне ми­лей и род­ней по­след­ние, как те, о ком вспо­ми­наю и пи­шу.

… вот, бы­ло у ме­ня два за­ка­дыч­ных зя­тя, оба Пет­ро­ви­чи. А те­перь их нет. Да и сам я уже по ле­су — о пень-ко­ло­ду, за гри­ба­ми на­кло­нять­ся и тя­же­ло, и опас­но: рас­ти­те, гри­боч­ки, без нас, ра­дуй­те дру­гих…

Последний опёнок тысячелетия

У нас в эту осень до­жди не ча­сто и всё боль­ше по но­чам. Не­гриб­ной год. За­то опят по­сле та­ких тоск­ли­вых но­чей с дре­без­жа­щи­ми, как ста­рость, хо­лод­ны­ми до­ждя­ми — про­пасть. Осо­бен­но по пням, что во­круг ме­ня. Рань­ше это бы­ли огром­ные ка­ли­фор­ний­ские сос­ны, за­го­ра­жи­вав­шие мне го­ри­зонт и ле­зу­щие сво­и­ми ка­ни­фоль­ны­ми ла­па­ми пря­мо на бал­кон, а те­перь ста­ло боль­ше све­та и да­лей, ис­чез­ли стре­ко­ту­ньи-бел­ки, а на пнях рас­тут гвар­дей­ские опя­та, бра­вые, с ли­хо за­кры­ты­ми шляп­ка­ми, на вы­со­чен­ных бе­лей­ших но­гах, что твоя рас­по­след­няя топ-мо­дель. На­ко­сишь утром с од­но­го пня ки­ло­грам­ма два-три за пять ми­нут, по­том ча­са два с ни­ми раз­би­ра­ешь­ся, за­со­лы им устра­и­ва­ешь — зи­ма спро­сит стро­го: при­ка­тит па­рой при­я­те­лей, вы­ста­вит на стол чер­носмо­ро­ди­но­вый “аб­со­лют” и тут же “а за­ку­сы­вать чем бу­дем?”. Или да­ма знат­но-чо­пор­ная за­едет на ми­нут­ку или ноч­ку в моё арен­до­ван­ное не­име­ние, ко­ньяч­ку хлеб­нет, ли­мо­ном по­мор­щит­ся, “а вот ты хва­стал­ся гриб­ка­ми сво­и­ми”. А то и во­все бан­да го­стей на­ле­тит по­жать ру­ку не­ве­ли­ко­му пи­са­те­лю, хлоп­нуть с ним гал­лон-дру­гой во­дов­ки, “ты нас бас­ня­ми не кор­ми, в про­шлый раз бе­лые те­бе очень уда­лись”.

За­сол­ка гри­бов — де­ло не­быст­рое, об­сто­я­тель­ное, грязь по­том ещё пол­дня уби­ра­ешь — есть вре­мя по­ду­мать о чём-ни­будь опять не­ве­се­лом.

* * *

Не знаю, как дру­гие, а рус­ская куль­ту­ра из-за сво­ей баб­ской при­ро­ды, что очень вер­но за­ме­тил Ро­за­нов, сам се­бя ча­сто кляв­ший ба­бой, очень ока­за­лась по­дат­ли­ва на аме­ри­кан­ское сте­риль­ное бес­куль­ту­рье.

Тут на­до сра­зу ска­зать, с че­го это Аме­ри­ка бес­куль­тур­на, шан­сы-то у неё все­гда бы­ли, как и у всех про­чих.

Аме­ри­кан­ская мо­дель де­мо­кра­тии стро­ит­ся на по­роч­ной идее ра­вен­ства. Как об­ще­ство ни строй, а оно все­гда бу­дет иерар­хич­ным и по су­ти сво­ей не пред­по­ла­га­ет ра­вен­ства. Как квад­рат ни мни, а круг из не­го не по­лу­чит­ся, все­гда ка­кая-ни­будь ир­ра­ци­о­наль­ная бес­ко­неч­ная ма­лость на­па­ко­стит. Вот да­ли в ше­сти­де­ся­тые эт­ни­че­ское ра­вен­ство — ни­че­го, кро­ме за­уныв­но­го ре­па это Аме­ри­ке не при­нес­ло. Чуть поз­же ми­лые да­мы до­би­лись оглу­ши­тель­ных успе­хов в сво­ем ра­вен­стве с муж­чи­на­ми — ин­сти­тут се­мьи по­ру­ши­ли, и весь­ма ос­но­ва­тель­но. Это осо­бен­но на им­ми­гран­тах чув­ству­ет­ся: ред­кая су­пру­же­ская па­ра вы­дер­жи­ва­ет ис­пы­та­ние сек­су­аль­ным ра­вен­ством.

Шанс же стать куль­тур­ны­ми аме­ри­кан­цы уте­ря­ли (ка­жет­ся, окон­ча­тель­но) со­всем не­дав­но, до­бив­шись оче­ред­но­го ра­вен­ства: ре­ше­но жить всем при­мер­но по­ров­ну и при­мер­но по сот­не лет. Вся стра­на бро­си­лась к штан­гам, крос­сов­кам и стан­кам по под­дер­жа­нию фи­зи­че­ских кон­ди­ций. По­шли вся­кие оздо­ро­ви­тель­ные ди­е­ты и ком­плек­сы, здо­ро­вье и дол­го­ле­тие ста­ли ве­ду­щей и да­же един­ствен­ной на­ци­о­наль­ной и лич­ной цен­но­стью. Всё осталь­ное — ме­ло­чи, ко­то­ры­ми мож­но пре­не­бречь.

Рань­ше, что в Аме­ри­ке, что в Рос­сии (СССР), что в Ев­ро­пе, де­вуш­ка, на­при­мер, счи­та­ла, что ес­ли мо­ло­дой че­ло­век не зна­ет Хе­мин­гу­эя (Фолк­не­ра, До­сто­ев­ско­го, Шекс­пи­ра, Саль­ва­то­ра Да­ли, что та­кое ак­ме­изм или хай­дег­ге­ри­ан­ство), то с ним и де­лать не­че­го. Те­перь же, ес­ли у не­го пять-де­сять фун­тов лиш­не­го ве­са, то она на не­го и не по­смот­рит. Под­жа­рая, от бор­зых до ле­га­вых, на­ция по­ме­ша­на на соб­ствен­ном по­ху­да­нии на­столь­ко, что ни­кто не смот­рит на це­ну про­дук­тов, толь­ко на ко­ли­че­ство ка­ло­рий в каж­дой чай­ной лож­ке по­гло­ща­е­мо­го ве­ще­ства.

Вы­бор еды, до­ма ли, в ре­сто­ра­не ли, каль­ку­ли­ру­ет­ся на ка­ло­рии. По­это­му жрать всё это не хо­чет­ся. Аме­ри­ка­нец или аме­ри­кан­ка об­ли­зы­ва­ет лож­ку не по­то­му, что вкус­но, а что это не­ка­ло­рий­но. Он или она ду­ма­ет при этом: “сла­ва Бо­гу, про­нес­ло ми­мо сви­нин­ки, а то при­шлось бы лиш­них два ча­са бе­жать зав­тра в клу­бе здо­ро­вья на ме­сте, но в го­ру” и жму­рит­ся не столь­ко от по­лу­чен­но­го удо­воль­ствия, сколь­ко осво­бо­див­шись от не­по­лу­чен­но­го са­мо­ис­тя­за­ния.

Яс­но, что в та­ких усло­ви­ях се­лё­доч­ка, саль­це, гри­боч­ки, бор­щец, сме­тан­ка — всё ока­зы­ва­ет­ся ли­бо слиш­ком ост­рым, ли­бо жир­ным, ли­бо вкус­ным. Нет, уж луч­ше по­же­вать в за­дум­чи­во­сти о соб­ствен­ном бес­смер­тии тра­вы, по­хру­стеть мор­ков­кой для яс­но­сти взгля­да на своё свет­лое бу­ду­щее, за­пить па­ру по­ли­ви­та­мин­ных кап­сул ста­ка­ном обез­жи­рен­но­го со­ка.

Муж­ско­му пред­ста­ви­те­лю дру­гих куль­тур и эт­но­сов эта аме­ри­кан­ская ма­не­ра глу­бо­ко про­тив­на и да­же от­вра­ти­тель­на. Жен­щи­ны же, в си­лу сво­ей при­спо­соб­ля­е­мо­сти, быст­ро на­чи­на­ют под­ра­жать все­му это­му. Они, в кон­траст муж­чи­нам, не про­ти­во­по­став­ля­ют­ся всем этим об­сто­я­тель­ствам, а сле­по и охот­но бро­са­ют­ся в об­мо­ло­же­ние и оздо­ров­ле­ние, ве­ря жен­ским жур­на­лам с не­исто­во­стью ис­лам­ско­го фа­на­ти­ка. И тре­бу­ют от сво­их рас­тяп со­от­вет­ство­вать но­вым стан­дар­там здо­ро­вья и дол­го­ле­тия. И пред­по­чи­та­ют хо­дить в раз­вод­ках, чем тер­петь ря­дом с со­бой не­стан­дарт­ное и не­дол­го­веч­ное су­ще­ство.

Фи­зи­че­ские кон­ди­ции ото­дви­ну­ли в аме­ри­кан­ском об­ще­ствен­ном со­зна­нии всё осталь­ное, и без то­го весь­ма жид­кое, как стул дис­тро­фи­ка. И до физ­культ­при­вет-эпо­хи ду­хов­ная жизнь аме­ри­кан­цев не бли­ста­ла, а те­перь она и во­все све­лась к же­ва­нию поп-кор­на в ки­но­те­ат­ре и вос­крес­ным гим­но­пе­ни­ям в церк­ви. А без ду­хов­ной со­став­ля­ю­щей вся­кая куль­ту­ра — лишь на­бор ри­ту­а­лов и ве­щей.

Куль­ту­ра, в от­ли­чие от тех­но­ло­гии, транс­ли­ру­ет­ся от по­ко­ле­ния к по­ко­ле­нию чрез си­сте­му об­ра­зо­ва­ния. Это ещё Пла­тон утвер­ждал, что не­об­хо­ди­мо од­но­вре­мен­но и му­си­че­ское (ху­до­же­ствен­ное, твор­че­ское) и гим­на­си­че­ское (по­стро­ен­ное на по­вто­ре­нии од­них и тех же упраж­не­ний) об­ра­зо­ва­ние, идея эта на­столь­ко оче­вид­на, что в ХХ ве­ке к ней вер­нул­ся Га­да­мер с его бильд-об­ра­зо­ва­ни­ем и форм-об­ра­зо­ва­ни­ем. Аме­ри­кан­цы же как-то, не за­ме­тив са­ми, оста­ви­ли в за­во­де лишь форм-об­ра­зо­ва­ние, до­ве­дя его до тех­но­ло­ги­че­ско­го со­вер­шен­ства и ду­хов­но­го ва­ку­у­ма: к это­му их, по­ми­мо все­го про­че­го, под­толк­ну­ла идея не­пре­рыв­но­го со­вер­шен­ство­ва­ния. И всё бы ни­че­го, ка­бы Аме­ри­ка бы­ла ка­кой-ни­будь ря­до­вой стра­ной, где мож­но бы­ло бы про­ве­сти столь рис­ко­вый экс­пе­ри­мент. Так ведь на Аме­ри­ку те­перь весь мир рав­ня­ет­ся. И не­да­лек тот день (а, мо­жет, он уже на­стал?), ко­гда ни­ко­му не по­на­до­бят­ся неж­ные и на­ив­ные пись­ма Ма­ка­ра Де­вуш­ки­на, ко­гда бу­дут гнить на кор­ню не­ис­поль­зу­е­мые ни­кем опя­та, ко­гда мос­ков­ская, или, не дай Бог, тю­мен­ская де­воч­ка ска­жет сво­е­му воз­люб­лен­но­му:

— Пель­ме­шек? Да ты с ума со­шел! Да­вай луч­ше про­бе­жим по мо­роз­цу па­ру миль, гля­дишь ещё на не­дель­ку доль­ше про­жи­вем, мой ми­лень­кий!

Серуха

Ко­гда стра­ну рас­кон­во­и­ро­ва­ли по ам­ни­стии 1990 го­да, ма­ло кто из кри­чав­ших и шеп­тав­ших “сво­бо­да, блин, сво­бо­да, блин, сво­бо­да!” по­ни­мал и за­ду­мы­вал­ся, что это зна­чит — сво­бо­да, по­лу­чен­ная свер­ху, что это за сво­бо­да, при­шед­шая от пусть и ре­спек­та­бель­ных, но па­ха­нов и тю­рем. Вот уж де­сять лет про­шло, а и до сих пор мы гло­та­ем во­ню­чую пыль от про­ска­кав­ших ми­мо нас на во­ро­ных осво­бо­ди­те­лей.

Я вспо­ми­наю всё это под ти­хий ше­пот ли­сто­па­да в пу­стом и тем­ном позд­не­сен­тябрь­ском ле­су, сту­пая по мяг­ким сы­рым мхам, ко­лю­че­му брус­нич­ни­ку, мел­ко­му су­хо­му ва­леж­ни­ку. И со­би­раю гри­бы: кре­пень­кие пу­за­тые бе­лень­кие, яд­ре­ные че­лы­ши, раз­ве­се­лые ли­сич­ки, соп­ли­вые мас­ля­та, по­след­ние ве­ли­ко­воз­раст­ные, но ещё впол­не в те­ле опя­та, неж­ные сви­нуш­ки-гу­бо­шле­пы, мо­ло­день­кие чер­нуш­ки цве­та ха­ки, про­чая гриб­ная ме­лочь. А вот и се­ру­ха.

На тол­стой бе­лой но­ге, се­рый и не­взрач­ный, этот гриб по­яв­ля­ет­ся по­след­ним, ко­гда за­мо­роз­ки утро за утром вы­би­ва­ют из гриб­ной ра­ти один за дру­гим вид.

По­шла се­ру­ха — кон­чай гри­бал­ку! Про­щай­те, став­шие та­ки­ми позд­ни­ми и сты­лы­ми рас­све­ты, про­щай, при­тих­ший и по­су­ро­вев­ший, на­су­пив­ший­ся пе­ред пред­сто­я­щи­ми сне­га­ми и мо­ро­за­ми лес, про­щай, ка­бан со сво­ей за­точ­кой мур­ла и клы­ков о пни и кор­ни, про­щай­те, му­ра­ши и му­ра­ши­ные тро­пы, про­щай, ти­хий-ти­хий, по­ка не рва­нул в ча­щу, со­ха­тый, без­молв­ные пти­цы и оди­но­кий скрип по­ко­сив­ше­го­ся су­хо­стоя, про­щай­те, стре­ми­тель­ные элек­трич­ки и без­люд­ные, про­дув­ные вет­ра­ми и сквоз­ня­ка­ми, в за­пла­кан­ных жел­тых ли­стьях пер­ро­ны, про­щай­те, сы­рые и про­мозг­лые по­ля зре­ния с вет­ша­ю­щи­ми ку­ча­ми бот­вы и ни­че­го не­зна­ча­щей пу­сто­той!

Ря­дом дви­жет­ся моя стар­шая сест­ра, со­всем об­ру­сев­шая от се­ди­ны, та­кая ста­рень­кая-ста­рень­кая ба­буш­ка. Гос­по­ди! Да меж­ду на­ми все­го пять лет! Не­уже­ли и я — глу­бо­кий ста­рик?! Вот не­весть-то…

Вес­ной она по­го­ре­ла. Дом за­нял­ся от не­ис­прав­ной про­вод­ки и вспых­нул ра­зом и бес­по­во­рот­но. В до­ме — де­вять че­ло­век, все трез­вые. Бро­си­лись спа­сать доб­ро и близ­ко рас­по­ло­жен­ные к до­му две бань­ки, за­ку­ти для кур и коз. На по­жар сбе­жа­лась вся де­рев­ня, в ос­нов­ном, по­гла­зеть на чу­жое от­ча­ян­ное го­ре. Но на­шлись и дру­гие. Нет, это бы­ли не крем­лев­ские вла­сти и не че­чен­цы или иные ка­кие су­по­ста­ты, то бы­ли со­се­ди. Они хо­ди­ли меж вы­не­сен­ных ве­щей, и эти ве­щи ис­че­за­ли — сна­ча­ла в по­тем­нев­ших те­нях за пре­де­ла­ми осве­щен­но­го по­жа­ром кру­га, а по­том и во­все бес­след­но. Ны­не, что ни хвать — не­ту­ти, а ведь, пом­нит­ся, вы­но­си­ли. И в иные до­ма пе­ре­ста­ли пус­кать, как преж­де, чтоб по­го­рель­цы свои ве­щи не при­зна­ли не­на­ро­ком.

Мы ша­ста­ем ти­хой по­сту­пью по ле­су, боль­ше от­мал­чи­ва­ясь, в без­мер­ном мо­ре об­ду­мы­ва­е­мо­го и не­вы­ска­зан­но­го, чи­та­е­мо­го без слов во вздо­хах, кап­ли ска­зан­но­го в без­мер­ном мо­ре без­молв­ство­ва­ния, что­бы по­том, ко­гда уже ма­ши­на, по­ка­чи­ва­ясь, ста­ла от­да­лять­ся от вновь воз­во­ди­мо­го до­ма, сест­ра вдруг не за­ли­лась ще­мя­щей за ду­шу сле­зой: “что ж мы так ма­ло по­го­во­ри­ли-то?”. И этот блеск слез, и го­рест­ный лай со­ба­ки, и мяг­кие уха­бы до­ро­ги — как тя­же­ло про­ща­нье, ко­гда не зна­ешь, сви­дим­ся ли вновь?

А се­ру­ху хо­ро­шо жа­рить, са­му с со­бой или в сме­си с дру­ги­ми, на на­шем про­стом пост­ном мас­ле, не за­ду­мы­ва­ясь о хо­ле­сте­ро­ле — чер­та ли нам их­ний хо­ле­сте­рол? Луч­ку реп­ча­то­го ту­да ме­лень­ко на­кро­шить. На позд­не­осен­нюю жа­рен­ку гри­бы ре­жут­ся мел­ко, чтоб хо­ро­шо про­жа­ри­лись. И все­гда-то она ма­лень­ко гор­чит — не то чер­нуш­ка­ми, не то сво­ей по­след­но­стью, про­щаль­но­стью. Хо­ро­ши так­же се­руш­ки со­лё­ные, опять же — в сме­си и са­ми по се­бе. В них со­хра­ня­ет­ся при­род­ная упру­гость — их луч­ше есть лож­кой, чем ло­вить на вил­ку. Вы­пьешь пе­чаль­ную горь­кую, чер­па­нешь лож­кой из мис­ки, схлеб­нешь, чтоб глад­ко по­шла ро­ди­мая по нуж­ным жи­лоч­кам, ско­выр­нешь за­стряв­шую ко­рот­кую ело­вую игол­ку — те­перь мож­но и раз­ва­ри­стой, па­ху­чей кар­тош­ки, и чёр­но­го сы­ро­ва­то­го хле­ба, и вон той, ещё не со­всем из им­порт­ной цел­лю­ло­зы, ва­ре­ной кол­ба­сы мест­но­го, рав­но­уда­лен­но­го от Да­нии, Па­ри­жа и Нью-Йор­ка вме­сте взя­тых, Но­гин­ско­го за­во­да.

И вновь по­тек раз­го­вор пре­рван­ной на два го­да рас­ста­ва­нья мыс­ли: от ре­кла­мы до по­ли­ти­че­ских ре­чей — всё про­ни­за­но у нас не­га­ти­вом, до­хо­дя­щим до не­на­ви­сти, кон­тра­стом, ка­ри­ка­тур­но­стью, гро­тес­ком, сар­каз­мом, по­ни­ма­е­мы­ми толь­ко на­ми, и имен­но это пре­зри­тель­но вос­при­ни­ма­е­мое, толь­ко оно за­по­ми­на­ет­ся и не по­ки­да­ет нас. И мнит­ся за каж­ды­ми два­дца­тью че­тырь­мя кад­ра­ми два­дцать пя­тый — аб­со­лют­но пу­стой и чёр­ный. И мы со­хра­ня­ем жа­лость и сми­ре­ние, кро­тость лишь в ма­лых гор­стях се­мей­ной и дру­же­ствен­ной люб­ви, ле­пясь ду­ша­ми в тес­но­тах на­ших жи­лищ и узи­ли­щах на­ших до по­теш­но­го сла­бых воз­мож­но­стей. Толь­ко там и теп­лит­ся ещё на­ше доб­ро друг к дру­гу и толь­ко там нас ещё не раз­во­ро­вы­ва­ют, не об­ма­ны­ва­ют, не уни­жа­ют. По­кор­ные вет­рам и вла­стям, мы ютим­ся у све­чеч­ки под­лин­ной люб­ви к ближ­не­му — и тем спа­са­е­мы и тем вы­ше, чест­ней, бла­го­род­ней гор­дой Ев­ро­пы и ра­зум­но-сы­той Аме­ри­ки, ум­ных ки­тай­цев и япон­цев, шуст­рых на за­теи и хит­ро­сти на­ро­дов Азии, Аф­ри­ки и Ла­тин­ской Аме­ри­ки.

И я гла­жу зо­ло­ти­стую го­ло­ву вну­ка, и слы­шу чи­стый и яс­ный ум сту­ден­та, и вгля­ды­ва­юсь в лу­чи­стый и свет­лый взгляд умуд­рен­ной не­ве­ро­ят­ны­ми для ме­ня зна­ни­я­ми и рас­то­роп­ной во всех де­лах де­вуш­ки-ме­не­дже­ра, и див­люсь: нет, не по­шли ещё в рус­ском ле­су се­ру­хи.

И смрад Отечества,
и хмурое былье
(запой не лечится),
балконное бельё
висит, мотая срок,
и тянет на конфликт,
и только между строк
читается добро.

И крест, поставленный на всё:
на полумесяц, синагогу, Будду,
на имя тихое моё,
на всё, чем был, бывал и буду,
на настоящее.
Что делаю я здесь?

И смрад Отечества
нам сладок и приятен.

Скука ноябрём

Но­ябрь во “Вре­ме­нах го­да” слы­шал­ся Чай­ков­ско­му от­да­лен­ным пе­ре­зво­ном ко­ло­коль­чи­ков трой­ки по пер­вой по­ро­ше, не­смот­ря на двух­не­дель­ное сме­ще­ние ка­лен­да­ря, — кли­мат наш за эти сто с га­ком лет за­мет­но по­теп­лел и те­перь пер­вая по­ро­ша при­хо­дит чуть не к Но­во­му го­ду.

В Москве го­лые, по­чер­нев­шие де­ре­вья сты­нут в ожи­да­нии сне­гов. Пла­ме­не­ет ря­би­на, уже до­стиг­шая кон­ди­ци­он­ной, с точ­ки зре­ния пти­чьей ме­ло­чи, сла­до­сти. И у нас, в при­бреж­ной Ка­ли­фор­нии, не­взи­рая на вся­кую окрест­ную паль­мо­вость, сто­ят ого­лен­ные де­ре­вья в глу­хой про­вин­ци­аль­ной сон­ли­во­сти и ожи­да­нии вет­ров и хля­бей. По­об­ме­та­ло. И двор­ни­ки со сво­и­ми пнев­ма­ти­че­ски­ми мет­ла­ми пе­ре­бра­сы­ва­ют с ме­ста на ме­сто звон­кую ох­ру и медь лист­вы.

В са­мом раз­га­ре гриб­ной се­зон — мой дом гу­дит от ближ­них и даль­них дру­зей-со­се­дей как май­ский улей.

Вот к до­му подъ­е­ха­ли в пол-де­ся­то­го ве­че­ра в пят­ни­цу двое из про­пы­лен­ной ин­фор­ма­ци­он­ны­ми по­то­ка­ми Си­ли­ко­но­вой до­ли­ны.

И сра­зу се­ли вы­ши­бать из ор­га­низ­мов хо­ле­сте­рол под не­муд­ря­щую за­кусь.

— Слу­шай, а что ты по­том де­ла­ешь с этим чес­но­ком?

Де­ло в том, что во­дов­ка у ме­ня на­сто­я­на на чес­но­ке. Идёт та­кая на­стой­ка са­ма со­бой, без уси­лий во­ли, лю­бы­ми до­за­ми. С чес­но­ком я ни­че­го не де­лаю: он так и ле­жит в пер­во­здан­ной бе­лиз­не на дне по­лу­га­лон­ной бу­тыл­ки, а я всё до­ли­ваю и до­ли­ваю в неё — то лит­ру­ху, то 0.75 са­мой раз­ной вод­ки. Чес­нок их всех ров­ня­ет.

— Ни­че­го не де­лаю, кол­бас­ки ещё под­ре­зать? А чо ры­бу не еди­те?

Уле­те­ло да­ле­ко за­пол­ночь и мы пе­ре­шли на те­му о ба­бах, есте­ствен­но. Бо­го­бо­яз­нен­ный и вы­со­ко­мо­раль­ный Же­ня тут же по­лез в спаль­ный ме­шок, а мы что? — а мы ни­че­го: один в раз­во­де, дру­гой уже не­сколь­ко ме­ся­цев без же­ны, о чём нам ещё го­во­рить?

А ведь ско­ро вста­вать за гри­ба­ми.

И я встал — ров­но в пол­седь­мо­го. На по­лу — ни­ко­го и на ди­ва­не ни­ко­го. Не­уже­ли они мне при­сни­лись?

По­ка пил ко­фе и на­во­дил ста­рым не­гну­щим­ся лез­ви­ем ма­ки­яж, по­ка при­нял элек­трон­ную по­чту, яви­лись. Они, брат, бе­гать хо­ди­ли. До­бе­жа­ли до бли­жай­ше­го све­то­фо­ра (у нас в Ма­ри­не да­же это — до­сто­при­ме­ча­тель­ность), по­том ло­ма­ну­лись к оке­а­ну, и всё — бе­гом, бен­зин эко­но­мя. А там ран­няя ки­та­ян­ка из мо­ря ры­бу тя­га­ет, од­ну за од­ной. И ни сло­ва — ни по-рус­ски, ни по-ан­глий­ски. Дол­го му­жи­ки её пы­та­ли:

— Что за ры­ба?

— Ма-кре-ле, — от­ве­ча­ет та по-ки­тай­ски.

— А на что ло­ви­те?

— На ма-кре-ле.

Му­жи­ки, ко­неч­но, за­спо­ри­ли, чем их мак­рель от на­шей скум­брии от­ли­ча­ет­ся. А ни­чем. Та­кая вот са­мо­ед­ская ры­ба и ни­чем не от­ли­ча­ет­ся от са­мой се­бя ни в Одес­се, ни в Шан­хае, ни в Ван­ку­ве­ре.

Ми­ша, ин­тел­ли­гент не то в пер­вом, не то в по­след­нем по­ко­ле­нии, по­лез в душ.

— Мо­ют­ся те, ко­му че­сать­ся лень, — за­явил Же­ня, устра­и­ва­ясь с го­ло­вой в свой спаль­ник.

Я его по­ни­маю: Ми­ша — мо­ло­дой, па­цан, мож­но ска­зать, все­го 46-ти год­ков от ро­ду, ему этот бег ни­что, а Же­ня, ну, не в мо­их ле­тах (я-то, счи­тай, уже не жи­лец), но и не маль­чик — ему в этом го­ду стук­ну­ло 49, а на бу­ду­щий год и не так ещё стук­нет. Тут не до про­бе­жек. Ему бы сей­час ту­да, в спаль­ник, что-ни­будь жен­ское по­ло­жить, и чтоб ле­жа­ло смир­но, не ше­ве­ли­лось, не бу­ди­ло утом­лен­но­го зве­ря.

Опять ко­фе по­до­спел. И ещё один че­ло­век подъ­е­хал из то­го же Маун­ти Вью. Укра­ше­ние сто­ла и кам­па­нии. Се­ли зав­тра­кать.

Час зав­тра­ка­ем, вто­рой.

— Ну, что, бу­дем счи­тать, что за гри­ба­ми уже схо­ди­ли?

И на­род за­су­е­тил­ся, по­хва­тал­ся за свои вед­ра и мои па­ке­ты из-под су­пер­мар­ке­тов.

Сна­ча­ла не бы­ло ни­че­го, толь­ко лес кра­си­вый. Лес, ко­неч­но, все на­хва­ли­ва­ют, но, чув­ствую, на­род на­пряг­ся — не для то­го в та­кую даль еха­ли, не для то­го хо­ле­сте­рол вче­ра до­позд­на вы­ши­ба­ли, врет, как все­гда, пи­са­тель, бор­зо­пи­сец не­счаст­ный.

По­еха­ли на про­ве­рен­ное ме­сто.

Кру­то­бо­кие скло­ны, по­рос­шие сос­на­ми, в ры­жем от ста­рой хвои под­сти­ле. Кру­гом — до­миш­ки бо­га­тень­кие, не мень­ше мил­ли­о­на каж­дый, цер­ковь мор­мон­ская. И, ко­неч­но, гри­бы.

На­ча­ли скром­но: по два-три бе­лых плюс вся­кая мас­ля­то-мо­хо­ви­ко­вая ме­лочь. А по­том… Ни­ко­гда я та­ких не ви­дел: ки­ла на два-на три, не мень­ше, а в фун­тах и во­об­ще — пять-шесть. Шляп­ка, как на ген­се­ке, по са­мые уши. Но­жи­ща — тол­стен­ная, по­лу­ар­шин­ная, в два об­хва­та. Под — зе­лё­ный, плот­ный, а по­крыш­ка, как и у всех мест­ных бе­лых: туск­ло кир­пич­но­го цве­та.

Хо­зя­ин гри­ба, Же­ня, ак­ку­рат­но уло­жил сво­е­го по­ро­сятю в ба­гаж­ник. А как с та­ким хо­дить по ле­су? Обе ру­ки за­ня­ты и зем­ли не вид­но.

Вре­мя от вре­ме­ни кто-то ис­че­за­ет из эфи­ра и не от­кли­ка­ет­ся на аука­нья. Гри­бы на­шел, вот и мол­чит. По­том, ко­неч­но, об­на­ру­жи­ва­ет­ся, и со­всем не­по­да­ле­ку, за ближ­ней сос­ной или уг­лом до­ма.

Са­мый азарт­ный из нас — Ми­ша. За­брал­ся под чу­жой дом и стри­жет мел­ких, но бес­чис­лен­ных мас­лят (их не на вил­ку — за­му­ча­ешь­ся цеп­лять — их лож­кой на­до хле­бать! При­нял, вы­дох­нул, лож­кой ухва­тил с де­ся­ток этой соп­ли­вой ме­ло­чи, всхлеб­нул всех ра­зом, вдо­гон­ку за ней, про­кля­той — и ни­ка­ко­го хо­ле­сте­ро­ла нет на ду­ше и не на­до и да­же во всём ми­ре во­круг его не ста­ло). Ми­ша стри­жет во­круг се­бя, а на не­го свер­ху, с бал­ко­на, вол­ко­дав по­ро­ди­стый смот­рит. Где-то он уже ви­дел в преды­ду­щих ин­кар­на­ци­ях это­го ев­рея — не то в Ос­вен­ци­ме, не то на ле­со­по­ва­ле. Так пси­на, в раз­мыш­ле­ни­ях и раз­ду­мьях о бы­лом, ни ра­зу и не гавк­ну­ла, а ведь мог­ла, по ста­рой па­мя­ти, в кло­чья разо­рвать на­ше­го Ми­шу.

Ева гри­бов по­чти не раз­ли­ча­ет. Для неё при­ро­да — она и есть при­ро­да, вся це­ли­ком. Но мы це­ним её при­сут­ствие: там, где толь­ко что она про­шла, не­пре­мен­но что-ни­будь вы­со­вы­ва­ет­ся из-под хвои или мха, ка­кая-ни­будь ка­ма­сут­ра или мо­хо­вик ти­па “ко­зел”.

Обо­брав до нит­ки род­ной Скай­лайн в Мон­те­рее, мы едем в со­сед­ний го­ро­док Па­си­фик Гро­ув.

Тут, не до­ез­жая до про­ход­ной, где на­до пла­тить день­ги за въезд, мы на­чи­на­ем кру­жить во­круг ме­то­дист­кой церк­ви. Бе­лые, ко­неч­но, есть, но не так гу­сто. Вся зем­ля пе­ре­па­ха­на и из­ры­та.

— Ка­ба­ны.

— Нет, оле­ни.

Но я знаю, что это — рус­ские.

Из­ред­ка нам по­па­да­ют­ся лю­ди. Ес­ли при них со­ба­ка, на­до го­во­рить “Hi” и боль­ше ни­че­го не го­во­рить, а ес­ли без со­ба­ки, то “Здрав­ствуй­те” и ещё что-ни­будь, на­при­мер, “Вы про “Курск” ни­че­го но­во­го не слы­ша­ли?”.

Мы бро­дим по вет­вя­щим­ся тро­пин­кам и не­воль­но, са­ма со­бой, ино­гда при­хо­дит мысль “а ведь сей­час кто-то на ра­бо­ту по­шёл, бе­до­ла­га”. Уже у ма­ши­ны нам встре­ча­ют­ся ста­рин­ные зна­ко­мые.

— При­вет, Дан, здрав­ствуй, Ра­вия! А вы че­го тут де­ла­е­те?

— Гри­бы ре­ши­ли со­брать. Ан­дрей в про­шлый вы­ход­ной…

И да­лее идёт из­вест­ная на весь по­лу­ост­ров ис­то­рия о том, как мест­ный ста­ро­жил Ан­дрей на­брал в вы­ход­ные 76 бе­лых, как он от­вез по­ло­ви­ну из них в ре­сто­ран в Са­ли­нас и ка­кие, на­вер­но, бе­ше­ные день­ги на этом за­ра­бо­тал. Да­лее сле­ду­ют рас­суж­де­ния о том, по чём у не­го мог­ли взять эти гри­бы в ре­сто­ра­не и по чём их про­дал сам ре­сто­ран, о том, что ре­сто­ра­ны жут­ко на­жи­ва­ют­ся, что это — хо­ро­ший биз­нес и не­пло­хо бы­ло бы от­крыть здесь рус­ский ре­сто­ран, что все аме­ри­кан­цы — ду­ра­ки в жрат­ве и им мож­но скор­мить за огром­ные це­ны са­мый обык­но­вен­ный борщ или гриб­ную со­лян­ку, что в Рос­сии опять на­сту­па­ет фа­шизм, но снег в Москве ещё не вы­пал, а ведь уж дав­но по­ра, что…

И мы до­го­ва­ри­ва­ем­ся о сов­мест­ном обе­де ча­са че­рез пол­то­ра, у ме­ня.

— Смот­ри, по­мрешь от хо­ле­сте­ро­ла, кон­чай во­ду пить, — вну­ши­тель­но про­чел мне на­зи­да­ние Же­ня и в об­ним­ку с Ми­шей по­ехал в свой Маун­ти Вью пред гроз­ные очи бла­го­вер­ной.

Толь­ко они за дверь — Дан с Ра­ви­ей.

— А мы огор­чить вас, — и по­ка­зы­ва­ют сум­ку, за­би­тую от­бор­ны­ми бе­лы­ми, — на том са­мом ме­сте, где встре­ти­лись, пря­мо ря­дом с ва­шей ма­ши­ной.

На обед по­яви­лось жар­кое из гри­бов с кар­тош­кой, всё та же не­за­бвен­ная, брын­за и про­чие да­ры ле­са и ма­га­зи­на.

И мы усло­ви­лись не­пре­мен­но не про­пу­стить опят, ко­то­рые ско­ро долж­ны по­явить­ся.

День­ки сто­ят, в ожи­да­нии лив­ней, сол­неч­ные, пря­ные. Го­ры то­нут в туск­лом ма­ре­ве ста­рин­но­го зо­ло­та, а над оке­а­ном за­вис­ла си­зо-го­лу­бая дым­ка на­ших дет­ских меч­та­ний о див­ных да­ле­ких стра­нах. И вновь и вновь сквозь эту пло­хо ви­ди­мую дым­ку вспо­ми­на­ют­ся ане­мо­ны но­ябрь­ско­го Па­ри­жа и де­ти, иг­ра­ю­щие в па­риж­ский штан­дер под бди­тель­ным при­смот­ром сво­их па­риж­ских мам. И де­воч­ка ло­вит мяч и ще­мя­ще зна­ко­мым го­ло­сом кри­чит что-то счаст­ли­вое и не­по­нят­ное. Что ж вид­но так пло­хо и по­че­му это весь при­бой сма­зан? — Ах, да, это я пла­чу от­че­го-то. И сра­зу вста­ёт ко­ша­чьим ды­бом ого­лен­ная тос­ка мос­ков­ских то­по­ли­ных дво­ров, где так пу­сто, так пу­сто, по­чти как в дач­ных по­сел­ках, за­бы­тых, за­би­тых, не­по­се­ща­е­мых до ша­лых но­во­год­них гуль­бищ и ве­сен­не­го ра­ку­по­ри­ва­ния ут­ло­го ше­сти­со­точ­но­го хо­зяй­ства.

И на­ез­жа­ет но­вая кам­па­ния в мой дом и на наш по­лу­ост­ров. Про­бе­жа­ли мель­ком ме­лень­кие до­жди, и вновь по­лез­ли из зем­ли гри­быш­ки: ры­жи­ки с мас­ля­та­ми, ли­сич­ки да опен­ки, лес­ная пре­лесть.

На сей раз мы ре­ши­ли устро­ить на 17-миль­ной до­ро­ге в Пеб­бл Бич гри­бал­ку с шам­пан­ским: не­мно­го, для при­ли­чия, по­гри­ба­ли­ли, обо­бра­ли, что смог­ли, под­ня­лись на Го­лу­бич­ный холм, от­ку­да от­кры­ва­ет­ся мно­го­мил­ли­он­ный вид на на­ча­ло све­та, с оке­ан­ским про­сто­ром, бе­лым па­ро­хо­ди­ком, мля, хи­жи­на­ми мил­ли­ар­де­ров, раз­бро­сан­ны­ми по ле­су да­ле­ко вни­зу. И так слав­но кру­жит­ся от брюта го­ло­ва и так пол­на она воз­вы­шен­ной тос­ки: где ж я рань­ше был и за­чем мы все уми­ра­ем?

Но­ябрь — ме­сяц празд­нич­ный. То день ми­ли­ции, то день Бла­го­да­ре­ния. А тут ещё и ок­тябрь­ские. Я сво­их сту­ден­тов спра­ши­ваю:

— По­че­му в Рос­сии Ок­тябрь­скую ре­во­лю­цию в но­яб­ре от­ме­ча­ют?

От­ве­ты раз­ные и впол­не ра­зум­ные:

— Она в ок­тяб­ре на­ча­лась, а в но­яб­ре кон­чи­лась.

— Рос­сия стра­на боль­шая, но­во­сти идут мед­лен­но, вот и узна­ла окон­ча­тель­но вся стра­на о ре­во­лю­ции толь­ко в но­яб­ре.

— А ком­му­ни­сты во­об­ще боль­шие пу­та­ни­ки — и в тео­рии и на прак­ти­ке.

Ум­ные аме­ри­кан­ские сту­ден­ты, ни­че­го не ска­жешь. И не­вдо­мек им, как, впро­чем, и мно­гим в Рос­сии, что ни­ка­кой Ок­тябрь­ской ре­во­лю­ции про­сто не бы­ло, что это миф, при­ду­ман­ный мно­го поз­же, что власть боль­ше­ви­ки за­хва­ти­ли толь­ко в ян­ва­ре 1918 го­да, а до то­го в стра­не сто­ял бар­дак и без­вла­стие.

Впро­чем, точ­но та­кой же миф — день Бла­го­да­ре­ния: са­мый ду­хов­но-воз­вы­шен­ный празд­ник в Аме­ри­ки, пре­вра­щен­ный в об­жи­ра­лов­ку, празд­ник тро­га­тель­но­го объ­еди­не­ния ев­ро­пей­цев с ин­дей­ца­ми, пе­ре­шед­ше­го в ис­треб­ле­ние по­след­них.

До это­го празд­ни­ка ещё не­де­ля, а уже ого­ро­же­ны елоч­ные ба­за­ры и на­чал­ся за­воз шта­бе­лей ка­либ­ро­ван­ных елок, пах­ну­щих хвой­ной эс­сен­ци­ей ки­тай­ско­го про­из­вод­ства. На­до бы и мне в этом го­ду по­ста­вить се­бе елоч­ку, чтоб син­те­ти­че­ским ле­сом пах­ло.

Ино­гда зво­нит те­ле­фон.

— Как де­ла?

— Ни­че­го. А ты?

— Я ску­чаю без те­бя.

Ску­ка — это не­хо­ро­шо. Это очень уны­лое чув­ство. Я за­ли­ва­юсь крас­кой удо­воль­ствия впе­ре­меш­ку со сты­дом: я от­вык от то­го, что кто-то мо­жет ску­чать обо мне. Уже 12 лет я не чув­ство­вал этой ис­крен­ней и чест­ной ску­ки дру­го­го че­ло­ве­ка.

Раз­го­вор пу­стой и ко­рот­кий, ни о чём, от­че­го же я так стал спо­ко­ен и счаст­лив?

А ко­ло­коль­чи­ки из “Но­яб­ря” Чай­ков­ско­го всё за­ли­ва­ют­ся и рас­сы­па­ют­ся по све­жим скри­пу­чим су­гро­бам, а мне всё яв­ствен­ней слы­шит­ся в их пе­ре­зво­не плак­си­вое трень­ка­нье да­ле­ко­го по­хо­рон­но­го ко­ло­ко­ла — вот и ещё кто-то умер в тос­ке и при­гнав сво­ей смер­тью не­от­ступ­ную тос­ку сво­им близ­ким.

Утром

— Встал уже? Щей на­до бы разо­греть, а я при­бо­ле­ла что-то. Умой­ся и рас­то­пи печ­ку, по­ка осталь­ные не вста­ли.

Я по­гре­мел си­зым ру­ко­мой­ни­ком, су­нул но­ги в ва­лен­ки и, на­ки­нув чье-то, вы­шел во двор к дро­вя­ным са­ра­ям. Ещё сто­я­ла ко­лю­чая ночь, но на не­да­ле­ком от на­ше­го до­ма во­сто­ке го­ри­зонт све­тил кро­ва­вым по­ре­зом. Снег скри­пел под но­га­ми и ис­крил­ся, буд­то го­рел. Дверь на­ше­го са­рая бы­ла за­пер­та зам­ком с че­тырь­мя циф­ро­вы­ми гай­ка­ми. Я на­брал нуж­ное чис­ло, и за­мок лег­ко от­крыл­ся, не­смот­ря на мо­роз. Я на­брал вед­ро ан­тра­ци­та и уло­жил в ле­вую ру­ку не­сколь­ко по­ле­ньев, штук во­семь: боль­ше не вме­ща­лось. Од­ной ру­кой за­пер са­рай, по­вер­нув все гай­ки в раз­ные сто­ро­ны и, под­хва­тив вед­ро, вер­нул­ся до­мой, вне­ся с со­бой клуб хо­лод­но­го па­ра. Дверь у нас — на хо­ро­шей пру­жи­не и за­хлоп­ну­лась са­ма.

Я снял все за­слон­ки мал-ма­ла-мень­ше с пли­ты, вы­чи­стил печь от зо­лы, ко­то­рую ссы­пал в крафт-ме­шок (это у нас бу­дет вес­ной удоб­ре­ние под кар­тош­ку), вы­сы­пал уголь, свер­ху на­ва­лил дров бе­ре­стой вверх, на­драл лу­чи­нок и бе­ре­сты для рас­топ­ки, за­жег от гре­му­че­го ко­роб­ка с не­по­нят­ной над­пи­сью «safety matches» и крас­ным би­пла­ном на чер­ном не­бе, от­крыл для тя­ги вьюш­ку по­боль­ше. Ого­нек ве­се­ло по­бе­жал по бе­ре­стам, де­лая их куд­ря­вы­ми. За­пах­ло бе­рё­зо­вым пер­вым теп­лом, это был мой са­мый лю­би­мый за­пах, а ещё — за­пах све­же­го чёр­но­го хле­ба из-под на­рез­ки в бу­лоч­ной.

Ко­гда огонь за­гу­дел в тру­бу и уг­ли за­ня­лись утрен­ним жа­ром, я по­ста­вил ка­стрю­лю со ща­ми, не вы­дер­жал и при­от­крыл крыш­ку. Я знал, что мя­со мы съе­ли ещё вче­ра, но — а вдруг? — мо­жет, там пла­ва­ет ка­кое-ни­будь мяс­цо су­ро­вой нит­кой?

Я на­ре­зал на всех хле­ба. Он при­ли­пал к но­жу и это при­лип­шее — моё. Я ото­драл это и съел. Хлеб был та­кой кис­лый, что све­ло жи­вот. Свой ку­сок я по­ло­дил сбо­ку на пли­ту, чтоб он под­жа­рил­ся и по­вкус­нел.

— Мо­ло­ко в би­до­не ещё оста­лось, по­ставь на стол за­бе­лить, — ска­за­ла ма­ма.

Я рас­ста­вил та­рел­ки и лож­ки. Ско­ро все вста­нут, а у ме­ня уже всё го­то­во. Я до­стал книж­ку.

— Саш­ка, не ло­май гла­за, брось чи­тать, луч­ше под­ме­ти и по­ло­ви­ки на ули­це вы­тря­си.

Я со­брал по­ло­ви­ки, по­брыз­гал ве­ни­ком по до­ща­то­му по­лу и со­брал на­мок­ший сор. По­ка по­ло­сы от ве­ни­ка сох­ли, я вы­нес пыль­ные пест­ря­ди­ны и обил их об наш то­поль. Утро уже за­хва­ти­ло весь во­сточ­ный край не­ба, в ко­то­рое полз­ли из всех до­мов стол­бы бе­ло­го ды­ма. Где-то да­ле­ко за­взды­ха­ла ко­ро­ва, ред­кие пе­ту­хи пе­ре­би­ва­ли «Утрен­нюю зорь­ку», на стан­ции прон­зи­тель­но, на весь свет, за­гу­дел-за­сви­стел ран­ний па­ро­воз, и звез­ды, лю­би­мые мои звез­ды, гас­ли од­на за дру­гой.

Я вер­нул­ся, су­хим ве­ни­ком со­брал остав­ше­е­ся, за­сте­лил по­лы по­све­жев­ши­ми и вмиг про­мерз­ши­ми до­рож­ка­ми. Сел к сто­лу у ок­на и стал смот­реть на из­ло­ман­ные узо­ры, тол­стые у под­окон­ни­ка и тон­ко-про­зрач­ные в се­ре­ди­не ок­на. По­пра­вил фи­тиль в лам­пе, ей ещё час го­реть, не мень­ше, по­ка со­всем не раз­вид­не­ет­ся. Зи­мой ге­рань пах­нет сла­бо, не то, что в ав­гу­сте, но всё рав­но пах­нет. Я изо всех сил вдох­нул её пыль­ную го­речь и вдруг яс­но, чет­ко, с му­чи­тель­ной бо­лью по­нял, что ма­мы нет, что ни­че­го нет и уже ни­ко­гда не бу­дет и не по­вто­рит­ся, что я без­на­деж­но стар, и что это про­сто та­кой слад­кий, до слёз, сон.

Оглавление — Предыдущие главы — Продолжение следует